(Продолжение.)
Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 10(72), 2025.
Десятый день перед календами июля (22 июня)
День летнего солнцестояния гунны отмечают по-своему, как день постижения деяний Тенгри. Сегодня все жители городка, включая и меня, не посвященного в подобные дела толком — хотя кто этим даже среди кочевников может похвастаться? — выстроились перед одним из четырех входов в храм и ждали, пока на шамана снизойдет благодать. Ритуал этот не то чтоб интересен, но примечателен. Гуннский бог почти никак себя не проявляет, оставляя такую мелочь, как сношение с людьми, для более мелких божков или духов мест, которые уже излагают волю высшего существа посвященным — то есть шаманам, наглотавшимся мухоморов или еще какой дряни вроде спорыньи. По вере гуннов, только так и можно постичь желания Тенгри.
Шаман восходил в иной мир долго, где-то с час, после же, когда его отерли от слюны, он сообщил о богатом урожае и благословении всеблагого божества; ну и чем он отличается от Клементия? Только ритуалы более дикие и менее пристойные. Зато народу понравились, некоторые горожане, больше прибывшие некогда из Италии или из столицы диоцеза, устроили овацию, на них немедля зашикали, но благодати это не испортило, все остались довольны.
Забыл упомянуть, в таинстве участвовали и бывшие граждане Рима — на днях город пополнили две семьи: закройщика Фавия и плотника Хрисанфа, оба пришли от гуннских представлений в полный восторг, а сами же явились из Медиолана1, что на севере полуострова, на дороге в Далмацию. Поневоле почувствовав родственные души, я долго расспрашивал их о житье в империи, но хорошего переселенцы ничего не рассказали: жаловались на налоги, на бесчинства солдат ли, чиновников ли, на заросшие дороги, по которым боится проехать торговец из соседней провинции, на разбойников, да много еще на кого и чего. Все благие новости до них доходили или из Галлии, или от гуннов, но выбрали они последних, ибо еще неведомо, сколько ждать создания готского царства, а пока, пусть там житье неплохо, но они на столь долгий переход не решатся. Неудивительно, что следующим вопросом стал вопрос о битве за иберийские земли. И тут гостям было что рассказать.
Валия продолжил дело столь же решительно, как его и начал: за прошедшие полгода сумел пройти всю Бетику и добраться в порт Гадес, откуда хотел перебраться в Африку. Когда мне сказали об этом, я не смог сдержать восторженного восклицания, в кои-то веки мои догадки оказались верными. Оттуда ли Валия решил начать становление нового государства или просто прикарманить земли, кажущиеся ему ничейными, ибо Бонифация он отчего-то в расчет не брал, мне неведомо, но руководствовался в своих действиях он некой определенной целью, разделяемой всецело его воинами. Вот только начавшиеся штормы положили предел движению вождя. Валия долго отсиживался в Гадесе, а после, почуяв мощное войско, собранное свевами, вандалами и аланами против него, предпочел не давать сражения, но, пощипав передовые отряды, отойти в Толосу, чьи толстые стены способны выдержать долгую осаду. Там он не выжидал, но постоянными вылазками тревожил войска, окружившие город. Часть же воинства отправил в Барселону за подмогой, другую — в Равенну к Гонорию с требованием помощи.
Я не поверил рассказчикам, переспросил, в самом ли деле Валия именно потребовал войска, а не просил, подобно прежнему тщедушному союзнику и слуге Рима, о величайшем одолжении. Нет, отвечали мне прибывшие, именно повелел, напомнив августу о его союзническом долге. И что-то подсказывает нам, продолжали они, Гонорий не останется в стороне от приказа Валии.
Я снова покачал головой, но затем стал расспрашивать о слухах про гуннов и житье под ними. На это переселенцы пересказали сотню небылиц, о которых и мне приходилось слышать прежде, но никогда не воспринимать всерьез: начиная от величия и силы их богов и заканчивая добрыми законами и благородными жителями — увы, ни того, ни другого у нас не имелось. Но вот предания о дикости нравов и суровости жизни, даже в оседлых краях, оказались правдивы: гунны будто не прикрепились к земле, но хоть завтра готовы были отправиться в поход покорять новые края и порабощать жителей. Да и то верно, от Беды я слышал, да и Севар не раз говорил, что Тервель готовит новую кампанию на запад Германии, куда давно хотел пробиться Харатон, но какие-то неведомые силы не пускали его в те края. Теперь же, когда воля богов, шаманов и людей объединилась, полководец готовил воинство к решающим битвам, первая из которых, по всей видимости, должна случиться уже в наступающем году.
Четвертый день перед календами октября (28 сентября)
Не знаю, для кого я пишу эти заметки, ради чего стараюсь. Прежде всегда надеялся, что отправляю их в неведомое будущее, но с течением времени оно становится все более темно и неуютно, и совсем иные представления о грядущем вырисовываются пред нами всеми. Вроде бы дневник человек ведет для себя и только, но я отчего-то тешу себя надеждой, будто еще кому-то доведется читать его: эдакое наивное тщеславие, что некто неведомый из грядущих десятилетий или веков — кто знает? — снизойдет до того, чтоб разобрать мои записки. Но чем больше вглядываюсь я в наступающие дни, тем больше уверяюсь в ином: никто не найдет, а найдя, не прочтет. Гунны говорят на своем языке, больше того, не знают письменности, тот же Севар обходится без записей, ведя большое городское хозяйство: полагается лишь на тех, кто разбирается в делах. Впрочем, это все люди достойные, умудряющиеся обходиться вовсе без бумаги и чернил. Один я еще занимаюсь и архивами, и веду подсчеты, делая заметки, опять же на будущее, на листах, тщательно мной подшиваемых. На меня косятся, шушукаются меж собой все прочие городские чиновники, пожимают плечами и, улыбаясь, болтают всякое. Я перестал обращать на них внимания. Но понимая, к чему ведут гунны свои дела, а следом и всех нас, разумею отчетливо, насколько пусты и бессмысленны мои заметки. Кто их прочтет в нечитающем обществе? Кто разберет загадочные символы и знаки, что я использую для передачи своих мыслей? Остроголовые дети или дети их детей? Луций? Я надеюсь, что хотя бы он останется знающим, надеюсь, но и боюсь, ибо что такое общество глупцов, известно слишком хорошо, и каково в нем жить человеку разумному — тем более.
При подобных мыслях у меня все чаще опускаются руки, и все реже припадаю я к выцветшему свитку, на котором писал еще мой отец, старательно копируя текст забытых мудрецов древности. Кому нужны они теперь? Для кого? Нет ответа.
Пятый день перед нонами января 1169 года от основания города (3 января 417 года нашей эры)
К нам снова прибыли переселенцы из Рима, снова с вестями из далеких краев. Это показалось мне добрым знаком, ибо городские вести были столь же однообразны, сколь и безрадостны. Поздней осенью обвалилась крыша одного из домов, в начале зимы похожее случилось и с другим; оба строения жильцы оставили, но переменить их на схожие кирпичные уже не могли, переселившись во временные срубы, — и, видя умение гуннов создавать жилища, нутро мне подсказывало, что к кирпичу у нас возврата нет.
Переселенцы сперва ютились вместе с нашей семьей в доме народных собраний, не нужном никому, кроме автора сих строк. И, раз уж они решили остаться, Севар пообещал выстроить для них новый дом из лучших сосновых бревен, именно их гунны предпочитали всем прочим материалам в строительстве жилья, из-за цвета древесины, наверное, или из-за пряного запаха смолы. Но, пока бывшие римляне с нами, почти все время я допытывался вестей из Иберии, которые переселенцы и сами вбирали охотно от всякого путника, попавшего в их городок на окраине. Еще я спешил расспросить их о нашей бывшей столице, поминал Арминия, его воинов, но те так спешили пробраться глубже в гуннские поселения, что остановились в том городе всего на одну ночь и почти ни с кем не общались, кроме себе подобных, спешащих подальше от власти августа. Столица, рассказывали они, сейчас совершенно заброшена, в ней живет около тысячи человек, в основном гунны, разбитые стены только начали возводить заново, и все больше из кирпича, а не камня — но хоть не из досок, усмехнулся я про себя, поминая наши успехи в зодчестве.
Но куда больше вестей пришло из готского царства, и тут путникам было что порассказать. Валия оказался перед выбором, уйти из Иберии или сражаться, — и выбрал последнее, благо ему сильно помогли в этом новые воинства, прибывшие из Барселоны, места, где теперь готы ведут свой набор и формируют войска для захвата полуострова. Выдержав самые тяжелые осенние месяцы осады, он дождался начала болезней среди вандальских и аланских скопищ и сам дал бой. Варвары бежали, а Валия снова продолжил путь на юг, нагоняя и изничтожая остатки вражеского воинства; при этом действовал так успешно, что один из вождей вандалов, Фридубальд, попал к нему в плен; не зная, что с ним делать, Валия отправил того в Равенну, а сам продолжил преследование разрозненных воинств.
К началу зимы он получил помощь из Рима, около трех тысяч конников и вдвое больше пехотинцев августа: удивительно, но Гонорий ответил на его требование полным согласием. После чего Валия вторгся в Лузитанию, прошел до самого юго-запада полуострова и там уже продолжал разор и изничтожение: добравшись до столицы ее, Имериды, через несколько дней взял; аланы, составлявшие большую часть гарнизона, были истреблены почти полностью — так вождь отомстил за предательство Атаульфа. Их царя Аддака он тоже собирался отправить Гонорию, но не сдержался и убил на месте. Теперь непокоренной оставалась лишь Галисия, однако ее готский правитель оставил на потом, в войсках начались болезни, Валия благоразумно решил отступить и вернуться в Толосу.
Я еще переспросил, уточняя, откуда именно вождь готов получил войска для победы над аланами, но римляне, закивав, подтвердили, что им отправил свой лучший легион Флавий Констанций, теперь уже не просто магистр армии, а с календ января консул Рима. Этот титул Гонорий даровал вернейшему слуге — наверное, за возвращение своей сестры Галлы Плацидии и, может, в знак особой привязанности к нему, тут я уже могу вспомнить ту неудачную поездку в Паннонию, где новоизбранный консул, второе лицо в империи, чуть не был пленен гуннами. А может, Гонорий решил отметить безграничное доверие, испытываемое Флавием Констанцием к августу, кто знает. Или это свадебный подарок римлянину, ведь магистр армии презирал варваров: можно припомнить, чем это кончилось для Видигойи, лучшего из граждан империи. Или венценосного брата уговорила Галла Плацидия? Тоже не имею представления, какие чувства она испытывала к Атаульфу; нет, к тому-то, скорее всего, хоть какие-то, а вот остались ли к новому жениху? Или это решение связано с дряхлением по-прежнему бездетного августа, до этих самых пор не подарившего миру наследника, хоть и не раз женатого, а теперь поспешно перебиравшего претендентов и выискивающего наиболее верного, чтоб быть уверенным в исполнение всех своих волеизъявлений и после смерти.
Странно, что он никак не отметил другого верного слугу, Атаульфа, ибо его сын, Феодосий, пусть и прожил он всего ничего, являлся прямым наследником августейшего трона. Происхождение подкачало, и Гонорий никак не мог допустить, чтоб в его род затесались варвары? Только так я могу объяснить себе, отчего Галла Плацидия осталась зимовать в Барселоне, а не отправилась сразу после рождения первенца в Равенну. Вряд ли она настолько обожала Атаульфа, что дожидалась поблизости от мест боев. Хотя что за Рим без инородцев? Он сам создан чужеземцем, и первые правители Вечного города пришли из соседних царств и правили им достойно и умело. Но тут, верно, сказалась еще одна интересная черта Гонория — презирать поклоняющихся ему, а черта вождя готов — смиряться перед вышней властью. Сколь ни был предан августу Атаульф, как бы ни жаждал угодить повелителю, всегда он оказывался битым слугой, и чем больше измывался над ним повелитель, тем охотней государь без царства того слушался. Странный союз, разорвать который довелось Валии, и как разорвать! Оказалось достаточным повысить голос или написать грозное письмо, как венценосный тиран, чей рассудок пошатнули годы старательного усиживания на троне, чья хитрость и коварство вошли в присказку и стали предметом недобрых шуток и эпиграмм, разом сник и сдулся. Страх перед новым походом готов сделал дело — август безропотно выдал Валии требуемое и, сверх того, послал лучшие войска для захвата уже не своих земель. А в ответ хитрый варвар заявил, что не намерен более платить августу налоги и будет вести дела с Римом как равный. В Равенне эту выходку даже не заметили, а в самой Галлии ее восприняли с ликованием. Переселенцы говорили, будто сами римляне-провинциалы молятся на Валию, видя в нем спасителя от всех прежних несчастий — главное, от самого Рима. Этим словам я ничуть не удивляюсь, давно воспринимая их как должное.
Канун ид мая (14 мая)
В городе потихоньку образовалось общество эдаких староверов — несколько коренных семей и переселенцев прежних лет собираются в доме Сидония, молятся Христу и вспоминают былое. Приглашали и меня, я приходил несколько раз на такие посиделки, но не провел там и часа: невозможно слушать рассказы о былом величии, о процветании города и прочие подобные истории, в которых былые времена рисуются сплошь яркими сочными мазками, а нынешние исключительно углем. Да, мне тоже не нравятся гунны, я также вижу, насколько они примитивны и скудны. Но я хотя бы трезво оцениваю наше положение, а вот компания у Сидония способна лишь поминать былое за чаркой вина, забываясь в прошедшем; под конец они выпадают из памяти и в настоящем. Не раз предлагал им вернуться в империю, столь старательно восхваляемую, благо до нее всего десять дней пути, но натыкался на глухое недовольство, словами не выраженное, пока сам кузнец не заметил, что их дом отныне и навеки здесь. Тогда я дал, на мой взгляд, дельные советы, чтоб сохранить наследие, о котором они упорно талдычат, но снова наталкивался на сопротивление, после чего перестал к ним ходить. В самом деле, что толку поминать былое без возможности перенести хотя бы его часть в настоящее? Всякий раз, встречаясь с Сидонием, слышу от него новые приглашения на посиделки «под вино», теперь это так у них называется, и всякий раз отказываюсь. Хоть бы библиотеку сохранить, это, мне кажется, уже что-то. Но им интересней вспомнить, и поплакаться, и немного напиться. Слаб человек, ох, слаб, особенно когда не хочет этого замечать.
Шестой день перед идами августа (8 августа)
Поругался с Мариной из-за Луция: молодая мама старательно обучает мальчугана гуннскому языку, при этом упорно забывая латынь, как тут не вмешаться? Последнее время я больше писал про дела горние или куда более значительные для города и мира, но сейчас хочется помянуть о наболевшем. Я язык гуннов выучил, даже не желая того, где-то за полгода, он достаточно прост, если не сказать примитивен. Ни падежей, ни герундия или герундива, ни инфинитивов, слова не изменяются по временам или родам, для этого служат артикли — приходится произносить массу лишних букв, чтоб высказать нужное. Да и словарный запас крайне скуден, забавно слышать среди гуннской протяжной речи вкрапления латинских слов — а как иначе, когда многие наши понятия кочевникам попросту неведомы? Потому еще, что язык их груб и односложен, трудно передать особенности речи или поиграть словами, когда нет синонимов, а прилагательных раз и обчелся. Мне говорят, язык степняков только развивается, но им уже полтысячи лет: что происходило все это время с ними? Замерли в ожидании прибытия в Рим?
Вот и пришлось высказывать все это Марине, безуспешно. Она если и поняла, то сделала вид, что не услышала, прибавив лишь: «Луций маленький, захочет, сам научится. А ты ему поможешь», — тем самым все переложив на меня. Я и пробовал сейчас к нему подступиться с латынью, но, видимо, рановато, два языка потянуть сразу маленький не может, начинает путаться, а латынь куда сложнее, пусть пока обучится одному, чтоб потом одолеть и другой. Вот только одно смущает: не приведет ли это к опрощению самого Луция? Вдруг он не осилит латынь после примитивного варварского наречия?
Сам знаю, тревоги мои пока напрасны, но не могу отделаться от проклятой мысли, что в недалеком будущем все народы перейдут на столь убогий язык, который позволяет говорить лишь о необходимом, не отвлекаясь на возвышенное, не ощущая его, ибо мы — это и есть наш язык и понимаем и выражаем мир и наше место в нем через него. А как не останется слов — что мы сможем сказать другим? Только мычать и хмыкать.
А речь гуннов разносится все шире. Через нас летом проходили беженцы из Мезии, уже и туда, перебравшись через Истр, добрались гунны, расселяясь по землям вокруг Понта2. Теперь и восточные готы бегут на самый запад земли. Полгода двигались эти переселенцы по разным землям, и еще больший путь им предстоит. Усталые, но не отчаявшиеся люди, горящие надеждой когда-нибудь обрести покой и землю под солнцем, как непохожи они на нас, остающихся здесь. Верно, когда-то и мы были такими, перелетными птицами, но после осели, остепенились, привыкли и приручились — и теперь лишь молимся забытым или неведомым богам, чтоб новый наш хозяин оказался лучше прежнего.
Пятнадцатый день перед календами января (18 декабря)
Начались позабытые в городе Сатурналии. Где ты, Септимий, помнишь ли о них, празднуешь ли в далекой галльской глуши? Наш город все так же глух и пуст, лишь мороз и колкий декабрьский ветер воет за окном, несет поземку. Холодно и неуютно, в такое время душе особенно хочется праздника, а его нет и не будет. Гунны не понимают гуляний, для них главное работа и война, в подобные этому дни они, запершись, сидят по домам, молятся за грядущий урожай или играют в кости — единственное, что им дозволено непостижимым божком и его шаманом; или, одурманенные спорыньей, глядят пустыми глазами в окно, а души их гуляют вместе с вьюгой, ломятся в чужие окна, хохочут и воют вместе с духами.
Новые беженцы из Рима прибыли перед самой вьюгой в наш город из самой сердцевины Италии. И нет чтобы двинуться в благословенные аквитанские леса и долы, увы: они выбрали наши пределы. Когда я спрашивал их о далекой Галлии, их глаза загорались, а улыбки сами появлялись на лицах: Валия воюет, вождь бьет варваров, уже и Лузитания оставлена им позади, осталось всего ничего до полной победы над свевами, засевшими в дальних северо-западных краях Иберийского полуострова, в горах и холмах, и лишь по ночам эти варвары смеют выходить на дороги, пытаясь отмстить за великий разор, учиненный им готами. Но, когда я спрашиваю, отчего они не двинутся в Галлию, их глаза немедля остывают, точно свеча на ветру. Разные называются причины, приводятся неоспоримые доводы, но, кажется, сами переселенцы не слишком внимательно слушают их. Галлия так далеко, Иберия еще дальше — настолько, что туда и за полжизни не дойти. А ведь из самой Италии еще надо выбраться, пройти по дорогам ее — тот еще страх. С самого пришествия Алариха, с его великого опустошения по дорогам перестали передвигаться путники, лишь разбойничьи шайки бродят по лесам и долам, да солдаты, похищающие мужей и братьев, отправляющие их на бесконечные войны ради сохранения власти старика, забившегося в своем дворце в Равенне и не смеющего и носу казать из него вот уже сколько лет, да еще вот такие бессильные беженцы, ищущие свой новый удел, подвергающиеся разору и разбою со стороны всякого, кто достаточно смел или нагл, чтоб напасть на безоружных. Потому молчат пилигримы, опускают глаза, потому же замолкаю и я, не смея больше спрашивать их ни о чем. И только веет вьюга, воет ветер и дрожит пламя свечи, освещая серые усталые лица, ищущие и не находящие покоя.
Восьмой день перед календами апреля 1170 года от основания города (25 марта 418 год н. э.)
Марина сняла повязку с головки Луция. Если прежде смотреть на внука я мог со старательно подавляемым смущением, то теперь мне не по себе. Жутковатая островерхая голова — когда я притрагиваюсь к ней, кажется, будто она сейчас вомнется внутрь, принимая правильную форму, и оттого я страшусь этих прикосновений, боюсь невольно свершить худое. Луций растет любознательным ребенком, мне кажется, в гораздо большей степени, нежели другие дети, — и потому еще мнится, будто снятая повязка нарушит течение мыслей и те придут в гуннское блаженное нежелание познаний. Я стараюсь взять себя в руки, но не всегда получается. Теперь, чтоб избегнуть тревог, стараюсь задержаться на службе, прихожу к самому ужину. И стал зачем-то появляться у Сидония, где уже около дюжины человек находит утешение в вине и былом. Странно слушать их байки, странно слышать их забытые моления мертвому богу — теперь они добрым словом поминают даже Клементия, которого поносили совсем недавно. Все переменилось, только прошлое кажется прежним — розовым утром наступающей юности.
Семнадцатый день перед календами августа (16 июля)
Слухи из Галлии принесли сами гунны. Их вестники прибыли в наше поселение, сообщали на форуме о доблестном Валии, закончившем этой весной многотрудный поход и возвратившемся в Толосу — столицу готского царства. Этой весной будущий царь истребил последние отряды аланов, уничтожил настолько решительно и бессердечно, что, кажется, об этом племени лишь дурная память и осталась. Пощадил их союзников: вандалов да свевов — и даже позволил им селиться среди готов в Иберии. Теперь, когда мятежный варварский дух изгнан из провинции раз и навсегда, вернулся в новую столицу, чтоб надеть на чело венок триумфатора и правителя нового царства.
Почти десять лет ждали готы этого дня, еще с первых походов на Рим Алариха, когда он, осаждая Вечный город, требовал от Гонория земель для расселения, сперва в Иллирии, после в Италии, а потом в Африке, куда стремились все последующие вожди. Но лишь Валия смог получить территории, густо обагренные кровью многих племен, в полное владение. Перед воцарением он пообещал и дальше относиться ко всем гражданам своего царства с терпимостью и пониманием, защищать их и править мудро и уверенно — в чем ему, опытному стратегу, нельзя отказать. Короновал его епископ Толосы Антоний, а благословлял жрец Сатурна Деметрий, уж не наш ли священник так быстро поднялся на новом месте? О том, понятно, гонцы не ведали, пересказывали знаемое, стараясь ничего не упустить и не добавить лишнего. По их словам, Антоний поднес Валии золотой лавровый венок, но царь выхватил его из рук попа и сам водрузил на голову со словами: «Боги видят, а я творю». Долгая овация была ему ответом, само восшествие на престол происходило на главной площади города, куда стеклись многие тысячи горожан и приезжих, а приглашены на коронацию были все виднейшие вожди готских племен, да и не только их: видные люди римского и варварского происхождения прибыли в Толосу. Не было только Флавия Констанция, тот, верно, по приказу Гонория в последний момент решил подгадить новому царю и, вторгшись в Нарбонну, захватил город, а затем взял и соседние Ним и Массалию под тем предлогом, что эту Галлию август оставляет себе.
Конечно, император очень хотел подлить дегтя в царский мед, но настроения этим не испортил. Валия повторил прежнее обещание не платить Риму налогов, но иметь с ним добрые сношения, коли на то будет воля богов и его правителей, — чем снова вызвал бурю восторгов. Говорят, Флавий Констанций пытался учинить разор в Нарбонне, когда узнал о воцарении Валии и тех словах, коими тот отметил своего противника, назвав бледной тенью императора и самодовольным пустозвоном, но после унялся и воротился к хозяину и новой своей супруге, добытой в честном торге с готским государем. И которая только-только разрешилась от бремени девочкой, названной от большого почитания августейшего старика Юстой Гратой Гонорией3, будто это отпрыск самого императора. Верно, не так и противен Галле Плацидии оказался новый муж, уведший ее в римский полон из пленения готского, раз столь быстро удобряемая почва дала всходы. Это известие не вызвало никакого волнения среди слушающих, мы только переглянулись да я склонил голову, еще раз вспомнив о непростой судьбе этой женщины, оказавшейся в роли разменной монеты меж братом и двумя его слугами из разных народов.
Теперь готам сама судьба велит отправляться на новую родину, раскинувшуюся от самых берегов Британского океана, и вплоть до Косматой Галлии, и далее до Галлии Нарбоннской, и в Иберию, и там до Лузитании, оставленной свевам, и Бетики, отданной обратно вандалам мудрым и незлопамятным царем. После того, как гонцы убыли в другие города и веси, я стал расспрашивать наших готов, пойдут ли они теперь в новую родину, на что получал самые разные ответы, большая часть которых сводилась к благословениям царю и здравицам в его честь. О переселении наши готы пока не думали, дело это небыстрое, но, стоит лишь показаться одной повозке на дороге, тотчас за ней пристроятся и вторая, и третья.
Девятый день перед календами октября (23 сентября)
Гунны решили сами подстегнуть небыстрые сборы: прибыл новый гонец из Паннонии, в шитом золотом халате и с оружием, украшенным самоцветными камнями. Он зачитывал на площадях городов и селений новый указ Харатона: готам предписывалось уходить в их новую родину или принимать обычаи гуннов в полной мере, в какой сами владетели этих земель их соблюдают, — сим указом прежняя вольница для жителей покоренных земель, которую правитель даровал на время до основания их царства, теперь прекращается. И сам союз с готами отныне утрачивал силу, и те либо изгонялись прочь, либо умирали от мечей и стрел. Тут глашатай замолчал выразительно, оглядывая притихшую толпу, и продолжал уже чуть спокойней. Отныне все земли от самого истока Истра и далее по Рену, до его устья, по границе с римскими Бельгикой и Верхней Германией объявляются полновластной собственностью правителя Харатона.
Мы долго молчали, переваривая слова гонца. Гунны возрадовались, восторженно гогоча по своему обычаю; прежде они не смели сказать и слова, ибо перед ними говорила важная персона, допущенная к лику самого правителя, но, когда глашатай замолчал, тут они расходились. Готы тоже разошлись, но без слов. Я же поспешил к Марине.
Она долго молчала, выслушав мою весть, странно, что не пошла сама на форум. Помолчав, спросила, чего я хочу.
«Мне кажется, нам пора двигаться в Галлию. Если соберется поезд, сможем доехать с некоторыми удобствами и за три-четыре месяца», — отвечал я, удивляясь вопросу, мне казалось это очевидным. Но сноха лишь покачала головой.
«Отец Луций, сам подумай, куда мы соберемся. Твой внук освоился, говорит на гуннском, нашел товарищей. Знаю, это все пустое, но он здесь как рыба в воде, а там… я не уверена, что в Галлии мы сможем обрести новый дом. Готы чужие нам».
«Но и гунны чужды, разве ты этого не видишь?» — воскликнул я. И снова Марина покачала головой.
«Мне кажется, ты ошибаешься, отец Луций. Мы теперь одни из них: или ты не замечаешь, что и сам вхож в их круг и занимаешь должность при отце старосте? Теперь ты такой же, как они, разве только сам этому сопротивляешься».
Я замолчал, ошарашенный ее словами. Вышел поспешно из комнаты и долго метался по дому народных собраний. Неужели она права, стучало в голове, неужели права?
Неужто я стал таким, каким не мог и подумать сделаться? Верно, в чем-то она ошиблась, где-то промахнулась, а я, лишенный понимания, не могу до сих пор найти, где и как. Или я сам отупел, ровно гунн?
Канун нон октября (6 октября)
Последний поезд переселенцев из нашего городка в готское царство отправился чуть за полдень. Я спрашивал Севара, будет ли сопровождение, но тот отмахивался; позднее узнал, в чем причина. Оказывается, его дядя проиграл поединок и таким образом выбыл и с должности, и из жизни. Вот уж никогда б не подумал, что даже полководцу гуннов предстоят постоянные проверки на соответствие высокой должности. Неужто один Харатон ими обойден или и он обязан что-то всем доказывать? Выяснить мне этого не удалось, потому расставался со старыми и новыми знакомыми, кого знал, с кем дружил или спорил, кого прощал, — теперь со всеми прощался. Уезжал и Сидоний, я думал, он-то останется, коваль больно знатный, гунны его даже побаиваются. Но нет, и ему пришел срок. Прощался я с ним, ровно с Септимием, мы не больно сошлись да часто ругались, особенно памятуя его посиделки о былом, но в тот миг старое поминать никто не желал. Обнялись, он меня перекрестил напоследок. Марина также простилась со всеми, вроде бы я должен был с ней ругаться или собрать внука и пуститься в путь-дорогу, но нет, на споры ни сил, ни желания не осталось. Видимо, сам так прикипел к месту, что теперь уже не своротишь, ровно камень.
Поезд быстро уехал, а с ним последние мои знакомцы, почитай, в городе больше никого не осталось, кроме гуннов, с которыми у меня отношения исключительно шапочные и рабочие. Спасибо, хоть не гонят. Нет, наверное, лучше б погнали, иначе вовек тут сидеть останусь. Или права Марина и Луция лучше не везти за тридевять земель незнамо куда? Лучше не думать сейчас об этом, еще раз тепло вспомнить уехавших и пожелать им счастливой дороги и удачного укоренения на новом месте. Говорят, земли в Аквитании исключительные, палку воткни — зацветет. Хорошо бы, чтоб так. Уезжать всегда трудно, легко лишь когда тебя гонят, тогда все мысли только о дороге и будущем, прошлое теряется вдали последними огнями, о которых не вспомнишь, отъехав на день пути: были, не были — все едино. Главное — те, что светят еще незримым отблеском где-то далеко впереди. Добраться бы до них.
Седьмой день перед календами февраля 1171 года от основания города (26 января 419 года н. э.)
К Севару прибыл новый полководец с войском для проведения военной кампании во взбунтовавшемся против гуннов Норике: кажется, голову там подняли не римляне, а остающиеся готы и свевы, некогда большим числом населявшие эту провинцию. Это брат Тервеля, еще один дядя старосты, по имени Эскам, — именно он вырвал шапку поединщика и прилагающиеся к ней награды у покойного, закономерно не перенесшего позора и покончившего с собой — оказывается, такой обычай свойственен не только нам. Теперь именно ему Харатон повелел наказать готов, не пожелавших принять обычаи, и заодно с ними наказать всех, кто осмелился поднять голову в землях, что в прошлом году воинственные степняки объявили своими. Говорят, их владения могут простереться и дальше, вплоть до самой Британии, хотя гунны и не владеют морскими умениями. Но что им мешает воспользоваться флотом морских разбойников фризов, батавов, тевтонов или иных прибрежных варваров? Возможно, именно так они и дальше станут расселяться.
Но, пока этого не случилось, мы слушаем новости о владениях, что еще не покорились вечно кочевому народу. Стало известно о жизни в царстве готов — сказывают, урожай они сняли обильный, а еще создали свой флот и теперь открывают торговлю с соседними областями, что Рима, что отторгнутых от него земель, той же Британии, погрузившейся во тьму еще десять лет назад и с той поры в ней и пребывающей. Посольство нового царя отправляется в Африку: в самом конце прошлого года, перед Сатурналиями, Валия скончался от тяжелой болезни, нежданно, но стремительно сразившей мощного мужа. Теперь на престоле в Толосе поднялся новый правитель, Теодорих, сын Алариха, избранный на царство на сходе готских вождей — вот не знал, что у них цари становятся таковыми не по роду, а по выбору, как консулы в Риме в давнопрошедшие времена. Новый государь уже объявил народу, что восстановит владычество готов над Нарбонной и прочими торговыми городами и богатыми землями средиземноморской части Галлии, и уже начал собирать войско. Впрочем, у него имелись и иные враги — с севера готов стали теснить бургунды и франки, коих предстояло загнать обратно за реку Секвану и вернуть пограничный город Лютеция4, который они сами только-только отбили у варварских племен.
А еще нам сообщили радостную для Гонория, но и только для него новость: его сестра Галла Плацидия снова на сносях и, как утверждают знающие повитухи, на этот раз готова родить мальчика. Имя ему уже придумали, но по традиции осталось лишь дождаться удачного разрешения от бремени, чтоб не сглазить.
Поведав нам этот слух, Эскам усмехнулся в длинные усы и отправился в покои, подготовленные Севаром в доме Евсевия, а наутро покинул городок, отправившись к своему воинству. Мы же стали слушать нового шамана, явившегося именно для разъяснения туземцам (которых осталось я и еще трое семей), а также прибывшим римлянам норм и правил гуннской жизни.
Марина их уже выучила, последнее время она часто и подолгу общается с непрерывно плодоносящими мамашами, а те учат ее всей нехитрой мудрости. Луций тоже предпочитает общество остроглавых сверстников, что неудивительно, те давно воспринимают внука как своего. Это один я чураюсь внука или просто делаю вид, что это так.
Свод правил, устанавливаемых окончательно и бесповоротно, огромен, чтоб его огласить, никакой жизни не хватит. Не представляю, как все нормы запоминают сами шаманы: по слухам, там не меньше шести сотен положений. Говорят, только у иудеев больше, но где они, а где степняки. Хотя скоро и те будут перенимать их запреты, замещая свои, будто разница есть. Запрещено выносить огонь из дому, не испросив разрешения шамана, нельзя держать дома оружие без ножен, боже упаси копать землю без согласия Умай, а еще грех выбрасывать обветшавшую куколку богини-матери, возбраняется ездить на коне без шапки, ходить босым в поселении, жечь свечи днем и еще много-много подобного непонятного, несуразного, чего сам шаман за неимением священных книг объяснить не в состоянии. Зато он хорошо помнит наказания, предусмотренные за неисполнение того или иного суеверия: от прилюдной порки до отсечения головы. Ах да, пороть женщин дома тоже нельзя, только публично и пояснив, для какой надобности муж этим занимается. Как и женщине запрещено отказывать мужу в его утехах. Как и мужчине — не посещать жену без дозволения шамана реже раза в полгода, иначе он обязан отправить ее к родителям и возместить расходы на содержание. Как и жене жить самой, подобно Марине, не на попечении родных и близких. Впрочем, попечителем ее могу стать я, но для этого надо либо пройти обряд и заплатить шаману немалую толику наших доходов, либо жениться на ней.
Даже не знаю, что выбрать. Как женщина она меня не привлекает, вот только сама сноха отчего-то не против. Или тоже тянется к запретному, ибо и у Марины очень долго не было мужчин, куда дольше, чем у меня женщин. Мы еще посоветуемся, какой грех лучше выбрать, но я уже уколол сноху зачем-то, напомнив о нежелании попасть в последний поезд в Галлию. Она смолчала. А потом вдруг попросила меня не брать в дом наложницу; сказав это, покраснела и поспешила уйти, оставив наедине с враз забившимся сердцем.
Пятый день перед идами апреля (9 апреля)
Из Рима приходят новые беженцы, тянутся, пусть редко, но теперь с удивительным постоянством, будто не рассчитывают когда-либо добраться до благословенной готской земли. Здесь их привечают, но лишь в том случае, коли они проходят обряд посвящения «в гунны» и перевязывают голову грудничкам. Некоторые, зная этот обычай, уже прибывают с перепеленатыми младенцами, выглядит это всегда жутковато. Вроде бы должен привыкнуть за все время, пока вижу их, еще с той поры, как первой в нашем городе это сделала Хельга, но — никак. Стайки ребятишек, беззаботно носящихся по дворам, меня до сих пор пугают, и по-прежнему непривычно видеть среди них Луция. Он выделяется светлой кожей и такими же волосами, Марина говорит, со временем они потемнеют, да я и сам это знаю, Эней в детстве был ровно такой же. Мария сохранила прядку каштановых волос сына, ее, вправленную в медальон, я повязал на холодную шею супруги перед прощанием.
Мы со снохой так и не решили насчет свадьбы, вроде бы есть лазейка, если я сочту Марину наложницей, но это попросту некрасиво. Странно, конечно, что родство через сына гунны не считают, впрочем, никто из них не видел Энея, а наше сожительство без обязательств, как говорит сама Марина, возмущает даже привыкших и не к такому кумушек. Несколько раз она, запинаясь, заговаривала со мной о свадьбе, но, пока еще есть время, мы решили повременить с этим вопросом.
Четвертый день перед нонами сентября (2 сентября)
Страда в полном разгаре. Урожай в этом году выдался такой, что шаман разрешил отправить в поле и тех горожан, что готовы получить свою долю от работ в поле; на мою долю выходит смотреть за всеми и пытаться без бумаг учитывать, кто сколько наработал в поле. Понятно, дело это безнадежное, я записываю за всеми нечто усредненное, с чего они получают десятину. Другие счетоводы косятся на меня, водящего пером по бумаге, гунны к писцам относятся с известным подозрением, но молчат. А горожане рады даже такой тяжелой работе, выставляют молодых, подростков совсем, — для них это единение народа перед лицом неслыханной щедрости богов.
Вчера гунны отмечали праздник: Новый год. Степняки передвинули календарь на свой лад, теперь месяцы считаются начиная с девятого, но называются по-прежнему на наш манер. Шаман рассказывал, у них прежде имелись поименования каждого, однако со времени переселения этот обычай забылся — удивительно, что так случилось, обычно гунны тащат за собой все предрассудки предков да еще прибавляют новые по мере надобности. И с пересчетом дней они пошли по пути упрощения: им не понять, почему три дня в каждом нашем месяце отмечаются особо, чтоб не разбираться, гунны попросту пересчитывают их с первого по тридцать первый, вот сегодня, к примеру, второе сентября. Позавчера было тридцать первое августа. Не знаю даже, привыкну ли.
А еще мы с Мариной сегодня сыграли свадьбу. Пишу об этом в последнюю очередь еще и потому, что мы сами вошли в храм Тенгри после всех. У гуннов обычай жениться в начале их года, а поздней весной, в дни Умай, рожать детей. Когда обряд закончился, я еще шутил, что теперь весной следует ждать пополнения и в нашем семействе, почему-то Марина отнеслась к шутке с серьезностью, закивала даже. Отныне мне совершенно законно разрешено выгнать ее без содержания, если в течение последующих трех лет она не родит первенца; теперь понятно, отчего гуннские женщины превратились в эдаких свиноматок, рожают они много и часто, страшась вернуться в родительский дом или и вовсе оказаться в рабстве, ибо женщина, не имеющая опекунов, становится невольницей, будь на то пожелание мужа, стремящегося поскорее да с выгодой от нее избавиться. Вся суть гуннского общества сводится именно к спорому размножению и заселению новых земель, об этом говорят их боги, провидцы и пророки. Потому воинства кочевников расходятся все дальше, подминая под себя все новые владения, не знаю, как долго еще удастся держаться соседям. Эскам еще весной отправился в поход, кого на сей раз прихватит он? — остается только гадать и ждать вестей.
(Продолжение следует.)
1 Современный Милан. (Здесь и далее — примеч. перев.)
2 Здесь Понт Евскинский — Черное море.
3 В переводе с латыни — «Дарованная милость Гонория».
4 Сена и город Париж.
История Древнего Рима полна загадок, а его крушение — тем более. Однако как жилось простым гражданам в эту эпоху, да не в самом Вечном городе, но далекой северной провинции? Автор дневника, вольноотпущенник, состоящий на службе городского старейшины, день за днем описывает самые непростые годы в истории страны, повествуя о жизни и быте провинциалов, вынужденных приспосабливаться ко все новым напастям, приходящим то с севера, то с юга.
Astra Nova 