Фантастический анекдот

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 10(72), 2025.

Иероним Ясинский (1850—1931) прожил долгую и на редкость спокойную жизнь в чрезвычайно неспокойное время. Как литератор он воздал должное едва ли не всем жанрам и направлениям, включая и фантастику, причем на самых разных этапах своего творчества. Этот рассказ написан для альманаха «Сверчок» (1896), ежегодного приложения к «Петербургской газете»: изданию, несмотря на высокие тиражи и довольно регулярное присутствие известных имен (впрочем, главным образом второго ряда), входящему в круг так называемой «малой прессы». С тех пор «Прекрасный автомат», насколько нам известно, не переиздавался — хотя большинство других произведений Ясинского не раз публиковались в журнальных и книжных вариантах.

Идейные установки он менял столь же легко, как литературные направления. Современники воспринимали это как беспринципность. Конечно, хотелось бы сейчас сказать, что они были неправы, а Ясинский, наоборот, имел право относиться к заиделогизированному фону эпохи с достаточным равнодушием — но… трудно отрицать, что он действительно шел по пути наименьшего сопротивления, постоянно ища (и успешно находя) наиболее комфортные для себя отношения с влиятельными литературными направлениями и наличной на текущий момент властью. В более близкой к нашему времени терминологии это называется «колебался вместе с линией партии». Кстати о партии: на восьмом десятке лет жизни Ясинский, уже будучи автором нескольких вполне контрреволюционных произведений, вдруг ощутил, что ему будет очень полезно вступить в партию большевиков — и вступил. Расчет оказался верен: все оставшиеся ему годы старый писатель действительно не испытывал особых проблем ни с бытом, ни с творчеством… а до последующих лет, когда такие игры могли выйти боком, он уже не дожил.

Такой подход к жизни, как правило, предполагает неумение писать «кровью сердца». И в самом деле: Ясинский, достигнув немалой известности, по-настоящему большим писателем так и не стал. Тем не менее зеркалом своей эпохи (нескольких эпох!) он действительно являлся — и в такое зеркало полезно заглянуть.

В Петербурге на Садовой проживал один любитель. Так называются те, которые собирают разные древние и отчасти новые художественные предметы. У него была большая коллекция антикварного хлама. Любитель этот — звали его Цветоглотовым — был уже пожилой человек и даже старый: лет шестидесяти. Он жил на пенсию, которую подучал в качестве отставного учителя словесности, что-то пописывал в газетах, переводил, и, таким образом, деньги у него водились. Жил он одиноким холостяком; служила ему старая Савельевна. Она стряпала, убирала комнаты и отличилась такою честностью, что он не мог достаточно нахвалиться ею. Довольно сказать, что он все свои коллекции оставлял на ее руках, уезжая на несколько недель в Москву или в какой-нибудь другой город, увлекаемый любительством. Коллекции же свои он считал драгоценными.

С утра до вечера он толкался по Апраксину двору, по пассажам Новоалександровского рынка, захаживал на Петербургскую сторону и в мебельные лавки Васильевского острова. Почти всегда его можно было встретить в конке или на извозчике с покупками. Он вез или картину в облупившейся раме, или бронзовый подсвечник, или статуэтку. При себе он держал мелкие вещицы поценнее — курьезные камни в роде дендритов, табакерку с изящной миниатюрой, часы с репетицией. Он так втянулся в свою любительскую жизнь, что, если бы на время запретили ему хождение по антикварным лавочкам, он умер бы от тоски или серьезно заболел бы. Многие знатоки видели его сокровища и не находили в них ничего особенного. Иные улыбались и смеялись.

В самом деле, Цветоглотов коллекционировал без всякой системы. Он заботился, по-видимому, только о пестроте, и квартира его походила скорее на магазин древностей, чем на жилище любителя. Он покупал, кажется, все, что бросалось в глаза и не было дорого. Рядом с венецианской люстрой висела метка с чучелом попугая. На стене чернелся громадный японский паук среди миниатюр тончайшей работы. В угловых витринах висели эскимосские одежды, сшитые из рыбьей чешуи, и воинские наряды дикарей вместе с двумя засаленными халатами Крылова и Бенедиктова.

Коллекционерство долго не давало Цветоглотову почувствовать, что оп уже состарился; он по-прежнему рано вставал, был деятелен, глаза его вздрагивали лихорадочным блеском; он сгорал тайным желанием приобрести что-нибудь необыкновенное.

Однажды в туманный ноябрьский день Цветоглотов отправился, по обыкновению, в Новоалександровский рынок и смотрел направо и налево равнодушным взглядом человека, который видел все эти товары уже бесчисленное множество раз. Ему все уж приелось, надоело; он знал историю каждой вещицы, все ее достоинства и недостатки. Но тем не менее он совершал свой утренний обход, чтобы не пропустить среди старого хлама какой-нибудь интересной новинки. Он быстро проходил мимо некоторых антикварных магазинов в уверенности, что там все равно ничего не найдется. Точно так же он хотел миновать и лавочку Михаила Васильевича. Но Михаил Васильевич — небольшого роста, благодушный и очень преданный Цветоглотову торговец — уже поджидал его, едва только любитель показался, как он, таинственно улыбаясь, сказал:

 — Евграф Николаевич! зайдите!

 — Ничего нет у вас, — сказал Цветоглотов.

 — Зайдите! — настойчиво повторил Михаил Васильевич. — Я нарочно припрятал для вас.

 — Что такое? — возможно спокойным голосом сказал Цветоглотов.

 — Зайдите!

Цветоглотов зашел. На полках и в витринах все были знакомые вещи. В глубине магазина, залитая молочным светом туманного дня, вилась железная лесенка.

 — Попрошу обеспокоиться, — проговорил Михаил Васильевич и указал на нее.

По манерам Михаила Васильевича и по некоторой бледности его лица Цветоглотов мог догадаться, что дело идет действительно о чем-то необыкновенном. Он живо взобрался наверх, а за ним поспешил Михаил Васильевич.

Наверху ничего не было, кроме сломанных ампирных стульев, двух картин: «Искушение Лота дочерьми» и «Похищение Европы» — и бутафорных шишаков, наваленных в углу. В разноцветное окно лился тусклый пестрый свет.

 — Где же ваше сокровище? — спросил Цветоглотов.

 — А вот-с, — сказал Михаил Васильевич.

Цветоглотов посмотрел по указанному направлению. У самого окна стояла девушка в светлом платье, в бархатной куртке и в шапочке на черных как смоль волосах.

 — Я не вижу! — придавая голосу оттенок вежливости ввиду присутствия странно одетой прекрасной особы, произнес Цветоглотов.

Михаил Васильевич подбежал к незнакомке и взял ее за подбородок.

 — Ах! — засмеявшись, воскликнул Цветоглотов. — Представьте, я принял… за живую девушку. Недурно. Но, Михаил Васильевич, что в ней античного? Вероятно, приобрели из какого-нибудь прогоревшего модного магазина?

 — Ай, нет, Евграф Николаевич! не из модного магазина; Взгляните, какая работа! Из чего она сделана, позвольте вас спросить? Воск не воск, фарфор не фарфор!

 — Воск, — сказал Цветоглотов, вглядываясь.

 — Но с примесью какого-нибудь состава. Мягко, а ногтем не возьмешь. А как ресницы сделаны! Жизнь! А глаза? А теперь ноздри или, например, губы? — с умилением вскричал Михаил Васильевич и хотел поцеловать куклу, вероятно в доказательство того, что она ничем не уступает живой.

Евграфу Николаевичу это вдруг почему-то не понравилось. Он отстранил Михаила Васильевича и по-прежнему искусственно спокойно, а на самом деле с большим внутренним волнением проговорил:

 — Действительно, недурна. Я ошибся.

 — Шедевр! — воскликнул Михаил Васильевич, между тем как глаза его были пытливо устремлены на Евграфа Николаевича.

 — Ногти на пальчиках как будто не совсем удались, — начал Цветоглотов, беря куклу за руку.

 — Нет, — убежденно возразил Михаил Васильевич, — и ногти замечательные. Говорю, шедевр. Весь рынок обойдете и не встретите, сто лет будете ждать и не дождетесь.

 — Из какого-нибудь анатомического музея? — задумчиво произнес Цветоглотов, не отрывая взгляда от смуглого и удивительно прекрасного лица куклы.

 — Она в анатомическом музее не была, и в анатомических музеях подобных артистических фигур не бывает, сами изволите припомнить, — возразил Михаил Васильевич. — А приобретена она мною у сумасшедшего грека, который сам ее сделал и несколько дней тому назад умер. Жил недалеко от вас, дома через три, с воспитанницей, которая за ним ходила, как за отцом родным. Должно быть, человек он был со средствами, иначе что бы ей за охота возиться с ним? По ее словам, он помешался на кровожадности, мечтал вырезать сердце у ней… Бывало, он к нам в рынок заглядывал. Халды-балды, а по-русски ни-ни! Мы его за турка принимали. Желтый такой был, нос длинный, глаза черные. Я всю обстановку купил.

 — Как она стоит? — спросил Цветоглотов.

Михаил Васильевич наклонился, схватил край ее платья, чтобы показать, как она стоит. Но опять не понравилось это Цветоглотову.

 — Не надо, — проговорил он, почувствовав какую-то странную неловкость.

 — На колесиках, — отвечал Михаил Васильевич. — Стоить толкнуть куклу, она и пойдет ходить. Пол у нас не гладкий, а и то ходит. — И он взял ее за локоть и слегка толкнул. Она действительно сделала несколько туров по комнате и остановилась поодаль.

 — Друг мой! — начал Цветоглотов после продолжительного молчания, — сколько же вы хотите?

 — У ней имя есть, — радостно сказал Михаил Васильевич. — Аиша.

 — Прекрасное имя — Аиша, — произнес Цветоглотов. — Аиша! — повторил он громко, обращаясь к кукле, и поманил ее к себе.

Она стояла неподвижно и смотрела на него своими стеклянными глазами, с странной улыбкой на пурпурных губах.

 — Сколько, говорю, дать за Аишу? — еще раз спросил Цветоглотов.

Михаил Васильевич подошел к нему и на ухо объявил цену. Потом он ударил себя в грудь и с большим чувством стал клясться, что дела его плохи, что он нарвался на одном товаре, который ничего не стоит, заплатил бешеные деньги и что только потому он отдает Аишу дешево. Если бы еще какая-нибудь знатная особа была? Если бы дознаться, кто эта Аиша?

«Глуп же ты, братец», — подумал Цветоглотов.

Но Михаил Васильевич не был глуп. Он продолжал:

 — Мне приходило, правду сказать, в голову свезти ее к какому-нибудь профессору… уж, право, не мумия ли какая-нибудь? Что если грек дошел до египетского искусства или усовершенствовал его?

Предположение грубое, но попало в цель. Евграф Николаевич ясно видел, что не мумия. Однако какая-то горячая струйка пробежала у него в груди. Ему стало страшно при мысли, что Михаил Васильевич увезет Аишу к другому знатоку и тот купит ее. После целого ряда военных хитростей с обеих сторон Аиша, одним словом, была приобретена Цветоглотовым. При ней имелся особый деревянный футляр, вроде тех картонок, в которых портнихи носят платья. Ее уложили в футляр, заполнили пустые пространства обрезками бумаги, взвалили на извозчика и доставили Цветоглотову на дом.

Между тем ему необходимо было заехать на именины в знакомый дом, где его ждали к завтраку. Все заметили, что он был рассеян, возбужден, что глаза его чересчур живо бегают, а пирог остался на его тарелке почти нетронутым.

 — Нашли что-нибудь особенное? — спросили его.

 — Ничего, — ответил он и торопливо стал прощаться.

Петербургские осенние дни коротки — Евграф Николаевич приехал домой, когда уже стемнело. Савельевна объявила ему, что без него принесли большой ящик.

 — Знаю, — тревожно сказал он и увидел, что футляр с куклой поставлен в большой комнате на столе, словно гроб.

 — Савельевна! обедать я не буду: наелся и напился в гостях. А ты, бабушка, ступай-ка… — И он придумал ей поручение в дальний конец Петербурга, запер за ней дверь и поскорее зажег лампу.

Потирая руки, подошел он к футляру, вскрыл его и вздохнул с облегчением. Но, может быть, и еще кто-то вздохнул. Он подозрительно оглянулся, поскорее выбросил бумажные обрезки, схватил Аишу обеими руками за талию, вынул ее и поставил на пол. Она была в натуральный рост. Шапочка осталась в футляре. Волосы Аиши слегка распустились, тяжелые и душистые, как у живой женщины. Когда колесики ее подставки коснулись пола, она неслышно откатилась в сторону, сделала полуоборот и остановилась в непринужденной позе. Какое-то жуткое удовольствие испытал Евграф Николаевич, когда издали посмотрел на эту автоматическую красавицу, стоявшую перед ним и безусловно ему покорную. Она была нема, ее не надо было кормить, она была в полном смысле слова прелестной мебелью — идеалом, о котором мечтают холостяки и потому никогда не женятся.

 — Аиша! — позвал он.

Голос его замер в пустой комнате. Аиша была не только нема, но и глуха.

Он прошелся несколько раз взад и вперед, поглядывая на Аишу. Щеткой он пригладил ей волосы и расправил складки смятой юбки. Несмотря на сжигавшее его любопытство, он все не решался исследовать Аишу поближе: его удерживало стыдливое чувство.

Так случилось, что Савельевна забыла письмо, данное ей Евграфом Николаевичем, и вернулась.

 — Ах, барин, простите меня… — начала она, вошла в комнату, и удивление изобразилось на ее старом лице.

 — А что, не правда ли, хороша барышня? — спросил Евграф Николаевич и стал смеяться. — Вглядись хорошенько, Савельевна! Ближе, ближе подойди! Служи ей, она у нас теперь будет жить, — продолжал Цветоглотов и, взяв за руку Аишу, подкатил ее к Савельевне.

Старуха тупо воззрилась в Аишу и отшатнулась.

 — Возьми за руку!

Савельевна робко дотронулась до руки Аиши и вскрикнула.

 — Не бойся, глупая! Кукла!

 — Кукла?

 — Лучше живой!

Савельевна пристально стала смотреть на Аишу.

 — Хорошая кукла, но зачем она вам?

 — Неужели же ты думала, Савельевна, что я живую барышню себе заведу? Мне живой барышня не надо, милая. Мертвенькая мне больше правится.

Он протянул губы к красавице, но, должно быть, толкнул се, потому что она повернулась вправо, и ему пришлось поцеловать воздух.

 — С нами крестная сила! — вскричала Савельевна.

 — Вырывается! Ха, ха, ха!

Евграф Николаевич обнял Аишу — раздался легкий жалобный стон. Конечно, он надавил какую-нибудь пружину, и ему стало неприятно, что он может испортить механизм.

 — Нет, Савельевна, надо с ней обращаться осторожно. Работал ее сумасшедший грек, и таких мастеров больше нет в Петербурге. Михаил Васильевич говорит, что первый раз видит такую куклу. Действительно, удивительная. Считаю сегодняшний день счастливейшим…. Савельевна, ты можешь не ходить с письмом. Подай назад. Получи на чай.

«Я закажу на Аишу стеклянный колпак, — мечтал он, когда Савельевна ушла. — Мумия! — продолжал он, беря руку Аиши и поднимая рукав ее до плеча. — Не мумия, а мастика, эластическая ткань. А ресницы шелковые. Нет… и ресницы из волос. Как искусно стеган край века! Только в лупу можно проследить стежку. А если одеть ее? Пригласить портниху да платье à la mode заказать?»

Вообще, Евграфу Николаевичу приходили странные мысли, которым он вчера еще подивился бы. Налюбовавшись Аишей и поставив ее ближе к углу, между халатами Крылова и Бенедиктова, он прошел в другую комнату.

Савельевна принесла стакан чаю Евграфу Николаевичу. Но в гостиной она упустила стакан на пол и чуть не обварилась.

 — Что такое? — закричал Евграф Николаевич из другой комнаты.

 — Барин, испугалась!

 — Чего же ты, дура, испугалась?

 — Барышни испугалась.

 — Ах ты, Савельевна! Давно ли ты из деревни? Сорок лет ведь как ты из деревни!

Савельевна наклонилась, вытирая пол и собирая осколки стекла. Она ворчала:

 — Никогда я ничего не боялась, а вот на старости лет пришлось.

 — Савельевна! — грозно закричал Евграф Николаевич, — молчать!

Савельевна замолчала, подала новый стакан чаю и, когда проходила мимо куклы, старалась не глядеть на нее.

 — Барин! — начала она через некоторое время. — Можно мне к куме пойти?

 — К куме? — спросил Евграф Николаевич. — Нет, Савельевна, не отпущу. Всегда успеешь.

В первый раз случилось, что барин не уважил ее просьбы. Савельевна пошла в кухню и с досады легла на кровать. Цветоглотову между тем показалось, что в зале темновато. Он сам зажег свечи в старинной венецианской люстре, засверкавшей разноцветными огнями и придавшей всем странным предметам, которые наполняли комнату, какой-то очаровательный вид.

Но больше всех выиграла Аиша. Положительно, пушистые ресницы ее дрожат, глаза смотрит страстно и печально, губы готовы улыбнуться, грудь поднимается и опускается. Одинокую душу Евграфа Николаевича взволновало присутствие Аиши. Ему вспомнилась молодость, пронеслись перед ним студенческие годы, когда он встречался с прекрасными девушками и ухаживал за ними, не придавая цены их поцелуям и ласковым взглядам. Развернулись перед ним яркие картины. Вот ночь. Ветер. На влажном песке дорожки скрипят узенькие ботинки. Кто-то плачет и заклинает его не уезжать. Может быть, довольно было одного его слова, чтобы изменилась его жизнь. С ним вечно и неразлучно жил бы очаровательный друг с благородными и нежными чертами лица, с гибкой талией и отзывчивым сердцем. Как будто где-то прозвенел колокольчик и ему мысленно привиделось опять, как много лет назад он подъезжал к маленькой деревенской усадьбе, расположенной на бугре, на берегу зеркального пруда и обсаженной березами. Смеркалось. Окна были раскрыты в усадьбе. Горел огонь, лились звуки рояля.

 — Я сегодня сантиментален, — вслух сказал Евграф Николаевич.

Аиша слегка повернула голову. Пол был паркетный, и сотрясение, произведенное шагами Цветоглотова, передалось чувствительным колесикам. Евграф Николаевич потрепал Аишу по талии, она быстро очутилась на другом конце комнаты.

 — Произведение сумасшедшего грека! Чего только не бывает на белом свете?

Он насильно зевнул, затушил свечи, оставил Аишу в темноте и вернулся в спальню, которая тоже была заставлена всевозможными предметами любительства. Много было там старинных образов, языческих идолов и тропических бабочек в больших стеклянных ящиках. Последние пропитывали атмосферу каким-то странным, слегка трупным запахом.

 — В анатомических театрах бывают удивительные препараты, — вспомнил Цветоглотов. — Я видел однажды прекрасно засушенный труп старика. Перед смертью он брился, и седая щетина сохранилась на его подбородке и на щеках. У меня на полке есть редкое старинное сочинение об автоматах и мумиях.

Он встал, разложил стремянку, нашел на верхней полке книжного шкафа крошечный томик в кожаном переплете, с золотыми тиснениями, развернул его и снова лег на кушетку.

Свеча горела перед ним на столике, и в стакане стоял холодный чай. Часы, которым было лет полтораста, стали бить и играть. Звон их был нежный и мелодичный. Вслед за ними пробили другие часы, третьи — целая коллекция часов доложила Евграфу Николаевичу, что уже полночь.

 — И спать пора, — сказал он, пробежав страницу о том, как сделать искусственного льва, который мог бы ходить и реветь, а также о летающем человеке.

Но послышался из той комнаты, где стояла Аиша, совершенно явственный стон. Цветоглотов вскочил и стал стучать в стенку к Савельевне. Кухня непосредственно примыкала к стене. Савельевна с лампочкой в руке уже вбежала в залу.

 — Батюшка, барин, что с вами?

 — Скажи, что с тобою, Савельевна? чего расстоналась?

 — И не думала я стонать, Евграф Николаевич! а почудилось мне, что вы стонете.

 — Нам обоим, что ли, почудилось? — сердито проговорил Цветоглотов. — Не уходи никуда! — крикнул он ей вслед.

 — Куда ж я ночью уйду? — с недоумением возразила Савельевна. — Послушайте меня, барин, — начала она, остановившись на пороге, — черноглазую-то свою заприте на ночь в шкаф!

Цветоглотов рассмеялся.

 — Суеверная ты!

 — Не суеверная, Евграф Николаевич, а бегает она.

 — Толкнешь, она движется. Так устроена.

 — Уж я, право, не знаю, батюшка барин, — со вздохом сказала Савельевна, и с этими словами она вернулась на кухню.

Цветоглотов подошел со свечой к Аише и внимательно посмотрел ей в глаза. Что если она поднимет на него ресницы? Ресниц она не подняла, но… неужели она их опустила? Как будто раньше у нее глаза были больше открыты. Он пальцем дотронулся до века на левом глазу. Глаза могли закрываться и открываться; они двигались в орбитах. Цветоглотов еще раз подивился сложности устройства автомата. Точно так же двигалась шея с головою направо и налево. Может быть, внутри, чтобы уничтожить трение, вставлены были агаты.

Сделав несколько шагов по спальне, Евграф Николаевич остановился как вкопанный. Аиша — конечно, она — вздохнула. Она и раньше вздыхала, но Цветоглотову казалось это неестественным. Теперь сомнения не было. Он вернулся. Глаза глухонемой красавицы были устремлены прямо на него. Они смотрели ярко и неподвижно. Черные зрачки горели почти нестерпимым блеском. Грудь вздымалась и опускалась.

 — Обманывает чувство? — спросил себя Цветоглотов, и волосы на голове его зашевелились. — А! — сообразил он. — Я повернул ее шею до половины несколько раз. Она заводится, как заводят иные часы, отворяя и затворяя крышку. В конце концов я с ума сойду от радости. Я за бесценок приобрел удивительный механизм.

Как бы в подтверждение его догадки, грудь Аиши стала дышать все незаметнее и незаметнее, и, когда Цветоглотов положил на нее свою руку, она была уж неподвижна. Чтобы проверить себя, он ласково дотронулся ладонью до затылка Аиши и провел ее по комнате, держа за локоть и за талию; затем приложил ухо к ее груди.

Он чувствовал ее упругие формы, не затянутые в корсет, но то, что он одно мгновение принял за биение сердца, было тревогою его собственной крови. Он побранил себя за легковерие и твердо решился лечь спать.

Он так и сделал. Но ему не спалось. В темноте ему все чудилось, что к нему приближается Аиша неслышно, как тень. Ворочаясь то на один бок, то на другой, он слышал, как за стеной точно так же ворочается Савельевна.

 — Не спишь? — крикнул он ей.

 — Не сплю, батюшка, — отвечала Савельевна.

Он зажег свечу, накинул халат и пошел взглянуть на Аишу. Кажется, она стояла не в этом конце комнаты, а в другом. Но он мог забыть.

 — Ее надо будет, — сказал себе Евграф Николаевич, — посадить на диван. Нечего церемониться. В самом деле, глупо церемониться с автоматом, — убеждал он себя.

Он взял за руку Аишу, подвел ее к дивану, нажал ее талию. Ноги ее согнулись, и она села.

Нервы Евграфа Николаевича понемножку так уж натянулись, что, несмотря на веселое и игривое настроение, он был болен. Он и пяти минут не мог спокойно полежать, вскакивал, зажигал свечку. Аиша все сидела в той позе, которую он ей придал. Одно время он начал забываться. Ему стало сниться, что он молодой человек, сделал предложение Аише, женился на ней, повез ее куда-то в карете, стал ее целовать и в то время, когда он готов был обезуметь от счастья, от Аиши осталась одна только пружина, вроде тех, которые вкладывают в кресла. Он проснулся и подбежал к дивану, где сидела Аиша. Но она уже не сидела, а стояла.

 — У меня горячка, — подумал Евграф Николаевич. — Сиди, неспокойное создание! — крикнул он.

Савельевна просунула голову в дверь, и Евграф Николаевич увидел ее глаза, устремленные на него. Это его рассердило.

 — Убирайся! — заревел он. — Аишу я поставлю у изголовья. Разве я боюсь? Это вовсе не страх, — оправдывался он перед самим собою. — Что я говорю? Я просто пристрастился к Аише. У меня часто бывает так, что куплю какую-нибудь картинку и поминутно бегаю и смотрю на нее. Разве не бывало, что я зажигал огни и любовался хрустальной вазой, которая потом, к сожалению, оказалась не настоящей венецианской, а мальцевской?

Сам он лег на кровать, куклу положил на кушетке. Свечи он не погасил и отвернулся к стенке. Ему показалось, что зазвенели пружины под Аишей, точно она встает. Холодный пот выступил у него на лбу. Он долго колебался, посмотреть или нет. Наконец он оглянулся через плечо на Аишу. В самом деле, она не лежала, а сидела.

 — У ней какой-нибудь центр тяжести, какой-нибудь баланс, — рассуждал он, между тем как Аиша уже совсем встала на ноги и на его глазах с опущенными ресницами двинулась из спальни в залу.

 — Я брежу! — вскричал Евграф Николаевич. — Савельевна!

 — Барин! испейте водицы, — сказала Савельевна, наклоняясь над Евграфом Николаевичем.

 — А?.. Ты давно здесь?

 — Несколько минут, Евграф Николаевич! Вижу, свечка стоит. Кукла эта меня очень пугает. Прихожу, а вы неистовым голосом кричите.

 — Я спал?

 — Какое уж тут спанье!

 — Аиша здесь?

 — Лежит, окаянная кукла!

 — Как лежит? где?

 — В гостиной.

 — Я ее здесь положил. Она ушла! — вскричал Цветоглотов и схватился за голову.

 — Ах, грехи, грехи! — глубоко вздохнув, произнесла Савельевна.

Евграф Николаевич пришел в себя. Он усмехнулся, потрепал Савельевну по плечу и сказал:

 — Ступай, старуха! больше тебя не потревожу. Буду кричать, не приходи. Это у меня, знаешь ли, все игра воображения!

 — А если она вас задавит?

 — Кто?

 — Тьфу! Тьфу! Лупоглазая!

 — Не серди меня, Савельевна! — гневно проговорил Цветоглотов и выпроводил старуху.

Он запер за нею дверь и решительным шагом подошел к Аише.

 — Нет, очаровательная гречанка! — сурово сказал он. — Ларчик просто открывается. Недоставало только, чтобы ты поняла мою речь и покраснела. Руки назад!

Он взял ее за обе руки позади спины, расстегнул корсаж, и теперь ему показалось, что в груди ее что-то сильно бьется.

Губы Аиши чуть-чуть раздвинулись, и ее порывистое, холодное дыхание почуял на своем лице Евграф Николаевич. Голова с тяжелыми черными волосами запрокинулась назад. Руки дрожали у Цветоглотова. Он весь трепетал и сознавал себя каким-то негодяем, пользующимся беззащитностью автомата. Тело куклы уступало давлению его рук, упругое и гладкое, как лайка.

 — Я слыхал когда-то, — сказал себе Цветоглотов, — что в сороковых годах студент вырыл из могилы труп девушки, принес его домой и начал вскрывать. Когда он погрузил нож в ее грудь, она закричала… Аиша напоминает мне эту девушку сороковых годов.

Как все коллекционеры, Евграф Николаевич любил досмотреться, из чего и как устроена интересующая его вещь. В этом отношении между любителями и детьми есть что-то общее. У меня был знакомый любитель, который покупал дорогие картины, платил бешеные деньги, приносил домой и смывал спиртом краски в надежде найти под ними рисунок Рафаэля или Тициана. На рынке после его смерти продавалось несколько сот смытых и таким образом варварски погубленных картин. Были любители, которые распиливали бронзовые люстры на кусочки и наколачивали эти фрагменты на мебель. Всем антикварам известен князь, бывший одно время посланником, который тысячные канделябры времен империи, золочен ные через огонь, удивительной артистической работы, разобрал и сделал из них вешалку.

Дух исследования особенно развился в Цветоглотове на почве нервного возбуждения. Он увидел на боку шов и обрадовался.

 — А, ничего чудесного нет в тебе, Аиша! — сказал он, взял перочинный ножик… нитка была так эластична, что двух-трех порезов достаточно было, чтобы она вся свернулась и в боку Аиши образовалась рана.

Ужас охватил Цветоглотова. Он испытал то же самое, что испытал тот студент сороковых годов. Нитка имела вид нерва или сухожилия. Под кожей лежал какой-то желтоватый слой, а под ним виднелась плотная красная мясистая ткань. Обнажилось ребро. Аиша лежала на столе с закинутой головой, с полураскрытыми губами, и вздох за вздохом вылетал из ее горла.

Евграф Николаевич сознавал свою преступность. Он губил какое-то загадочное произведение человеческого гения. Но все же перед ним был автомат. В этом нельзя было сомневаться, и бояться его тоже было нечего. Он просунул пальцы в образовавшуюся широкую щель в боку Аиши и дотронулся до чего-то мягкого и круглого. Эго нечто было так слабо прикреплено к грудной полости, что он легко отделил его, с тем, конечно, чтобы потом опять вложить. Но, как только никогда не виданный им предмет, слегка сморщенный и странно благоухавший, очутился в его руке, Аиша вздрогнула и упругость, бывшая в ее членах, исчезла. Спина ее плоско приникла к столу, руки повисли как плети, глаза потускнели, уста сомкнулись, грудь запала. Искорка механической жизни, тлевшая в этом прекрасном автомате, погасла. Евграф Николаевич испугался, как пугается любитель, когда, думая смыть выпуклые блики с картины, наложенные реставратором, окончательно портит гениальное полотно и превращает ого в тряпку. Но дело уже было сделано. Грубого прикосновения достаточно было, чтобы греза сумасшедшего грека, воплощенная в этой Аише, побледнела в тумане начинавшего брезжить петербургского утра. Словно разбойник, зарезавший прелестного ребенка, шатаясь от бессонницы, покинул Цветоглотов гостиную и побрел в спальню. Он взглянул на руку — крови не было. И то хорошо. Он лег и на этот раз заснул как убитый.

Пробудил его стук в дверь. Часы били одиннадцать.

 — Да отвори же! Ну что за новая мода? С кем ты там? — слышался голос его приятеля.

Это быль доктор, изредка посещавший Цветоглотова и тоже любивший иногда приобресть интересное старье.

Евграф Николаевич отпер дверь и встретил с распростертыми объятиями доктора.

 — А у меня какая покупка! — закричал он. — Да я… надо будет только чуточку починить. Взгляни, пожалуйста!

Доктор взглянул и рассмеялся.

 — Что это? Мегера?

Евграф Николаевич подошел к Аише и остолбенел. В самом деле, та нежная ткань, покрывавшая тело и которая казалась прозрачной, как воск, и упругой, как каучук, съежилась и почернела. Лицо Аиши было похоже на маску страшной столетней ведьмы.

Савельевна выглянула из передней, плюнула и спряталась на кухне, шепча:

 — Да воскреснет Бог!

 — Ты бледен?! — спросил доктор, взглянув на Цветоглотова, глаза которого налились слезами.

 — Ничего… как тебе сказать… у меня… головокружение… Я присяду… Я расскажу тебе, конечно, хотя ты не поверишь. Но, дружище, представь, она была очаровательна еще вчера! Она ходила, вздыхала, смотрела — она была почти жива! Я преступник, меня казнить мало!

 — Все это очень чувствительно, — сказал доктор. — Дай твою руку! — Он взял его за пульс. — Здоров, как бык. Сейчас же забираю тебя к себе, потому что тебе надо рассеяться.

 — Нет, тоска моя теперь всегда будет со мной! Я даже автомата не умел сохранить у себя, единственного друга, которого послала мне судьба!

 — Гм, положительно ты нездоров! — сказал доктор и спросил: — А это еще что?

Он указал на темный предмет, который вынул вчера ночью из груди Аиши Евграф Николаевич.

 — Послушай, Евграф Николаевич! Сердце, и, скажу тебе, сердце молодого человека, превосходно инъектированное каким-то душистым составом. А я вошел и подумал, что у тебя орхидеи расцвели. Какой только дряни не встретишь на рынке!.. Что ты будешь делать с этой куклой? — спросил он затем. — Вели выбросить в помойную яму, и, серьезно, я возьму тебя к себе. У нас на Петербургской совсем другой воздух, и тебя надо освежить.

Евграф Николаевич не стал спорить с доктором. Он знал, что у доктора твердые убеждения и его ничем не удивишь. На все у него готовое определение, и мир ему кажется ясен и прост. Он отрицает чудеса и считает все рассказы о них нелепыми выдумками и баснями. В общем, он все-таки душа милая и хороший человек. Разумеется, надо поехать к нему и освежиться на лоне природы, хотя бы и осенней.

Но предварительно он сложил останки Аиши вместе с благоуханным сердцем в футляр, забил гвоздями, запечатал и поставил у себя в спальне.

Впоследствии, когда кто-нибудь из любителей после долгих ухаживаний за Евграфом Николаевичем добивался чести осмотреть его замечательные коллекции, Евграф Николаевич в заключение подводил гостя к футляру, где покоилась Аиша, и загадочно говорил:

 — А здесь похоронено мое счастье.

Он больше ничего не прибавлял, но всем уже было известно, что у Евграфа Николаевича Цветоглотова есть маленький «пунктик», и потому никто не пускался в расспросы.