Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 9(71), 2025.

Фантастику знаменитого французского писателя Теофила Готье (1811—1872) «Горизонт» уже публиковал, см. рассказ «Соловьиное гнездо». О его творческом пути там было сказано довольно кратко, здесь тем более не будем растекаться мыслию по древу: Готье, к счастью, из тех, кого по-прежнему не надо представлять образованному читателю, пускай даже «в массах» его знают в основном по роману плаща и шпаги «Капитан Фракасс». Все же вспомним, что Готье знаменит не только как прозаик, но и как поэт. Фантастика присутствует и в его поэзии тоже — но не всякому переводчику по силам к ней подступиться…

Поэтому сейчас скажем о переводчике, донесшем «Пир доспехов» до русскоязычного читателя. Сергей Рафалович (1875—1943 или 1944) родился в богатой, даже ОЧЕНЬ богатой еврейской семье: клан Рафаловичей в предвоенные десятилетия служил чрезвычайно удобной мишенью для атак как крайне левых, так и не менее крайне правых. Впрочем, если посмотреть, чем занимались финансисты Рафаловичи как на государственной службе, так и в «серой зоне» (одно, правда, не исключало другого), то получится, что деятельность их была созидательной, а не разрушительной… но речь сейчас вообще не о них.

В таких семьях молодое поколение часто стремится дистанцироваться от отцовских занятий, тянется, в разных сочетаниях, к культуре, искусству, науке, революции… Почти все это Сергей так или иначе попробовал, после чего, как могло показаться при взгляде извне, с семейной традицией все-таки не порвал, во всяком случае окончательно. Но тяга к литературе оказалась его главной страстью: он становится видной фигурой российского Серебряного века — как прозаик, поэт, драматург, переводчик… Переводил он с нескольких языков Европы — и Российской империи тоже: например, как-то незаметно для окружающих ухитрился блестяще освоить грузинский.

Вал послереволюционных событий забросил Рафаловича в Закавказье, где жестокая реальность Гражданской войны воспринималась пусть в слегка, но все-таки смягченном виде. После советизации Грузии он какое-то время пытается вписаться в новую действительность как литератор, и даже довольно успешно, но в 1922 все же перебирается в Париж: из тогдашнего Тифлиса это было менее невозможно, чем из большинства других городов. За границей публикуется во многих издательствах, по возможности избегает крайностей и, в общем, живет обычной эмигрантской жизнью. После поражения Франции во Второй мировой войне перебирается в Нижнюю Нормандию: это оккупированная территория, но там, в стране маленьких городков, среди населения, очень не любящего оккупационную власть, есть шанс избежать персонального внимания этой власти. Несколько лет Рафаловичу это удается, а что случилось потом — не знаем: обстоятельства его смерти неизвестны, разные источники называют две не совпадающие ее даты, одна — за несколько месяцев до освобождения Нормандии войсками союзников, другая — на несколько месяцев позже. Разница в данном случае принципиальная…

Как медведь в глуши берлоги,
Старый Бьорн живет один;
Покрывает пыль чертоги
И снега его седин;

Бьорну чужды жизни новой
Утонченные сыны;
Он — наследие суровой
И отжившей старины;

И на страже перед тучей
Наступающих времен
Поднял он свой мост летучий
В тихом шепоте знамен;

Как утес, сдержавший воды
Зеленеющих долин,
Запер выходы и входы
Престарелый исполин

И, потомков отвергая,
Бродит в залах, где стоят
Латы прадедов, сверкая,
Как людей железных ряд;

Но, устав в своей пустыне,
Чтоб услышать гул бесед,
Бьорн останки предков ныне
Приглашает на обед…

И в бряцании металлов,
Точно в грохоте оков,
Грузно сходят с пьедесталов
Брони мощных стариков,

Отражаясь, точно дивом,
В блеске панцирных зеркал.
Бьорн в привете молчаливом
Подымает свой бокал.

Не сгибая сочленений,
В кресла падают, звеня,
Латы прежних поколений
В красных отблесках огня;

Подымаются забрала,
Открывая вместо рта
Закаленного металла
Необъятные уста;

И в бряцании кольчуги,
Точно стая хищных птиц,
Нависают полукруги
Сталью шитых рукавиц;

Переходит пир в похмелье,
Оживает старина:
Скрыто прежнее веселье
В кубках старого вина;

И стоит недвижно грохот
В спертом воздухе хором:
Гул речей и пьяный хохот,
Как грозы нависшей гром.

Расходилися рейнграфы,
Пьяной буйностью полны,
И бургграфы, и маркграфы,
До безумия пьяны;

Руки чаши брать устали,
И, забыв в хмельном чаду,
Что доспех из древней стали
Покрывает пустоту,

Этот — шлем снимает медный
И сидит, склонивши стан,
Устрашающий и бледный
Безголовый истукан;

Нарукавники срывая,
Тот остался без руки;
Третий, панцирь открывая,
Рассыпается в куски;

Смотрит Бьорн в невольном страхе:
У четвертого давно
На стальной его рубахе
Просочилося вино;

Фриц стучит железной дланью
По дубовому столу,
Вспоминая, как за ланью
Он гнался, презрев стрелу,

Иль медведицу, в объятья
Заключивши, поражал;
Франц меж тем твердит проклятья
И хватает свой кинжал;

Генрих мнит, что были вина
Не вином — а морем слез:
От рыданий исполина
Содрогнулся бы утес;

И его утешить горе
Курт старается, шутя;
Но над проповедью вскоре
Засыпает, как дитя.

Громче крики пьяной ссоры,
Стол дубовый весь измят,
Притупившиеся шпоры
В пляске бешеной гремят;

Разгорается похмелье
В лязге бьющихся клинков:
Ведь не каждый день веселье
Для отживших стариков…

Бьорн недвижим, в отдаленье
На безумный пир глядит
И в тревожном изумленье
Речи странные твердит…

Между тем смолкают споры,
Латы падают кругом
И ложатся, точно горы,
Вдоль стола и под столом;

Спят, раскинувшися, деды;
И в свою стальную пасть
Старший чашею победы
Тщетно силится попасть…

Но пропел петух трикратно,
Меркнут отблески огня;
И к местам своим обратно
Тени тянутся, звеня;

Путь нащупавши руками,
Замирают в мертвом сне;
И хмельными шишаками
Прислоняются к стене.

Перевод с французского Сергея Рафаловича