(Продолжение.)
Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 9(71), 2025.
Календы сентября (1 сентября)
Страда в самом разгаре, гунны отчаянно жнут, и, хотя в городе есть две жатки, ими, как и предполагалось, новоприбывшие крестьяне пользоваться не смогли: не то Тенгри запрещает, не то не хотят осваивать нехитрое мастерство. Урожай в это году выдался на славу, но город еще не получил и меры пшеницы: новое руководство пока не решило, какой оброк следует брать с землепашцев.
Но хоть Севар улучил минутку зайти в дом народных собраний. Все время до вчерашнего дня он отчаянно пытался постичь хитрую науку управления городским хозяйством, а когда понял, как в этом деле важны налоги и выплаты, свиделся со мной, хоть прежде не желал найти для этого времени. Но хоть поговорили, городской староста обнаружил в себе легкий характер и готовность постигать любые науки, даже кажущиеся сверхъестественно непонятными — коли вспомнить, в каком изящном беспорядке остались бумаги после Септимия. Разговор с Севаром вышел настолько примечательным, что я постараюсь привести его почти дословно, приведя в порядок его речения, ибо староста не слишком связно еще говорит на латыни.
Я подготовился к прибытию Севара и первым делом показал записи Септимия, снабженные моими пояснениями: в них сам черт ногу сломит, так хитро прежний мытарь записывал должников, честных плательщиков, прибыли и недоимки. Севар соображал недолго, он все схватывает на лету, уясняя для себя суть. В данном случае ею оказалась безрадостная цифирь: сборы города и взносы в казну диоцеза никак не желали совпадать, иногда показывая прибыль для Септимия, но в последние годы небольшие, но убытки. Староста попросил пояснить, из каких средств мы погашали недоимки перед столицами, имея в виду как наш диоцез, так и Рим.
«Все просто, отец староста, по традиции нехватку средств мытарь восполняет из своего кармана», — пояснил я, объясняя, насколько при этом сборщику налогов важно иметь состояние, неизбежно расходуемое еще и на городские нужды, на которые не всегда хватает средств даже в тучные годы. Севар покосился на меня с некоторым подозрением.
«Ты это всерьез сказал, Луций? — спросил он, не веря ушам своим. — Я буду должен платить из своего кармана всякий раз, как недосчитаюсь средств в амбарах? Но где же я возьму столько денег? И бывало ли, что прежний сборщик недоплачивал в казну вашей столицы?»
«Конечно, бывало и такое, тогда за нас будет платить из своих средств декурион диоцеза, или префект, или еще какое вышестоящее должностное лицо. Именно поэтому у всякого человека, облеченного властью, — поспешил добавить я, — должно иметься состояние, без которого…»
Но он меня не дослушал и теперь смотрел с явным подозрением в честности моих намерений.
«Ты меня дуришь, Луций, — сквозь зубы произнес староста. — Такого быть не может. Для чего тогда должность, как не для пополнения своих запасов? Ваши правители купаются в роскоши, строят дворцы, имеют тысячи рабов и слуг. Я полагаю, единственным источником их доходов служит должность. Не смей меня дурить, отрицая это!»
«Но, отец староста, зачем мне лгать, коли цифры могут подтвердить все мои слова? — Я постарался объяснить, что у нас за традиция такая, постаравшись быть как можно более убедительным: — Власть в Риме ни в царское время, ни после не давала ее носителю средств к существованию, напротив. По нашим уложениям, пришедшим с времен отца-основателя Ромула, облеченный властью прежде и вовсе платил за место, не получая даже жалования, а недоимки покрывал за свой счет. Единственной поблажкой для него служит освобождение от уплаты налогов. Но и это не все: власть имущий обязан заботиться о всяком подопечном, пусть это положение не прописано ни в одном уставе, но исполняется свято. Оттого у всякого избираемого лица обычно имеется большое состояние, часто существенно уменьшающееся после ухода с должности. Оттого в нашем обществе чиновник на высоком посту почитается как уважаемый, как отец нации, если должность высока, а заслуги перед обществом неоспоримы. Именно за это звание и борется человек у власти, и получение его — цель и порой недостижимая».
«Но я не понимаю, Луций, как можно владеть всем и ничего с этого не получать? — чуть не вскрикнул Севар. — Этого не может быть! Ведь должен же человек на чем-то зарабатывать, раз не может на должности».
«Конечно, он и зарабатывает, но иными путями. Власть в наших краях сводится к тому, чтоб заслужить уважение сограждан. А многие права и возможности, которые имеет человек, облеченный ею, просто обязаны иметь противовес: им становится добровольная, никогда не принуждаемая, но от этого не менее обязательная забота о согражданах. Так, курион и другие куриалы заботится о горожанах, так, префект беспокоится о разноязыких и разноплеменных соотечественниках в провинциях. Больше того, чтоб заслужить уважение в их глазах, он на свои деньги строит дороги, возводит здания, мосты, термы, библиотеки, театры и амфитеатры. Он дарит все это гражданам, не забывая напомнить, чьими заслугами создано то или иное на то его право, чтоб и потомки не забыли, и сограждане вспомнили в день голосования, дабы переизбраться на новый срок».
«Новый срок! — воскликнул Севар, даже вздохнув полной грудью в облегчении. — Ну, мне-то это не грозит, а я уж испугался. — И тут же вспомнил: — Но и ваш покойный курион, он ведь тоже не избирался, зачем же на вас тратился?»
Я развел руками, уверяя: таков обычай, против которого лучше не идти, неважно, как занимаешь должность, пожизненно или до новых выборов, ведь главное — это не просто чин, но и уважение граждан. Но Севар услышал самое важное для себя.
«Я понял, что ваши обычаи чудны и неправедны, потому вы и пали под нашим натиском, — довольный, произнес он. — Ваше время вышло, Луций, хоть сейчас признай это».
Я не мог не согласиться с его словами, но вывод, что делал староста, казался мне несуразным.
«Мы существовали почти тысячу лет, мы создали великую страну, — отвечал, возражая, я, — и мы установили законы, нормы, мораль и обычаи среди тысяч народов, которые и поныне, как бы плохи дела ни были у империи, по-прежнему смотрят на нее с уважением и пользуются ее науками, искусством, культурой и уложениями. Не стань однажды Рима, память о нем останется все равно».
Про себя я добавил: «А какая память останется о вас?» — но это не тот вопрос, который благовоспитанному подчиненному следует задавать старосте города. Севар же решил ответить на него и произнес:
«Полагаю, память о нас также будет жить в веках. Тебе стоит лишь чуть подождать, чтоб ознакомиться с нашим величием и могуществом».
Он помолчал и чуть погодя добавил: «Но для этого тебе придется принести клятву верности в храме. И задержке нет места, ты и так остаешься едва не единственным в городе, кто еще не склонился перед нашим божеством».
Он был прав, наверное: один только кузнец еще держался в стороне от Тенгри. Но он в городе по-прежнему один коваль, да еще и золотые руки, потому гунны с ним цацкались. Мне же, я сам прекрасно понимал это, лишь дали поблажку на время.
Тем более, у Луция сейчас непростая пора, режутся зубки, у малыша жар и постоянные боли. Марина тратится на знахарку, та вроде как помогает, и пусть всего лишь наложница нашего десятника, но уважение заслужила как его старшая жена; немудрено, что берет она много и приходит часто. По ее требованию, даже не просьбе Марина повесила куколку богини-матери Умай возле колыбели и теперь вечером кормит ее кашкой, деля с Луцием.
Об этом случился наш еще один разговор с Севаром, который мне хочется тоже подробно привести. Вышел он днем позже прежнего, когда староста окончательно разрешил для себя вопрос налогов и приказал мне записать за горожанами и селянами, находящимися в нашем ведении, не процент с оборота или с дохода или еще какие подобные сложные выплаты, но усредненный за пять последних лет твердый налог. И снова напомнил о клятве, которую приносят даже жены и наложницы, правда, мол, их среди вас нет, как это ни странно для гуннов.
«Наши женщины имеют больше власти, нежели ваши, и старательно ей пользуются, — отвечал я. — Хоть прежде и не имели имен собственных вовсе. Но позволь спросить, отец староста, о той странности, что нам, римлянам, кажется особенно интересна у вас».
Севар позволил, я поинтересовался у него взаимоотношениями между женами и наложницами в семье: эта необычность жизни гуннов давно не давала мне покоя. Староста кивнул, улыбнувшись: хоть в этом он ощутил себя как рыба в воде.
«Тут я могу сказать, что все просто, — с иронией продолжил он. — Взять хоть мою семью. Отец — уважаемый человек, верой и правдой служивший покойному царю Донату, будучи его доверенным лицом в Мезии, вы ведь так называете берега Понта у впадения Истра1? У него было семь жен и не скажу, сколько наложниц. Я же младший сын старшей жены, второй из трех его прямых наследников».
Тут уже я попросил остановиться и разъяснить правила наследования у их народа. Севар кивнул, тряхнув остроконечной головой, схожей с Перикловой; но то, что великий эллин стыдливо прятал под шлем, для молодого варвара являлось предметом особой гордости.
«Жен у гунна, — стал давать пояснения Севар, — может быть не больше восьми, чтоб не оскорбить память нашего великого провозвестника, одарившего нас истинной верой, а вот наложниц можно брать сколько угодно. Их дети при наследовании в расчет не берутся: иные отцы, погрязшие в долгах, могут запросто отдать их в рабство в обмен на прощение».
Каюсь, тут я уже не поверил его словам, но Севар настаивал. После чего продолжил:
«А дети жен уже имеют все права, полагающиеся подлинному чаду земли и неба, — так гунны поэтически именуют себя. — Сам же супруг одну из жен обычно провозглашает старшей — она чаще прочих возлегает с мужем, следит за порядком и распределяет обязанности среди прочих жен, а также присматривает, за неимением слуг, за наложницами, коли таковые имеются. Наложница, — продолжал давать объяснения Севар, — у нас вроде служанки: бедные кочевники их не имеют, но стараются завести, чтоб придать себе статус преуспевающего человека. Порой для этого залезают в долги, что может кончиться тем, о чем я говорил прежде. Но чаще бывает так: едва только человек обретает возможность жениться хотя бы на одной, то затем заводит наложницу — из дочерей бедняков, которых они готовы отдать без приданого, что случается довольно часто, или вовсе рабынь, их и вообще покупают на рынке или захватывают во время набега. Дети жен также особым образом вступают в права или претендуют на наследство. По нашим законам старший сын старшей жены обычно получает все земли и владения отца, так у нас передается наследие, чтоб избегнуть его раздела; а потому он имеет больше прав, нежели старший сын любой другой. Далее вступает в силу закон старшинства: следующим претендентом на наследство, если то все же делится, становится старший сын жены, вступившей в брак раньше других. И так далее. Если только отец не переменил своего мнения о женщинах и за это время не сделал старшей женой какую другую, а так случается довольно часто».
«Вы разве не разводитесь с женами?» — спросил я. Севар покачал головой.
«Бывает и такое, но случается нечасто. Можно прогнать жену, но все равно муж, даже бывший, обязан ее обеспечивать, ведь она считается опозоренной и не может выйти замуж снова, разве что стать наложницей. С теми куда проще — выставил без отступных, и вся недолга. Впрочем, подобное происходит нечасто, женщин у нас не принято оскорблять, ибо через них нам является воля богини-матери Умай».
Севар еще некоторое время давал пояснения об обычаях гуннов, но только запутывал дело, я понял, что для одного раза сведений об этом народе мне хватило с избытком, а потому взмолился о пощаде. Староста, улыбнувшись в ответ, остановился и напомнил мне подготовить расчеты по налогам к идам — хоть тут гунны переняли наш календарь и пользуются им, впрочем, тоже частенько путаясь и сбиваясь, так что на всякий случай я уточнил, через сколько дней мне подать ему записи.
А вернувшись, долго любовался Луцием — наш маленький растет крепышом, весь в отца. В странном же мире он будет расти, совершенно непостижимом.
Двенадцатый день перед календами октября (20 сентября)
Обряд я прошел, не хочется снова поминать его, но не потому, что он доставил мне какие-то неприятности, душевные терзания или как-то унизил, вовсе нет. Просто не хочется. Скажу лишь, все случилось куда быстрее, нежели я ожидал. И вместе со мной прибыл Сидоний, последний, как мне кажется, из горожан, кто еще держался за свои умения и не желал передаваться в руки чуждого божества.
Коваля я пропустил вперед, не потому что хотел увидеть обряд, мне этого сделать так и не дали, но хоть раз в жизни хотелось быть в чем-то особенным. Надеюсь, что таковым, хотя бы для себя, я и стал. Пусть это не принесло выгоды, но сознание того, что я оказался последним человеком, принявшим Тенгри, немного согрело душу. Я чужд этой веры и клятву новому божеству произносил как пустой набор звуков — для меня он таковым и остался, ибо гуннского языка я пока не разумею, да и не спешу узнать. Когда-нибудь, когда в том окажется новая насущная необходимость, но не сейчас.
Взамен я получил меру ржи, странно, что не пшеницы, когда спросил, отчего так, шаман лишь развел руками — что осталось. Впервые подобное слышу от гуннов, обычно их закрома ломятся. После пришел к нашему пекарю Солюстию, попросил кинуть пригоршню солода: он нравится Луцию, пусть пососет теплый мякиш и улыбнется деду яркой своей улыбкой.
Третий день перед идами января 1168 года от основания города (13 января 416 года н. э.)
Луций уже пытается ходить: маленький упорно встает, цепляясь за стену, пыхтя, пробует сделать шаг и тут же садится на пол. Несколько раз выдыхает и снова трудится. Думаю, получится уже скоро. Вот не помню, как быстро этому же научился Эней, почему-то память о сыне сохранилась, лишь когда тот стал подростом. Вспоминается, как Мария то, ровно наседка, постоянно крутилась вокруг, то вдруг забывала о нем, посвящая себя всевышнему. Она буквально разрывалась между двумя мужчинами, напрочь забыв о третьем; Марина вовсе не такова. Если меж ними имеется внешнее сходство, то внутри это два разных человека. Луцию его мама позволяет быть самостоятельным уже сейчас, лишь краем глаза поглядывая за сыном, но подходит редко, лишь когда это действительно необходимо. Ведет себя она как зрелая мать, выносившая не первого дитя, я все спрашивал у нее, не осталось ли у нее в прошлом другое материнство, но она лишь улыбалась, покачивая головой. Марина говорила, что прежде встречалась с другим, но их чувства так и не выросли во что-то большее; когда она встретила Энея, поняла, что такое подлинная любовь.
Тем временем прибыл Тервель; признаться, я ждал его появления еще в прошлом году, но он вернулся лишь в ноны января. И не просто так: его воинство, заметно поредевшее, возвращалось к родным в Паннонию, все остальные осели на завоеванных местах. Поход вышел удачным: Тервель быстро очистил столицу и окрестности от разбойничьих банд, помог готам перебраться до новой границы с Римом и далее в Галлию, повелев сопроводить их полусотне коников в долгом пути, а сам с остальной ордой отправился в Норик и после в Рецию — вершить суд уже там. Бежавшие от расправы вожди германских племен были частью разбиты, частью пленены, схожая участь ждала и тех римских солдат, что пытались оказать ему сопротивление. Тервель будто знал, что Рим не окажет существенного сопротивления, а потому не стеснялся в выборе средств: где не помогали угрозы, в ход шло оружие — он жег и сокрушал до тех пор, пока не удовлетворился полученной добычей. Шутка сказать, полдня перед стенами нашего города шли пленные провинциалы и германцы, направляясь в дальний путь к Харатону или на невольничьи рынки Паннонии. И всюду, где Тервель оказывался, оставлял после себя гуннские семьи, коим надлежало следить за строптивыми туземцами — и случись что с ними, не миновать беды всем. Хитрая тактика, она себя окупит. Как я понял, перед полководцем не стояла задача покорения этих провинций, только насаждения страха и покорства гуннам, в чем Тервель и преуспел. Кочевники выдавливали готов прочь из этих провинций, но не торопились, ждали, когда те создадут свое государство, а с ним пока не получалось. Трудно сказать, что больше виной, вождь или обстоятельства — возможно, все сразу. Постараюсь изложить подробно, что узнал от Тервеля.
В самом конце позапрошлой осени Атаульф вернулся в Иберию и с ходу начал очищать земли от населявших племен вандалов и свевов. Все прежние завоевания оказались давно потеряны, без боев вождь лишь перевалил Пиренейские горы и спустился к побережью. Но победоносного шествия по Иберии не получилось, варвары применили против громадного готского воинства иную, хитрую тактику. Полководцы не стали давать решающего сражения, в котором могли потерять разом все; они решили разгромить воинства готов и их союзников, лишив их главного преимущества — количества. А для этого отступали, не давая сражений, но нападая тайком, исподтишка, на обозы и передовые отряды, затягивая вглубь полуострова и лишая возможности покончить с ними разом. Атаульф, не будучи сильным стратегом, пошел на поводу у вандальских полководцев: захватив Барселону, он двинулся дальше, оставив супругу и сына в городе. Далее взял Валенцию и дошел почти до Толетума2, когда понял, что снова оказался перед нелегким выбором — или разгромить постоянно трепавшее его воинство, или вернуться за новыми обозами: армия начала голодать. Хуже того, аланы, состоявшие в воинстве готского вождя, снова взбунтовались, не желая идти дальше на пустой желудок, стали возвращаться, но были разбиты наголову появившимися ордами вандалов. Атаульф к этой битве под Валенцией не поспел, в отместку сжег город и двинулся обратно к Барселоне. Этот переход дался ему тяжелее всего: измотанные войска готов постоянно атаковали отряды конников, наносившие удары и тут же бежавшие с поля брани; напрасно Атаульф требовал решающего сражения, напрасно жег встречающиеся ему города и деревни — биться с ним никто не желал. В Барселону он вернулся, ведя от силы треть воинства, и тут его взяли в осаду основные силы варваров.
Вряд ли подобного ожидал Атаульф, отправляясь зимой из этого города на юг, когда, преисполненный надежд, двигался он по заброшенным дорогам, ожидая со дня на день встречи с войсками вандалов, но так и не находя их. Под конец, поздней весной, он уже метался по всей Иберии, точно загнанный зверь, точно Ганнибал по Италии, пытаясь сразиться хоть с кем-то и оставаясь по-прежнему в одиночестве. Увы ему, но бесславная кампания закончилась для вождя готов тем хуже, чем быстрее он спешил за припасами и пополнениями в Нарбонну. Когда все было готово к уходу из Барселоны, Атаульфа убили. Его и прежде преследовали настойчивые шепотки о слишком близких связях с Гонорием, о робости в создании готского царства, о чрезмерной поддержке римских обычаев и христианских обрядов, венцом которых стала свадьба с Галлой Плацидией. Но смерть оказалась связанной не только с этим. Атаульфа убил собственный конюх, зарезав кинжалом во время осмотра лошадей перед дорогой: отмстил за смерть славного полководца Сара, которого Атаульф пять лет назад травил, словно дикого зверя.
Неудивительно, что сразу после смерти Атаульфа уже за его потомством началась настоящая охота. Брат Сара, Сигерик, едва взойдя на престол, приказал найти и казнить всех родных и близких покойника, весь род вождя, чтоб ни следа, ни памяти не осталось. Так, его убийцы умертвили шесть старших детей от прежней жены Атаульфа. Наверное, не пощадил бы он и ребенка Галлы Плацидии, кабы тот не скончался прошедшей зимой в студеной Барселоне. Но саму готскую царицу ждала печальная судьба, как ни пытался защитить ее от наемных убийц Сигерика верный Приск Аттал. Воины Сигерика умертвили его и передали Галлу Плацидию новому вождю, над которой тот, как говорят, свершил насилие и опозорил.
Когда же Гонорий узнал о судьбе своего верного слуги, то приказал устроить иллюминацию и даровал народу три дня на ликование.
Я ожидал услышать что-то подобное, но все равно рассказанное Тервелем не укладывалось в голове. Старик Гонорий, кажется, окончательно выжил из ума, ибо не постигал очевидного: любой следующий правитель станет врагом Рима, тем более обезумевший от жажды мести Сигерик. Августу сильно повезло, что тот процарствовал всего неделю, после чего его жестокие безумства были пресечены самым простым способом. Когда Сигерик, сидя на коне, провел Галлу Плацидию по улицам города в рубище и повелел бросить ее в море, собственные слуги убили его самого и именно так, как он желал устроить для ни в чем не повинной женщины. На трон взошел брат Атаульфа — Валия, как говорят люди знающие, человек решительный, бесстрашный, но и умеющий договориться. Благо повод к этому имелся: готовые к походу в наши земли войска, возглавляемые Флавием Констанцием, Гонорий повелел отправить в Нарбонну. Ни секунды не сомневаюсь, что магистр армии воспринял слова августа как самый щедрый дар своего владыки и с готовностью поспешил навстречу судьбе и своей будущей суженой, которой деваться было попросту некуда, она снова стала пленницей и снова у готов. Вот ведь судьба, куда худшая, нежели у Елены Троянской, — пережить плен, брак и новое узилище, из которого ее спешил спасать еще один влиятельный муж, желаниям коего вряд ли Галла Плацидия была рада. Но выбирать не приходилось: ей, опозоренной прежним правителем готов, полагалось за счастье сочетаться браком хоть с кем-то, и Флавий Констанций, воспылавший к ней любовью, виделся не самым худшим выходом.
Тервель будто зрел будущее, когда отправился в поход в то самое время, как Флавий Констанций поворотил войска, поспешив, словно на крыльях, в Нарбонну. Гуннскому полководцу никто не мешал громить города и захватывать пленных, те отряды, что все же отправились восстать против его воли, оказались пленниками, а еще источниками интересных сведений о делах дальних краев, в которых и происходило противостояние римлян и готов.
Вот только Валия оказался куда умнее и хитрее Флавия Констанция. Не обладая громадным воинством своего предшественника, растраченным впустую в Иберии, он сумел собрать около двадцати тысяч, с которыми и встретил неприятеля. Но прежде дал тому окружить Нарбонну, в свою очередь создав кольцо вокруг римских войск. Катапульты Валии потопили немало галер, пытавшихся с моря жечь стены крепости и дома жителей города, после чего он и сомкнул железные объятия вокруг воинства пришлецов. Так Флавий Констанций, подобно своему незабытому предку божественному Юлию, оказался между двух вражеских войск, совсем как тот подле Алезии. Вот только распорядиться своими силами магистр армии не сумел, после недолгой осады потеряв несколько тысяч человек в неудачных штурмах и попытках разомкнуть кольцо, смирился и начал переговоры. Так Валия, чьи потери составили всего около сотни человек, одержал свою первую и, думается, не последнюю победу в новом чине вождя готов. Тем более что после победы его ждало новое путешествие по старой дороге в Иберию.
Но прежде Валия умело повел переговоры и, согласившись выдать никому из готских правителей не нужную Галлу Плацидию, а с ней еще нескольких пленников, захваченных в ходе окружения, получил в обмен шестьсот тысяч кентинариев пшеницы: даже не запишешь, сколько это в мерах, ведь в каждом их четыре. Беда подтвердит, что подобного количества с запасом хватило бы на пропитание всего прежнего воинства Атаульфа в течение целого года. Я невольно воскликнул, когда услышал о столь великом множестве пшеницы, спрашивая, откуда же у августа оно оказалось. Оказалось, я запамятовал, что полководец Бонифаций переправился через Средиземное море и уже освободил Африку от козней Гераклиана, провозгласившего себя сувереном; править этой землей, занимающей треть всего известного мира, он принялся сам.
Меж тем Гонорий старательно призывал Валию стать федератом Рима, на что хитрый варвар ответил согласием, ибо не хотел воевать с вандалами в Иберии и с римлянами в Галлии одновременно; а получив необходимую передышку, двинул воинства в Иберию, уже который раз пытаясь подчинить себе непокорные племена. Как охотно рассказывали Тервелю пленные, хитрый гот воспользовался разногласиями, случившимися в то время меж вандалами и аланами, пришедшими с Атаульфом, а потому стремительным броском добрался до Валенции, взял ее, а оттуда направился на самый юг, в Бетику. По слухам, действовал умело, решительно — и не искал схватки, но сам назначал ее. Возможно, вождь готов так спешил на юг потому, что хотел переправиться в Африку, но это лишь мои скромные предположения, основанные на жажде прежних готских вождей приникнуть к богатым пажитям сего континента.
Тервель описывал подвиги Валии с большим удовольствием и явной охотой, будто сам участвовал в сражениях с новым правителем готов. После рассказа, когда у слушателей восстановилось дыхание, затаенное на время повествования, стал расспрашивать своего племянника о делах города; Севар отвечал охотно, не греша против незнания. Когда дошли до налогов и податей с горожан и селян, призвал меня и спросил, каково мое мнение о новом главе города. Я сразу сбился, отвечал путано, но потом оправился и сказал, что мои первые слова явней всего говорят об изначальных делах старосты, а вторые о всех последующих, Тервель засмеялся и, одобрительно хлопнув меня по плечу, повелел стать первым помощником племянника, следить за исполнением предписаний, а особо за недоимками, за которые следует взыскивать строго, но справедливо. Даже не спросил о клятве Тенгри: видимо, подобные вопросы казались ему без надобности. И то верно, гунны правили нашими землями, они устроились всерьез и оставаться собирались надолго. Тем, кто хотел выжить среди них, надлежало либо принять их обычаи и уложения, либо до поры до времени оставаться настолько полезными им, чтоб во всякий миг у их правителей не возникло и малейшего сомнения в преданности новым владетелям этих земель.
Канун нон марта (6 марта)
Луций уже ходит, малыш охотно осваивает новый способ передвижения, не всегда удачно, но очень старается: это у него от отца. Марина не нарадуется на первенца, что говорить о деде. Иногда она с сыном выходит во двор — мы по-прежнему живем в доме народных собраний, на втором его этаже рядом с архивом — и пускает походить; внук мой немедля начинает бежать, тотчас падает и, весь грязный, но довольный, поднимается. Он удивительно мало плачет, будто не хочет огорчать, только радовать.
Зато в городе происходят перемены, о которых принято молчать хронистам, но от этого не менее скверные. Севар — речь пойдет о нем, — полгода промедлив, теперь вселяется в дом Евсевия. Сильный старик, большую часть жизни отдавший нашему поселению, как же мало я поминал его в своих записях, и не всегда добрым словом, а жаль! Гляжу, как рабы выносят пыльную мебель прежних времен, и на глаза невольно навертываются слезы. Но разом просыхают, стоило мне увидеть брошенные в грязь свитки.
Я поспешил, задыхаясь, в новые владения Севара, где и застал старосту, степняк, привыкший к простору в тесной хижине, ограниченной размерами дерев, не понимал, как можно так безрассудно загромождать свободное пространство, — и это он еще не побывал в моих скромных владениях.
Я спросил Севара, зачем он так с библиотекой. И тут выяснилось немыслимое, что мне не увидится и в кошмаре: оказывается, староста неграмотен. Когда же мое изумление немного стихло, городской глава пояснил: гунны не знают письменности, прежде, в диких степях, они не пользовались буквами, ибо складывать их в слова не было нужды.
«Мне ваши рукописи без надобности, — заявил Севар, подпихивая лежавший на полу свиток, — можешь взять, коли так трясешься при одном только виде его на полу, будто оберег обронил».
Я поспешил поднять свиток, но это были записки самого Евсевия, разбираться с ними я не стал, сделаю позже, а вот выброшенное на грязный снег поспешил подобрать, зачем-то отругав слуг, будто они виноваты в моем трепетном безумии по отношению к рукописному слову. Верно, так же к нему относился и Светоний, иначе вряд ли бы написал столько книг о родном языке. За две ходки я перенес все свитки из дома Евсевия в архив, Марина изумленно наблюдала за моими действиями, но вмешиваться не спешила. Лишь после спросила, что именно я принес, а я и сам не ведал этого. Глянул и поразился — передо мной лежали сокровища: сочинения Пакувия, Плавта, Страбона, Геродота и пущенного мной на записи Аристотеля и Катона; а еще несколько трудов Плотина и его учеников, а также книги Амелия, Ямвлиха и Саллюстия, уже на греческом: очевидно, старик курион был страстным ценителем последователей Платона, в чем никогда и никому не признавался. Кроме того, были еще сочинения путешественников в Индию, времен божественного Августа, с описаниями и картинками; последние сильно заинтересовали Марину, она подошла, стала вглядываться в труды, зашуршала толстым папирусом.
«О чем здесь написано?» — наконец спросила она. Я ошарашенно глянул на нее: нет, не шутит, как показалось вначале. И верно, Марина не умела читать. Мой сон, казалось, продолжился. Но как же, ведь в столице, ведь с Энеем… Она даже засмеялась.
«Прости, отец Луций, но я так и не сподобилась, да и зачем это матери? Мое дело — хозяйство и дети да поддержка мужа; на нем все остальное».
Все равно не понимал. Мария, куда более противоречивая, сложная и страстно поклоняющаяся всему христианскому, не в пример снохе, всегда сдержанной в молитвах и постах, бегло читала и на греческом, ибо хотела прикоснуться к таинствам главных хранителей культа из далекой Романии, откуда и пошла ее вера. Эта же еще когда низвела себя до состояния гуннки, не способной к пониманию хоть чего-то нового, с рождения и до смерти запертой в стенах юрты — кажется, так именуют степняки свои кочевые дома. Я снова спросил ее, отчего она не обучилась письму, но та лишь повторила прежние слова, а когда я предложил обучить ее, замахала рукой, мол, стара стала, да и мать, не до того.
«Но какой пример ты подашь Луцию?» — не выдержал я. Она улыбнулась в ответ.
«Пример ему будешь подавать ты как дед и как мужчина».
Спорить с ней оказалось бесполезным занятием, но за неимением других собеседников я смирился и рассказал ей о картинках, представлявших далекую страну, государственным устройством схожую с древней Элладой, природой с Нубией, а философией ни на кого не похожую. В тексте торговца Сопатра описывались еще священные тексты под названием «Веды», но, к сожалению, не приводились, а жаль, узнал бы еще что-то ненужное, прикоснувшись к непостижимым порядкам и укладам жизни индийских мудрецов.
(Продолжение следует.)
1 Берег Черного моря возле устья Дуная, территория современной Болгарии. (Здесь и далее — примеч. перев.)
2 Нынешний Толедо.
История Древнего Рима полна загадок, а его крушение — тем более. Однако как жилось простым гражданам в эту эпоху, да не в самом Вечном городе, но далекой северной провинции? Автор дневника, вольноотпущенник, состоящий на службе городского старейшины, день за днем описывает самые непростые годы в истории страны, повествуя о жизни и быте провинциалов, вынужденных приспосабливаться ко все новым напастям, приходящим то с севера, то с юга.
Astra Nova 