Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(70), 2025.

Федор Глинка (1786—1880) к литературе был очень даже причастен. Будучи поэтом и прозаиком все-таки второго ряда (что совсем не так уж мало, если вспомнить, с кем из современников ему довелось соперничать на этой ниве!), наиболее глубокий след он оставил в… городском романсе: его положенные на музыку стихотворения «Вот мчится тройка удалая…» и «Не слышно шуму городского…» поются по сей день.

Роль Глинки в декабристском движении весьма своеобразна и до конца не исследована. Похоже, в не сумевшем реализоваться варианте она была бы огромна. Пройдя наполеоновские войны (и Отечественную 1812 года, и заграничные походы) в качестве адъютанта при знаменитом генерале Милорадовиче — а это была вовсе не «декоративная» должность, она предполагала реальное участие в опаснейших компаниях! — он оставался «человеком Милорадовича» и в 1825 году. Что, как становится ясно только сейчас, означало проведение в жизнь тех деталей «большого плана» Милорадовича, которые были связаны с готовящимся восстанием… и, определяя его базовую логику, оставались скрытыми от большинства непосредственных участников. Этот «большой план» революцией назвать довольно трудно, скорее уж он напоминал что-то среднее между военным переворотом и олигархическим заговором (Милорадович, разумеется, был не один), осуществляемым на революционном фоне. И вот он-то действительно имел большие, даже преимущественные шансы на победу — но когда, в силу ряда нестыковок (одной из которых стала категорически «не запланированная» гибель самого Милорадовича), сорвался, то видимая часть декабристского восстания, лишившись «внутреннего стержня», превратилась в обреченную на провал импровизацию.

На следствии Глинка всеми силами старался скрыть самый факт существования этого «большого плана» — без которого все его контакты с декабристской верхушкой выглядели совершенно малозначимыми. Любопытно, что следствие, явно по высочайшему указанию, с готовностью пошло ему навстречу: гораздо проще было признать восстание завершенным и разгромленным, чем раскапывать «заговор в заговоре», тем самым побуждая оставшиеся в тени крупные фигуры к отчаянным ответным действиям.

Так что сразу после Петропавловской крепости Глинка отправился в довольно ближнюю ссылку, в Карелию, где немедленно был определен на службу в губернское правление чиновником не самой малой руки. При этом работой он, похоже, мог не слишком себя утруждать, раз уж имел время для длительных прогулок на природе и с сочувствием относился к вечной занятости «деловых людей» (рассказ, предлагаемый вниманию читателей, был написан именно в карельской ссылке, в 1827 году и тогда же опубликован в альманахе «Северные цветы», издаваемом Дельвигом). Затем бывшего декабриста постепенно повышали по службе, переводя во все менее и менее отдаленные от цивилизации губернские города, пока в 1835 году ему не была предоставлена возможность отставки — и фактическая свобода. Он прожил еще долго, даже очень долго, ни разу не дав властям повод усомниться в его полной лояльности…

Фантастике Глинка отдал дань главным образом в ссылке. Сюжет большинства его рассказов (и полуфантастических поэм) опирается на мистико-романтический «фантдоп» — или облачен в форму восточных легенд: интерес к мистической литературе у него обозначился как раз в те годы. Однако именно «Чудесная сопутница» к этому не сводится, представляя собой пусть своеобразную, но все-таки НФ — с некими «дырами времени», сквозь которые можно увидеть прошлое Карелии… во всяком случае, как оно тогда представлялось. «Пальмовые леса» автор увидел лишь потому, что наука того времени считала, будто мамонты способны жить лишь в том же климате, как современные слоны.

Кстати, мамонта Федор Глинка, похоже, и вправду видел — пускай не сквозь «дыру времени» и не живого. В уже известной нашим читателям (см. «Лесные войны»: биопанк пушкинских времен) поэме «Дева карельских лесов» в какой-то момент появляется страшная фигура слона-зомби — остов, покрытый лохмотьями плоти. Скорее всего, это воспоминания о мамонте, чей частично сохранившийся труп вытаял из линзы вечной мерзлоты — и попался на глаза тому, кто бродил по карельским лесам сам-друг со своею «чудесною сопутницей»…

Есть сторона, где на великом пустынном пространстве лежат обширные озера и, как полки исполинов, возвышаются скалы из тех пород горно-каменных, которые после великого испарения первобытных вод пришли в разрушение, в разломы. Камни, величиною с огромнейшие палаты больших городов, отломясь от кряжей своих, лежат на берегах; у подножия их вечно шумят волны озер, над их главами воют пустынные ветры. Связующая их самородная клейкость испарилась в течение времени; они дали разнообразные трещины, в которых поросли дикие мхи. Яркая разноцветность сей растительности напоминает палитру художника или пестрые ковры — роскошь Востока. Далее дожди весенние и росы летние увлажили крутые ребра скал, к коим прильнула возметаемая ветрами пыль. Бури, похищающие семена там, где они более созрели, и далеко их влекущие, засеяли скалы сии семенами растений, кустарников и дерев. При соединении благоприятных обстоятельств растительная сила проснулась, и сии каменные громады оделись разновидною зеленью и частым ельником, которого благотворное испарение облегчает дыхание больной груди и окуривает окрестности кадильным запахом. Часто деревья растут, так сказать, на прилепе и под углом столь наклоненным, что, кажется, целый лес хочет упасть на путника, проходящего по узкой стежке между озером и стеною скалы. По местам видны следы бывших подземных пожаров и какого-то еще великого переворота, преобразившего древний Север, о котором молчит история и только в небольших кругах доверчивым слушателям рассказывает великие чудеса темное предание, или народное баснословие. В сей-то стороне, когда осень, с свистящею музыкою порывчатых ветров, со всею шумностию своих бурь, приходила обирать лист с лесов и воздымать белоглавые волны на озерах, в сей стране любил я прогулки уединенные. Не раз я хотел разделить с кем-нибудь таинственное удовольствие сих прогулок; но подел мой не мог быть никем принят. Светские приятели имели свои обязанности: утренние посещения, званые обеды, гулянье в таких местах, где можно видеть людей и быть ими видимым: вот что наполняло их день, a вечером все увлекающий вальс или мазурка похищали их у целого света и часто у самих себя. Я зазывал людей деловых, но — бедные денно-ночные труженики! — не имели ни одной минуты в своем распоряжении. Корпя над кипами бумаг, отупев от утомительного единообразия, они не успевали замечать, как дни за днями мимо них пробегали. Переселенные в какой-то бумажный мир, трудясь над делами в полном смысле текущими, они похожи на Данаид, усиливающихся наполнить сквозные ведра. Но занятие их, при всей многосложности, при всей запутанности образа производства оного, почтенно, если оно клонится к утолению страстей и стремится водворить в обществах гражданских нравственное равновесие, которое, именуясь на языке человеков правосудием, составляет здравие народное: ибо недостаток оного зарождает болезни общественные, воспалительные, обнаруживающиеся внезапно или другие, производящие гниение медленное.

И так всякий имел свои причины отговориться от моих прогулок, и я гулял один. Но каждый раз, чем далее шел, тем явнее, тем ощутительнее становилось мне, что я ходил не один, что нас было двое!.. Всматриваясь долго и прилежно, я наконец привык видеть невидимость моей подруги, привык отличать ее образ — ничем не образованный; ее черты соединены между собою чем-то невидимым, как звуки какой-нибудь музыкальной песни; душа понимает их соединение, но глаз наружного человека не видит оного. Я видел ее прозрачное тело, отличал походку, неслышную у́ху; понимал ее слова, как разговоры следующего в сновидении. Она, моя легкая, красивая, живая, волшебная сопутница, ходила подле меня с каким-то жезлом и творила чудеса изумительные. Она строила замки, передвигала времена, развертывала огромные свитки минувшего.

Вдруг по ее мановению я видел прямо пред собой великую картину первобытного мира. Воды мало-помалу сбывали, из всеобщего мутного раствора происходил постоянный осадок. Разные породы обнажались. Солнце, так сказать, вонзало лучи свои в мягкий ил, и сила производительная кипела на всем пространстве, освобожденном от влажного плена. Тут совершался великий химический процесс¹: жидкие растворы переходили в твердые тела; от сего получил свободу теплород; воздух как бы отапливался, и на севере дышала теплота, от которой возрастали пальмовые леса, и слоны и мамонты — живые громады — разгуливали по холмам, едва ли еще посещенным человеком. Я видел и другое счастие юной земли, когда ось ее стояла отвесно к плоскости ее пути². Тогда вечная весна царствовала на долинах, уже оглашенных песнями счастливых обитателей. Но в то время не знали еще ни раздела, ни спора, не ковали оружия, не проливали крови. Моя сопутница, незримая, быстрая и творческая, как мысль, рисовала или, лучше сказать, выдвигала из-за завесы прошедшего и другие, более знакомые картины. Но она представляла мне их — сии живые картины — с теми драгоценными подробностями, которых история не запомнила, потомство не уберегло. Так представляла она веки патриархальные, когда простота и незлобие обитали между человеками.

Впоследствии люди стали коварны, забыли простоту сердца, начали жить головою: пренебрегли раздолие полей, устроили города, простор сменен на тесноту; возникли новые условия, новые порядки; лицо земли преобразилось; люди сделались умнее, но сделались ли они счастливее?.. Я любил всматриваться в картины рыцарских времен, в домашний быт Европы средних веков… Так забавляла меня моя сопутница. Она делала несодеянное! То вдруг одним мановением прорубала дремучие леса, то сглаживала свинцовые бугры какого-нибудь озера в одну синюю, яхонтовую поверхность. Чего не делала она из шума ручьев? То выводила шум битв и великих сражений, то шум созидающихся городов, шум скрипящего снастями флота, готового ринуться в беспредельные моря.

Так часто даже в глубокую осень, когда ручьи и реки воздымали пухлые хребты, озера кипели под бурею, с лесов, обожженных летними пожарами, летел пестрою тучею лист и луна, как круглое дно светлого серебряного сосуда, кружилась в сгущенном дыму облаков, я любил услаждаться сопровождением моей сопутницы…. Но люди, всегда улыбающиеся над наслаждениями неосязаемыми, лукаво говорили: «Он все гуляет сам-друг — с своею мечтательностию!»

---

¹ Гумбольдт полагает, что прехождение горных масс из жидкого в твердое состояние само собою могло произвести временный теплый климат и на севере. (Здесь и далее — примеч. авт.)

² По сказанию древних (Геродота, Диодора), в Египте существовало предание, что некогда на шаре земном царствовала беспрестанно весна и ось земная стояла перпендикулярно к площади земного пути.