Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(70), 2025.

1

Три вещи не люблю больше всего — когда меня бьют по голове, связывают руки за спиной и бросают лицом на гнилую солому, пахнущую мочой.

Но макушка саднит, значит, ударили вкось и череп не пробили — да иначе я бы не очухался. Вязало руки мне местное мужичье, а с их узлами я на спор в кабаке справляюсь, то ли дело воры или стражники… А вот запах от соломы кто-то любезно обновил — лежи, дескать, и нюхай, ничего для гостя не жалко.

Голоса рядом. Один скрипит, как старый пень, другой в ответ: «Бу-бу-бу, угу», и беседа их крайне интересная. Особенно мило звучат слова «казнь» и «веревка», что очень меня занимает.

— Рука твоя да будет твердой, — говорит пень. — И все получится с благословения отцов и по воле обычая. Ну а корзина для даров уже готовая, люди наградят за работу и зрелище.

— Это очень даже, — веселеет другой. — Это совсем по обычаю.

Дикари, одним словом. В любом городе меня бы вздернули по воле самого Господа, пусть и с нехорошими словами, а тут, видите ли, обычай — верх всему. Даже местный сеньор, речи которого я имел счастье слышать (та еще деревенщина), когда на охоте от него ушел заяц, именем Господа обещал сделать с этим зайцем разные вещи.

Но до местных жителей по сей день не дошла настоящая жизнь, и как сотворил их Господь, в которого я не верю, на заре времен с верой в духи предков, так и живут, и даже священник им без надобности. Сеньору, кстати, даже выгоднее, когда не тратятся на приношения в храмы: так ему больше достанется.

А мне не по душе, когда по-дикому вешают, ущербно для воровского авторитета.

Тут меня повернули на спину, и пасмурное небо показалось столь ярким, что я зажмурился. Затем увидел ворота, высокую изгородь с кольями и понял, что лежу под навесом на широком общем дворе этой паршивой деревни.

— Моргает, — сообщил здоровенный детина, и я вспомнил, что это мельник, которого неожиданно зовут Мельником. Это ему приготовили корзину для даров за работу. А вот и старый пень рядом, это староста, которого зовут Старостой.

Местные не любят имена, дескать, зачем иначе звать мельника, если он один такой. Иным сложнее, поскольку тут каждая вторая девка рябая, а звать так лишь одну. Но люди справляются — наверняка тут есть ещё Хромая или, скажем, Тощая. А вон та рыжуля, что стоит невдалеке, — не исключено, что Рыжая.

— Ты нас слышишь, Чужак? — спросил старый пень, напомнив мне мое же прозвище. Других чужих тут нет, а я не настаивал.

Я кивнул, ерзая: дескать, затекло у меня все, а на самом деле пальцами щупая узлы за спиной.

— Натворил ты дел, — сказал Староста со скорбной рожей. — Теперь мы тебя казним. Только подождем, как народ из поля придет, без людей никак не можно.

— Ага, — добавил Мельник. — Обычай такой.

Я не стал уточнять, в каком месте видел их обычай. Самое важное услышал — что людей пока нет или их мало, а значит, уходить надо до того, как их будет много. Ноги свободны, надо лишь справиться с веревкой, а затем пресечь все возражения, которые могут иметь эти двое в отношении моего побега. Повернув голову, я заметил дрын, прислоненный к столбу рядом, решив, что он будет хорошим доводом, если окажется в моих руках.

Потом я снова посмотрел на рыжулю. Та глядела на небо и шептала. Наверное, молилась, а может, просто дурочка. Или все сразу.

И еще я понял, что не знаю, за что меня хотят вздернуть. Крепко все-таки меня приложили.

— Помнишь хоть, что сделал? — Староста словно прочитал мои мысли. — А то рожа у тебя больно глупая.

— Ну так напомни, хрен старый, — ответил я, подвинувшись. Веревка ослабла — еще немного, и получится освободить пальцы, а там и руку.

— Убивец ты, вот кто, — объяснил старый пень. — Самый что ни на есть убивец. Двоих жизни лишил, и не где-то, а в святом, понимаешь, месте, а так нельзя. — Он уточнил: — Не по обычаю это. Что случилось, то случилось, мертвых не воскресить, но можно за то наказать. И вот это — по обычаю.

Важно было не шевелить локтями у них на виду, пока я боролся с веревкой. А внутри зрело удовлетворение, что хоть не за ерунду вешают. Потом будет что вспомнить.

И в этот миг подошла она.

2

С первого взгляда было ясно, что не только я, но и она здесь чужая. Не подходит для глухомани такое гладкое лицо, обрамленное рыжими локонами, и эта осанка, которую не мог скрыть даже глупый балахон. А в огромных глазах ее можно было утонуть.

И признать надо — такой красотки я в жизни не встречал. Но век бы ее не видеть, поскольку я понял, кто передо мной. Не в каждой Господом забытой дыре можно встретить ведьму, но мне удалось.

— Он сказал что-нибудь? — спросила она, оглядывая меня с ног до головы, словно размышляя, из какой части можно сварить суп, а что пустить на всякие колдовские отравы.

— Да не, — Староста пожал плечами. — Очнулся, и то ладно.

— Я поняла, — рыжуля кивнула. — Отойдите. Оба. Я должна с ним поговорить.

— Как скажешь, Вещунья, — не стал спорить Староста, даже не пытаясь показывать, кто тут главный.

Ну конечно, вряд ли они бы звали ее Ведьмой. А если кто когда и пытался, то наверняка об этом жалел и другим передал.

Она склонилась надо мной — локон ее почти касался моей шеи.

— Ты убил моего сына, — сказала она без выражения.

На миг я перестал дышать. Рука почти свободна, а те двое и впрямь послушались Ведьмы и отошли. Но от ее взгляда стало холодно.

— Но ты все исправишь, — она говорила ровно, спокойно — как порой говорят безумцы.

Она ждала.

— Исправлю… — повторил я. — Ага, понял тебя. Раз плюнуть…

Она могла вцепиться мне в горло, воткнуть когти в глаза или обнаружить в недрах своего балахона нож и ударить — но не должна заметить, не должна видеть моих рук…

— Нет, еще не понял, — покачала головой Ведьма. — Ты выпьешь мое зелье, вернешься во вчерашний день и сделаешь все, чтобы мой сын был жив.

Она взаправду сумасшедшая. И притом ведьма. Нынче день моего сплошного везения.

— Как скажешь, красавица. — Я постарался улыбнуться как можно приветливее. Еще чуток, и свобода! Веревка до крови натерла запястье, но стоило ли на то обращать внимания?

— Мельник. — Ведьма выпрямилась. Детина быстро подошел, держа на плече тот самый дрын, она шепнула ему что-то на ухо и отступила назад. Я перехватил ее взгляд, но, что значил этот острый прищур, понять не успел.

От первого Мельникова удара я уклонился лишь чудом. Вскочил, рванулся в сторону — и тут же получил в спину и упал на колени. Я лягнул ногой воздух — а дальше удар — хруст в боку, там, где ребро, и все кругом взвыло.

Я рухнул, вжался в землю.

— Не бей, хватит… — Но уже видел новый замах.

Еще хруст — в локте. И в пальцах. Не быть мне больше вором. Никем уже не быть…

Это я осознал позже, когда крик в глотке закончился. По щекам стекала вода — меня облили, чтобы очнулся. И еще я понял: конец близок. Меня ждет унизительная смерть от людишек, над которыми я всю жизнь смеялся.

3

— Пей, — сказали мне.

Ведьма протягивала кожаный мешочек, шитый суровой ниткой.

Я отвернулся.

— Засунь себе это…

— Мельник, — снова произнесла она. Он резко приподнял меня, и тело ответило огнем. И я уже не сопротивлялся, когда мне в рот вливали дрянь со вкусом болотной жижи.

— И эти. — У Ведьмы в руках было еще два мешочка. Как же я ненавидел эту рыжую тварь… И Старосту, глядящего на мои муки с приторной рожей, на которой прям написано, что так мне и надо. И Мельника, причинившего мне такую боль. Как же врут те, кто считает дикарей неспособными к настоящей жестокости. Нет в этом разницы между селянином и горожанином. Или вором.

Я выпил все три зелья, все равно хуже не будет.

— Люди возвращаются, — проговорил Староста, показывая за ворота. — Скоро свершится правосудие.

Ведьма снова села рядом.

— Слушай меня, Чужак. И не перебивай, — сказала она. — Ты ведь заметил, что Мельнику это не нравится?

Я кивнул. Просто лежать и не орать от боли казалось бесценным.

— Сейчас тебя повесят. Настанет вчерашний день, и мой сын должен остаться живым.

— Да, ты уже говорила, — пробормотал я.

— Ты трижды умрешь и воскреснешь… — она сощурилась. — Но если ты его не спасешь… Тогда муки твои будут вечными.

И замолчала, ожидая ответа.

В этот миг я стал крысой, загнанной в угол без шанса на спасение.

— Нет, — сказал я и смог ее удивить.

— Снова зовем нашего друга Мельника?

— Три жизни… — Я кривился от боли. — Спасибо за щедрость… Но мы поступим иначе.

— Это не подарок, а проклятие, — сказала она. — И оно уже твое. Но почему…

— Когда меня потащат на ворота, — перебил я, — люди услышат одну интересную историю, они ведь падки на такое, верно? Это простые крестьяне, живущие по обычаю, и он для них важнее безумной прихоти… — я перешел на шепот, — … трахнутой свихнувшейся ведьмы, которую они боятся не меньше, чем ненавидят.

Она слушала.

— Кажется, их обычай гласит, — сказал я уже громко, — что случилось, то случилось и мертвых не воскресить. Верно, старый?

— А? — встрепенулся Староста. — Верно, а ты про что?

— Казни не будет, — сказал я снова тихо. — И ты, о прекрасная Вещунья, убедишь людей в этом. Тех людей, которым очень не понравится моя история. Прости, у меня все… Я устал…

Во рту внезапно стало до тошноты горько — видимо, от одного из Ведьминых зелий или всех сразу.

Ведьма думала. Затем нарушила молчание:

— Ты ошибся, Чужак.

Безумные глаза ее смеялись.

— У тебя в запасе три жизни, но не потому, что ты выпил три снадобья. Зелье было первым, а остальное… Это просто две части моего маленького секрета. Уже работает?

Я задергался, издав беспомощное мычание, но не открыл рта: что-то намертво держало зубы.

— Так нам будет проще. — Она покосилась на Мельника со Старостой, словно опять думая приказать им отойти в сторону, но лишь понизила голос: — Еще одно запомни… — И выдала очередную бессмыслицу: — Не доверяй сердцу, доверься расчету.

Она рывком поднялась.

— Прощай, Чужак. Помни, что проклятие может стать вечностью.

И, не в силах крикнуть, я зарычал — от боли, отчаяния и ненависти. И накатил страх. Неизбежное начиналось.

Двор наполнялся людьми. Мельник залез на ворота и стоя прилаживал веревку.

Ведьма пропала, а я, вдыхая ароматы соломы, думал — как это прекрасно, век бы так нюхал.

Потом подал голос Староста. Он объяснял народу, что, дескать, случилось ночью неприятное событие, убили охотника и его сына. Рядом нашли меня раненого, а значит, я и убил, и теперь согласно обычаю…

— …ежели кто убьет отца вместе с сыном, — вещал старый пень, — или дочь с матерью, или брата с сестрой, а также если кто убьет своего отца, сына или брата, того надлежит казнить до заката и схоронить вместе с мертвыми. Чтоб трое в могиле упокоились, ибо три — число священное. И так тому и быть.

— Да, так и быть, верно, — забубнил народ, обсуждая происшествие. Дескать, чего это он охотника убил, нехорошо. И сына его — нехорошо. Кто-то заспорил, что охотничий сын вел себя не по обычаю, но того застыдили, дескать, нехорошо говорить про мертвых нехорошо.

Меня потащили, а в голове отзывалось: «Хорошо, нехорошо, по обычаю и не по обычаю». Скоро конец, и мне суждено делить могилу с теми, кого я даже не помню. С охотником, которого называют Охотником — интересно, почему? Он просто лучший охотник в деревне или самый старший, а все другие стали охотниками, когда прозвище было занято? И почему Ведьма о нем не упомянула ни словом, говоря лишь про сына? Про своего сына. И сына Охотника.

— Хороший был охотник… — доносилось отовсюду и ниоткуда. — А сын охотничий в солдаты хотел уйти, к сеньору… Теперь кому-то еще в солдаты придется, нехорошо…

Меня затащили на ворота, усадили на балку, и вокруг шеи обвилась петля.

Внизу стояли люди. Крестьяне и охотники, рыбаки и мастера. Много детей и женщин. И у всех было общее — через минуту они будут живы. А мне дорога вниз, туда, где стояла Ведьма и смотрела. В глазах ее было многое, но заметнее всего ненависть.

Я тоже ее ненавидел, и это нас уравняло.

Мельник подтолкнул меня, я накренился и заскользил на заднице, все быстрее. Так, подождите, стоп, нет, нет, не надо…

Не подождали. Я упал вниз.

4

Верно говорил один проповедник в городе: пьяный — словно мертвый. Набили ему тогда морду и выкинули из кабака, а он прав оказался. Только что я умер и вот сижу пьяный.

Скамья жесткая, в руке кружка с пенистой брагой, рядом Староста. Не думал, что в аду раньше меня окажется эта скотина.

А потом я вспомнил Ведьмины слова о вчерашнем дне, захотел ущипнуть себя, чтобы проверить — живой ли я. И не смог.

Вместо этого отхлебнул браги и ногу почесал. Вернее, не я это сделал, а другой я. Который как я, но он мог ногу чесать, а я только чувствовал, что чешется.

— Сколько? — спросил другой я у Старосты. За старикашкой виднелись ворота, до боли мне знакомые.

— В накладе не останешься, — ухмыльнулся он.

— Стало быть, — другой я прищурился, — недоплатили вы оброк сеньору моему?

Староста обиженно развел руки.

— А разве мало дали? Для господина ничего не жалко, клянусь родником священным да скалой небесной. А если чего осталось, то ведь и приказчику жить нужно? — старый пень подмигнул. — Твоя доля — три мешочка меди по общинной мере. Ибо три — число священное, по обычаю…

— Пять по городской мере, — поправил другой я. — Ибо я не суеверен.

Вспомнил! Ведь мы так вчера сидели, стараясь друг друга обхитрить, а я брагой снимал усталость после вчерашней попойки.

Я выдавал себя за приказчика, выискивающего, сколько местные недоплатили налога. Год выдался теплый, плодов принесло много, зерна ждали еще больше, а в деревнях уже прятали добро для продажи. Староста все это покрывал, а сколько при этом липло к его рукам, мне было крайне интересно.

Вернее, другому мне было интересно. Невдомек ему было — как это все неважно, если даже пальцем пошевелить не можешь.

— Чтоб сеньор не осерчал, — другой я выплеснул остатки браги, — я должен быть уверен, что оброк вы платите усердно.

— Не сомневайся, клянусь родником святым да скалою небесной, — сложил руки на груди Староста. — А коли точно будешь в том уверенным, община благодарна будет.

Другой я кивнул, показывая, что мы, дескать, договорились.

— Ну, а что еще надо общине? Услуга за услугу.

Старый пень задумался.

— Есть тут у нас один… В солдаты давно хочет, уже готовый.

— И хорош?

— О-о… — Старый вздохнул и обхватил пятерней себе горло. — Дерется, пьянствует… Девок портит… Один раз огнивом чуть все сено не спалил. И не работает. Забрал бы ты его, а?

— И впрямь хороший будет солдат, — согласился я. — Кто таков, где найти?

5

Порой удача поворачивается к тебе известным местом. Вроде вот она, бери — а словно опять связаны руки.

Сын Охотника ждал на опушке леса. После нашего разговора Староста быстро ушел и, видимо, разыскал парня, чтобы донести ему приятную весть.

Я начал привыкать, что иду, куда не хочу, и смотрю туда, куда смотрит другой. Запахи осязаю и камушки на дороге, и как башка болит у другого меня — очень даже чувствую. Может, это и есть проклятье Ведьмы, в бессилии? Только чем это ей поможет?

Или напутала с колдовством, лишив меня шанса и себя тоже? Как же я ненавижу тебя, рыжая, даже сильнее, чем вчера! То есть чем завтра.

Парень поднялся из травы. Другой я оглядел его с ног до головы, и мигом раньше я вспомнил, что сейчас скажу:

— Это ты, что ли, в солдаты к сеньору хочешь?

Память возвращалась кусочками, словно идешь по извилистой тропе, а что за поворотом — не видно.

— Ну… — бросил сын Охотника. Обычный деревенский, лицо с веснушками и немытый. Был он глуп или очень глуп, с ходу не понять.

— А зачем тебе?

Он сверкнул глазами и сразу стал похожим на Нее.

— Хочу жить весело, — и осклабился, как бы предвкушая прелести военной жизни. — Здесь тоска, и меня все ненавидят.

— Наверное, есть за что?

— А какая тебе разница?

— Ну-ну, — ухмыльнулся другой я. — Тебя как звать?

Парень насупился.

— Сын охотничий.

— И все?

Он замолк.

— Ничего, — сказал другой я. — В солдатах будет у тебя имя. Свое. Какое заслужишь.

Он встрепенулся — видимо, я задел за живое и одновременно подал надежду.

— А чего раньше не ушел?

— Община не пускает. Сказал же, ненавидят… Сволочи…

— А мне какой резон идти против общины? Чтобы на меня ябедничали сеньору?

Я замолчал, наблюдая за парнем. А тот, понимая, что он него ждут весомых аргументов, предложил:

— Есть одна вдова тут… Охочая до этого дела…

— Думаешь, в другом месте я не могу сыскать себе вдовушек?

Сын Охотника заморгал, не зная, что сказать. И другой я решил ему помочь, подойдя к настоящей цели этого разговора.

— Староста за тебя хлопотал. Сколько ему пообещал?

— Не обещал, — буркнул он. — Уже заплатил.

— Ну и дурак, — другой я сплюнул. — Что, у старикашки своего мало? Как считаешь, много он прибрал монет, продавая спрятанное от мытарей?

Парень открыл рот — словно понял, к чему я клонил.

— Этот живоглот? Да, наверное, зарыл кубышку.

— И думаешь, ему она нужнее, чем солдату?

Он сделал шаг назад в искреннем испуге.

— Ну же, — подбодрил другой я. — Ты сам хотел жить веселее. Пора начать.

— А община? — Парню было не по себе идти против всех сразу.

— Община про эти монеты не знает, — ответил другой я. — А коли Староста решит собрать погоню, наш след уже простынет.

На лице парня отразился восторг, и другой я поспешил ковать железо, пока горячо.

— Ты что, знаешь, где зарыто?

Он задумался.

— Пока нет. Но узнаю. Этой ночью.

— Так скоро?

Парень просветлел:

— Она поможет. Она точно знает…

— Кто — она? — спросил другой я. А я уже знал — кто.

— Я принесу, — сказал он, шагнув назад. — Жди меня тут на рассвете.

Глядя ему вслед, я знал, что ночью убью его из-за проклятых денег, до которых даже не смогу дотронуться.

А Ведьма снова будет страдать, и это справедливо. Одно неясно — почему меня это не радует? Потому что потом будет веревка?

— … и вот это несправедливо, — сказал я.

И замер. Это ж я сказал. Сам! Я поднял руку, посмотрел на ладонь. Сам. Взглянул на небо. На лес. Другой я исчез, остался только я, и все в моих руках!

Только почему вокруг туман, в голове гул, а все тело в огне? На шее вновь петля, я сижу на воротах, и снизу смотрят люди.

Первая жизнь кончилась.

Но как же так, я ведь только получил возможность… Не понимаю! В отчаянии я искал глазами Ведьму — объясни же, стерва. Где ты, когда есть в тебе надобность?

Она стояла внизу и смотрела на того, кто убил ее сына и кто сделает это снова.

На лице ее отражалось многое, но сильнее всего боль. И взамен злорадства я внезапно понял, что сочувствую, — и удивился этому.

Палач толкнул меня в спину, и все повторилось.

6

День клонился к закату. Мельник что-то чинил у себя на мельнице, стараясь успеть к сбору урожая, когда у него будет много работы. Я застал его с топором.

Только опять это был не я.

Чтобы не впасть в отчаяние, можно пить без удержу — но этим я весьма успешно занимался накануне — или смеяться. Можно над собой, дураком. Только это и оставалось — веселиться внутренне, пока другой я тратил последние свои часы на земные делишки.

Но веселью мешало то, что я увидел в глазах Ведьмы. Эта всепоглощающая боль, часть которой и мне досталась. Словно своей не хватает.

— Ты ведь не споришь с нашим сеньором? — спросил другой я у Мельника, переминающегося с ноги на ногу с очень глупым видом. Топор он к стене прислонил, и на том спасибо.

— Вот незадача… — бормотал Мельник.

— Но ты не думай, сеньор тебя не оставит. Ну не будет у тебя мельницы, зато денег получишь. Немного, правда… — Другой я пожал плечами, словно не скрывая, что немного — это на самом деле мало.

— Пойми, если все повезут зерно к сеньору молоть на муку, порядок будет, — добавил другой я. — И налог ясно какой брать, и люди бездельем не маются. Одни преимущества.

Мельник вздыхал. Он не видел для себя преимуществ.

— Однако сеньор не запрещает вручную для себя молоть, — намекнул другой я.

Детина не понимал. Пришлось помочь.

— Твоя мельница вроде тоже не очень большая. Может быть, даже маленькая. И если бы я решил, что она еще ручная…

Он понял, засуетился.

— Это… да! Скажи сеньору, что маленькая…

— Пока я этого не вижу. — Другой я демонстративно поглядывал на водяное колесо, сохнущее на берегу. — Что-то надо сделать, чтоб я увидел…

Красный от преодолеваемой жадности, Мельник предложил долю от всего дохода.

— Долго, — кисло ответил другой я. — И сложно.

Надо было не перегнуть палку. Мельник мог решить, что лучшим вариантом будет дать мне топором по башке.

— А ведь Староста ваш прохиндей, — сказал другой я.

— А как же… — согласился Мельник, обрадовавшись, что мы уже не говорим про неприятное.

— И много к его рукам липнет, как считаешь?

Детина насторожился.

— Да кто ж знает…

Другой я подошел вплотную к нему:

— Думается, и тебя он нагрел не раз. Присвоил твой прибыток. То, что ты заработал… — другой я сказал отчетливо, — на своей маленькой мельнице.

— Ага, — кивнул Мельник, не дыша.

— Эти монеты все равно уже не твои… А если они больше не будут и старикашкины — это честно будет, как считаешь?

— А мельница как же?

— Твоя маленькая мельница, которая сеньору без надобности? — спросил другой я.

Последние услышанные слова сломили сопротивление Мельника.

— Святые места, — пробормотал он.

— Чего?

— Ну… — он мялся. — Наши места. Дуб лесной, скала небесная и это…

— И святой родник, — перебил другой я. — При чем тут они?

— Мы там праздники встречаем, — пояснил Мельник. — Ибо места важные, намоленные. Три места, как три эти… стихии, во.

У местных свое понимание стихий, и от общих представлений оно разительно отличается. Вместо четырех стихий — огня, земли, воды и воздуха — они почитают то, что можно сожрать, выпить и надеть. Слышал я и другие объяснения, неизбежно привязанные к числу три. Не вдаваясь в тонкости диких верований, я был согласен, что чем меньше глупостей запоминаешь — тем лучше.

— А в простые дни туда никто не ходит, кроме Старосты. — Мельник посмотрел по сторонам. — Потому что не по обычаю!

— Я тебя понял, — быстро ответил другой я, делая шаг назад.

И, потеряв равновесие, упал. Только это именно я упал — потому что другого меня уже не было. Я поморгал, глядя в небо.

— Хорошо вчера погуляли…

Мельник понимающе гыгыкнул, а я встал и пошел прочь. Что делать дальше, я не знал, но это было неважно.

Откусить травинку и почувствовать сок. Вдохнуть ветер. Спуститься к речке, умыть лицо. Засмеяться. Перестать смеяться — и все самому. Как же Она ошибалась, называя это проклятьем…

С мыслями о Ведьме я поднялся к тропе — и увидел Охотника.

Он шел к лесу, и мне точно вспомнилось, что в прошлый раз я прошел мимо него, по своим делам — выпытывать у людей, где находятся их святые места и какое из них Староста повадился навещать недавно.

В этот раз я пошел за Охотником. А заметив, что он не оглядывается, окликнул.

7

Странно смотреть на того, кого завтра убьешь. Еще более странно понять, что не хочешь этого. И не только из-за последствий для тебя — просто не хочешь.

— Знаешь меня? — спросил я.

— Ты Чужак.

— Верно. А ты Охотник. Почему тебя так называют?

Он задумался.

— Кажется, на то есть три причины. Первая — потому что я охотник.

Он повернулся и пошел. Я догнал его.

— А две другие?

— Тебе нужны другие после того, как ты услышал первую?

Кажется, надо мной сейчас шутят. И кто? Лесной житель, дикарь для дикарей. Раньше бы я в драку полез, но прошло для меня любое раньше. Вместо этого я расхохотался.

— А ты не так прост, как выглядишь…

— Не бывает простых людей, — пожал он плечами. Видимо, случай подарил мне в попутчики лесного философа.

— Насчет одной половины рода человеческого ты прав, — согласился я. — С женщинами не всегда бывает просто. Сам знаешь, ты ведь женат?

Охотник смутился, и это было странно.

— Что, никогда не был? — спросил я. — Слышал, сын у тебя есть.

— Для этого жена не нужна, — ответил Охотник. — Достаточно сделать ошибку.

— Ошибку? Сожалеешь о ней?

— О таком не сожалеют.

— Значит, хороша была та, о ком ты не сожалеешь.

Он не ответил, но по лицу его все было понятно. Человек рядом со мной улыбался.

— Кем же она была, твоя ошибка? — Я знал, что он не скажет. Но он ответил:

— Ведьма.

Не Вещунья — Ведьма. Однако это слово прозвучало без малейшей неприязни.

— Да уж, всем ошибкам ошибка, — согласился я. — Как же тебя угораздило?

— Не меня. Нас.

Я снова не стал спорить, но не преминул заметить:

— На твоем месте я б, наверное, деру дал, лишь бы только ее заметил.

— И я бы дал деру… — он тоже не спорил. — Если бы со мной это случилось сегодня, а не столько жизней назад…

Он не смотрел на меня, а ведь от этих слов я наверняка стал бледнее смерти. Потому что я тоже встретил Ее не в этой жизни.

— Только иногда надо довериться сердцу, а не расчету, — завершил Охотник.

Ведьма сказала тогда почти то же самое. Только наоборот…

Похоже, он делился со мной самым сокровенным. Неужели он это рассказывает любому, кто с ним заговорит? Или вообще всякому камню на дороге?

— И ты доверился… сердцу? — В голове мелькнула шальная мысль насчет того, какому именно месту он доверился.

— Мы. Мы доверились… — снова поправил Охотник и продолжил свое откровение: — Я встретил ее впервые у небесной скалы, а потом у лесного дуба. А третий раз — у родника святого…

Все было с ним ясно. Когда-то давно Охотник три раза перепихнулся с Ведьмой, а дальше встречаться, видимо, было не обычаю. Потому что три у них — священное число.

— Затем она пропала, а через девять месяцев принесла мне младенца. Сказала, что это мое и я могу с ним делать, что захочу.

— И зачем взял? — спросил я. А он скривился, словно не хотел тогда этого делать и по сей день мучился тем решением.

— Чтобы в реку не выбросила.

— Чего? — Я даже остановился. — Она сама такое сказала?

Он не ответил, но тоже остановился.

— Но ведь… — Я начал вспоминать. — Как там у вас… Кто лишит жизни отца или сына, того в тот же день… Так ведь по вашему обычаю!

— Ведьма сама решает, что по обычаю.

Меня посетило внезапное подозрение, что тогда, у святого родника, их третий раз оказался последним вовсе не по желанию Охотника.

Но теперь пришла его очередь задавать вопросы.

— Откуда тебе известно о нашем обычае? Ты здесь чужой.

Я пожал плечами.

— Приказчику сеньора надо знать про людей сеньора все.

— Я не верю тебе.

И впервые я почувствовал у него неприязнь.

— Для тебя ничего не значит это слово. Мы живем обычаем, а ты смеешься над ним. Не совершай ошибки. Если кто-то преступит наш обычай, расплата последует быстро. Я не пожалею и собственного сына, если он… — Лицо Охотника словно превратилось в каменную маску. — А чужого человека и подавно.

— Плохо тебя понимаю, — заметил я, закипая. — И не нужно угрожать приказчику…

— У тебя глаза плохого человека. Но не настолько, чтобы ты оказался приказчиком сеньора.

Если бы он ударил меня в лицо, то вряд ли бы я отшатнулся сильнее. Не понимая, что такого в его словах и почему меня затрясло, я отшатнулся и выдавил: «Прощай».

Догони он меня, чтобы убить ударом в спину, я бы не повернулся навстречу. Но он не стал догонять.

Я лег в траву, не зная, что делать. Эта жизнь оказалась сложнее. Вот спасибо тебе, Ведьма, за подарочек…

Я хочу уйти, заснуть и проснуться, а потом сбежать отсюда. Только как забыть Твои глаза? Той, что страдает и хочет вернуть сына. Своего мальчика, которого не выбросила в реку лишь потому, что его забрал другой человек.

Есть ли у меня выбор? Каков он? И что будет со мной дальше?

А со всеми ними?

Я взглянул на красное солнце над горизонтом. Скоро будет ночь, день умрет, а потом умрет кто-то еще. Ну не знаю я, что делать, и просто смотрю на свой последний закат.

Я стою в высокой траве, раскинув руки, и всем телом ловлю усиливающийся ветер. Я лечу в тумане и наконец делаю выбор.

И я сижу на воротах с петлей на шее.

Внизу люди, мужчины и женщины, и среди них Она. И на лице ее многое, но более всего надежда.

И тогда, не дожидаясь толчка в спину, я рванулся всем телом вперед — навстречу своей третьей настоящей жизни.

8

Никогда не думал, что сам себе надоем. Когда в очередной раз я не мог даже пошевелиться, в то время как другой я быстро шел в сумерках по лесной тропе, захотелось орать громко, безудержно и матерно.

Закутанный в плащ, я — или все же не я — уверенно шел туда, где начиналась дорога на виселицу. А на полпути к веревке я встречу Охотничьего и Ведьминого сына.

Другой я спешил, пока еще было что-то видно: он знал, куда идти, и был твердо намерен завершить все этой ночью. Пока Староста не задумался: не слишком ли гладко все идет у него с этим странным приказчиком? Пока Мельник не засомневался и не повинился перед Старостой.

Не исключено, что оба уже обо всем догадались. Завтра они будут торопиться повесить Чужака, и кто знает, только ли в обычае дело. Мельник будет опасаться Старосты из-за того то, что рассказал его секрет. Староста — бояться Ведьмы из-за того, что свел с чужим человеком ее сына, а оба сразу — чтобы община не узнала чего лишнего про их делишки.

И другой я успел добраться до лесной развилки ровно в тот миг, когда пропал навсегда. И его не стало — только я сам стоял и шатался, как пьяный.

— Прощай… — внезапно в горле защемило. — Ты заварил кашу, ну а мне придется ее распробовать…

Само собой пришло понимание, что никуда я отсюда не денусь. И от Ведьмы не денусь, а еще более от себя. А все прочее не имеет никакого значения.

— Так, а куда мне идти? — тихо спросил я, озираясь и начиная понимать, что в этот раз, в этот долбанный третий раз я вернулся в свое многострадальное в будущем тело невовремя, хотя именно три — священное число, будь оно трижды проклято!

Другой я точно знал, куда идти. Я это точно понимал, потому что в конце пути должен буду встретить Охотника и его сына. Ведьминого сына и Ведьминого любовника. Встретить, чтобы убить их в одном из трех священных мест, но в каком именно — о том не имею ни малейшего понятия.

Стоп!

Странно, но лишь сейчас я спросил себя — а точно ли это сделал я?

В голове зашумели голоса, окуная меня вперемежку то в прошлое, то в будущее, которые смешались в безумный калейдоскоп и перестали отличаться.

«Ты убил моего сына», — это Ведьма. А на смену ей пришел Староста, рассказывающий народу, что, дескать, «этой ночью были убиты охотник и его сын, а рядом Чужака нашли…».

И наконец Охотник — «Если кто-то преступит наш обычай… я не пожалею и собственного сына, а чужого человека и подавно».

Ведьмин сын собирался забрать Старостину заначку, спрятанную под защитой святого места. Не знаю, считается ли попранием обычая такое хранение, но несложно понять, что таковым точно будет воровство.

И Охотник не пожалеет своего сына. Шут знает, как он там окажется, но одно я знаю точно: Ведьмин сын встретит там своего папашу, глубокого ценителя местных обычаев, и оба окажутся не рады этой встрече. И я не смогу встать между ними.

Я сел на тропу. Прости меня, рыжая… я не справился. Другой я знал, куда идти, но я не знаю. Там, за развилкой, по левой тропе где-то чернеет зуб небесной скалы, на которой вьют гнезда птицы. Еще дальше журчит родник, куда приходят местные со своими глупыми нуждами и где Охотник в последний раз любил свою Ведьму. А дальше по правой тропе спряталась поляна с лесным дубом, и только Господь, в которого я не верю, ведает, какие дары приносят люди туда по своим праздникам.

И куда мне пойти? Три места и две дороги.

Доверься не сердцу, а расчету, говорила Ведьма. Похоже, пришло самое время.

Простой расчет говорит, что мне налево, поскольку два шанса больше одного. Я вскочил, но не тронулся с места. А вдруг ошибусь? Проклятое число три…

Что говорил Староста? Да ничего путного, все старался надуть меня и всучить малую взятку за крупную выгоду и еще клялся святыми местами, скалой да родником. А Мельник, так боявшийся, что у него отберут мельницу, и сдавший Старосту с потрохами? Дурень, который тогда еще не знал, что скоро трижды повесит меня, а перед этим искалечит, лепетал что-то про три стихии и три святых места.

Ненавистное число три, которое не делится на два без остатка…

Два шанса против одного. Я вздохнул и пошел по левой тропе. К двум из трех мест — скале и роднику, которыми так трепетно клялся пройдоха Староста, когда мы с ним пытались друг друга обмануть и когда…

Стоп, что?

Я развернулся и побежал обратно. К чертям твой простой расчет, рыжая! И спасибо тебе, прекрасное число три, которое тут везде, кроме заверений старого пня, гнусного старикашки и почтенного Старосты, клявшегося скалой и родником. Двумя святыми местами, почему-то не упоминая третье.

А я, дурак, еще гадаю, куда мне надо.

9

Довольно скоро посветлело — взошла луна, а часть поляны и сам лесной дуб из тьмы выползли. Вокруг росли сосны, за которыми легко можно было укрыться в темноте.

Я нащупал особенно крупные сучки с веточками и отбросил подальше, чтобы не хрустнули под ногой не вовремя. И почти сразу услышал, как хрустнуло на тропе.

А вскоре на поляну вышел человек и на середине бросил наземь рогатину. Это был Охотник.

Он повернулся к дубу и преклонил колено, словно извиняясь. Думал я: молиться начнет, но нет. Он встал и сказал негромко:

— Выходи, что ли, уже… Ты не умеешь прятаться.

Я замер, с трудом сдерживая нервный смех: настолько мое положение казалось глупым. Чего еще ждать от Охотника? Это его лес. Здесь от него не скроешься.

Но прежде, чем я двинулся, он добавил:

— Ты ведь за мной шел.

И я замер. Поскольку я не шел за Охотником, значит, он разговаривает не со мной. И невелик выбор, чтобы понять — с кем именно.

— Ну же, — сказал Охотник. — Я знаю это, потому что сам шел за тобой и сделал так, чтобы ты меня услышал и пропустил вперед.

Я перестал дышать от близости развязки. На поляну вышел второй.

Некоторое время они так и стояли, не произнеся ни звука, и первым молчание нарушил Охотник.

— Ты совершаешь ошибку. Не знаю, что ты задумал, но ты шел на святое место, ночью…

— Да я просто тебя увидел… — возразил Ведьмин сын, шагнув к отцу.

Тот покачал головой.

— Давно прошло время, когда ты шел за мной. Теперь у нас разные дороги. Но куда бы ни вел твой путь, я не позволю тебе…

Парень прыгнул вперед, и луна сверкнула в его руке лезвием ножа.

Охотник легко увернулся. Ведьмин сын сделал второй выпад, потом еще, и они столкнулись в единое целое, в котором невозможно было разобрать — кто где.

А затем один из них упал, перекувыркнулся и схватил рогатину.

— Остановись, — развел руки другой. — Не доверяй расчету, послушай сердце!

Мгновение назад я собирался выскочить к ним в попытке предотвратить неизбежное, но после этих слов вдруг понял: Охотник не навредит сыну. Это я принял без малейших доводов, потому что сам перестал доверять расчету.

Ведьмин сын ударил — снова мимо — и грохнулся наземь вместе с рогатиной. Вскочил, в отчаянии метнул рогатину в отца — и не попал. Несостоявшееся орудие убийства улетело в темноту, парень упал на колени и завыл.

Охотник подошел к нему и протянул руку.

— Тебе еще слишком много надо понять, — сказал он. — Вставай и пойдем.

Парень, всхлипывая, принял руку.

— Прости меня, отец…

А левой рукой, сжимающей булыжник, ударил Охотника в висок. Тот безмолвно рухнул на землю.

Охотничий сын, тяжело дыша, огляделся — не видит ли кто. А затем поднял уроненный нож.

— Ну и что ты мне не позволишь? — спросил парень.

Он перевернул Охотника на спину. Тут коротко застонал, но не очнулся.

— Довериться сердцу? — спросил сын. — А ты прав. Только, знаешь…

И поднес нож к шее Охотника.

— Сто-о-ой… — заорал я и выскочил на поляну, ободрав руки о сучья и едва не свернув себе шею на корнях. Без оружия.

Он обернулся и узнал меня.

— Не лезь! — И шагнул ко мне, выставив нож. — Это не твое дело!

— Теперь мое, — возразил я, сорвал с плеч плащ и закрутил, как сеть.

Он атаковал. Я оплел ему руку плащом, дернул, и мы оба рухнули в этой неожиданной связке — он на Охотника, а я — на них обоих. В суматохе парень выронил нож, и я перехватил его первым. Плащ остался у него.

— Не двигайся, или прирежу, — зарычал я, понимая, что довод про доверие к сердцу исчерпал себя еще в предыдущей беседе.

— Все, все… — Парень переполз через Охотника. — Не бей…

— Пшел вон! — заорал я. — Быстро! Это твой шанс, дурак…

Он полз прочь на четвереньках, а я склонился над Охотником — ты жив, лесной житель? Дышит! У меня камень упал с сердца, и я рассмеялся.

И не заметил, как Ведьмин сын вдруг оказался рядом.

Бок обожгло — там, под ребром, которое уже завтра проломит мне Мельник.

— Обмануть меня решил, Чужак? — парень сжимал нож. Тот, что вытащил у Охотника. — Умнее всех, да?

И тут мы услышали шум — кто-то бежал по тропе. И кто бы то ни был — другие охотники, услыхавшие бой на святом месте, или это спешили Староста с Мельником, — но вовремя, очень вовремя.

Ведьмин сын отступил, натянул мой плащ на голову — и метнулся к другому краю поляны.

Из темноты ему навстречу шагнула черная фигура. В руках мелькнула зубцами уже знакомая рогатина.

— Нет… — успел я крикнуть, прежде чем это случилось.

Парень пошатнулся, схватился за горло и упал вперед, ломая рогатину. Под треск дерева из его спины вылезло темное острие.

А тот, кто вышел из тьмы, сбросил капюшон, и рыжие локоны упали на плечи.

Казалось, она смотрела на меня вечность, не желая признать правды. Она еще не верила. Потом она наклонилась над сыном — чтобы услышать его последний всхрип. А затем подошла ко мне.

— Он умер… — сказала она удивленно. — А я думала, что это не он… Что это ты…

Люди были уже близко. Я не знал, сколь опасна моя рана, но это вдруг стало не важно. В этот миг я понял все.

— Так это ты… Ты сама направила его сюда…

Она кивнула. Так же безучастно, как тогда, когда начались мои последние жизни.

— Что случилось, то случилось, — сказал я, не чувствуя ни страха, ни гнева — одно опустошение. — Уходи… Ничего уже не изменишь, а тебя могут увидеть.

— Не изменишь? — спросила она. — Нет, неправда. Можно изменить.

И посмотрела сначала на меня, потом на Охотника. Потом снова на меня, словно выбирая — в который раз… Ни в первый и ни во второй, даже ни в третий, несмотря на то что три — число мать его священное.

— Без счета… — прошептал я. — О, Господи, в которого я не верю… Это же и есть проклятие… Только оно… твое?

Она подобрала нож Охотника — и сделала выбор.

Опять.

10

Открыв глаза, он долго щурился на бесцветное небо, пасмурное и одновременно яркое, а потом понял, что лежит под навесом и руки его связаны. Сквозь звон в ушах он услышал голоса и не сразу узнал Ее.

«Он что-нибудь говорил?»

«Нет, Вещунья, только глазами хлопает».

Это про него. Что-то случилось, и это привело к тому, что его связали, а перед этим, возможно, сильно ударили по голове.

Что случилось, он не помнил. Наверное, кто-то умер. Из памяти всплыло, как его тащат мимо рогожи, из-под которой торчали ноги, и, кажется, там лежали двое…

Ведьма наклонилась над ним. Ее рыжий локон почти касался его лица, как… тогда.

Она молчала.

— Что произошло? — спросил он, и плохое предчувствие накатило вместе с гулом в голове.

— Ты… — она говорила тихо, а может быть, он хуже стал слышать: ведь после сильного удара люди иногда теряют слух. — Ты убил моего сына…

Охотник не изменился в лице — так ему казалось, но внутри словно что-то разбилось. Вот оно что… Его сын умер. Их сын. Их мальчик.

А он лежит со связанными руками, и это не может сулить ему ничего хорошего.

— Я не верю тебе… — вырвалось у него. Он ждал любой реакции от Ведьмы — она могла вцепиться ему в шею, ткнуть пальцами в глаза. Но она просто смотрела.

— Ты не уберег его… — сказала она, хотя до этого говорила, что убил.

— Нет, — еле-еле покачал он головой. — Уберег. От реки. Ты помнишь.

Она закрыла глаза, а ему показалось, что он уже видел такое лицо у нее тогда, у святого родника. Лицо, на котором отразилось понимание, что между ними все закончилось и назад пути нет. Оно ему снилось всю жизнь.

И каждый раз та рыженькая девочка исчезала безвозвратно утром — чтобы вернуться вечером и вновь исчезнуть.

— Ты все исправишь… — прошептала она. — Но перед этим тебя…

Он не ответил. А потом понял: она не ему дает шанс. Себе.

— Это и есть вечность? — спросил он. — Счет до трех, и все по новой?

Он смотрел ей в глаза, тонул в них и знал, что она не остановится. Она доверяла лишь своему расчету — не понимая, сколько на самом деле в нем чисел…