(Продолжение.)
Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(70), 2025.
Календы марта (1 марта)
Я становлюсь все более забывчивым: просматривая прошлые записи, понял, что так и не записал продолжение готской истории, которую обещал рассказать самому себе или тому, кто это будет читать после меня, если такой человек найдется хоть когда-нибудь. Постараюсь исправиться сейчас.
Странно, что я не помянул, чем закончился скоротечный поход гуннов к нашей столице, а ведь это случилось незадолго до прежней моей записи, в большую оттепель, сопровождавшую почти весь февраль. Тогда воинство Тервеля большим числом отправилось на юг; ожидалось, что оно пробудет в столичных пределах до конца марта или даже апреля, однако уже через две недели военачальник приказал возвращаться. Немудрено, что, когда гунны подошли к разрушенным стенам столицы, они увидели лишь остовы зданий и совершенно одичавших людей, непостижимо как переживших зиму. Когда солдаты поделились с выжившими едой, то поняли, что в городе свирепствует холера; немудрено, что гунны тотчас поспешили обратно, оставив завоевание южных земель до лучших времен и большую часть провизии — измученным голодающим, но отказав им в пути на север. Наверное, так поступать жестоко со стороны кочевников, но неудивительно: больше всего они боялись подцепить заразу и принести ее в наши края. Тервель пообещал новый поход к концу лета, что же, будем на это надеяться.
У нас же гуннов снова прибавилось, пусть их военачальник и отбыл в Паннонию предстать перед лицом вождя Харатона, рассказать о провале похода, однако трое его подчиненных, сотников и знатных поединщиков остались с многочисленными семьями в городе. Но самое удивительное другое: вместе со слугами прибыл целый воз пшеницы для сева, а еще плуги, лемехи, серпы и прочий инструмент пахарей; впервые вижу его у кочевников. Верно, на то у них специальные люди отряжены, ибо простым смертным, как говорит Хельга, заказано обижать подобным образом землю.
Некоторые из прибывших степняков понимают наш язык, иные пользуются услугами Хельги, теперь она, а не Евсевий или шаман связывает горожан с новоселами; удивительно, но гунны относятся к ней как к равной, то есть больше, чем к простой женщине, как бы давая понять остальным нашим матронам, с кого им следует брать пример. И ведь берут, теперь Хельгу уважают ничуть не меньше ее супруга, а последнему, верно не без влияния жены, позволено вместе с гуннами входить в святилище Тенгри — пусть он еще там и не был, но это немалая честь для чужака. Храм этот всегда полон, хоть и открыт всем ветрам, и непонятно как, но там проводятся самые разные ритуалы и празднования. В отличие от опустевшего снова храма Сатурна, к вящему недовольству жреца, потерявшего паству и лишившегося доброго куска хлеба. Краем уха я слышал, как он в всех своих бедах винил Хельгу, но хоть сейчас Деметрий осторожен и старается не злословить даже среди самых преданных сторонников, а их в городе осталось мало. Кажется, схожими делами занялся и Клементий. После несостоявшегося суда у его нового хозяина начисто пропал интерес к попу, иерей бесцельно бродит по городу, а вот недавно я видел его в темном переулке со свечой в руке и крестом — возможно, он совращает неокрепшие умы старой верой в Христа; вряд ли успешно, иначе он бы уже приравнял себя к проповедникам прежних времен, яростного обаяния которых начисто лишен.
И еще к нам вернулись несколько готских семей, убывших на поселение в Галлию, но до своих Елисейских полей не добравшихся. Я вовсе не злословлю на их счет, ибо и там приключилась большая беда, о которой я должен был помянуть еще в прошлой записи, да вот только сейчас изготовился. В Галлию пришел голод. Наверное, это покажется тем удивительней, чем больше легенд и преданий рассказывали о благодатных краях зазывалы и первые переселенцы. Но, если помыслить здраво, глядя издалека на происшедшее, случившееся там можно объяснить. Причин тому несколько, и прежде всего — необычайно большое количество переселенцев, прибывших из самых разных краев и мест. Некоторые, говорят, отправлялись из Фракии и дальше, из Дакии и диких степей Скифии — говорят, и до тех мест добрались готы, но гунны согнали их, образовав свое великое царство, в коем нет места никому и ничему, кроме этого народа и его величия. Прибывшие, а об этом рассказывали сами несостоявшиеся переселенцы, столкнулись друг с другом, не находилось земли, чтоб расселить все семьи и дать каждому удел, не хватало домов, чтоб устроить их, не имелось всего необходимого, дабы жизнь новых жителей Аквитании показалась тем блаженством, о коем они столько всего наслышались в пути. Немудрено, что на первых порах готов селили куда придется и как, а поскольку появились они в большинстве своем совершенно невовремя, после сева, но до сбора первого урожая, оставшихся, пусть даже больших, припасов не хватало.
Возможно, как-то еще переселенцы и провинциалы сумели бы продержаться, коли не очередная свара между Атаульфом и Равенной. На сей раз зачинщиком ее стал не вождь готов, как прежде, и не козни императора, как обычно, — причиной стала женщина. Галла Плацидия оказалась Еленой Троянской в споре между двумя видными мужами: правителем германцев и магистром армии. Флавий Констанций, оказывается, давно имел виды на пленницу готов, еще до того, как сестра августа таковой стала, но получить желаемую никак не мог. Памятуя о подлой сущности Гонория, можно предположить: август не разочаровывал окончательно верного слугу в надеждах, даже после того, как Атаульф объявил о своих планах на нее. Чего же хотел император? — догадаться нетрудно. Будучи бездетным, он обязан был искать наследника среди близких. Атаульф, прославившийся не только победами на поле брани, но больше верностью равеннскому двору, мог подойти на роль отца будущего августа, тем более что брак с Галлой Плацидией, нарушавший все нормы готских уложений, связывал его по рукам и ногам и делал слугой императора — и, больше того, не отторгал те земли, на которых строил Атаульф свое царство: ведь что за корона у слуги? Выходило так, что Гонорий продолжал бы править готским царством из своего дворца.
Об этом говорили все наши горожане, теперь плевавшиеся при имени Атаульфа, но и ставившие на него как на освободителя новых земель для своего государства — вот ведь парадокс. Однако и Флавий Констанций показал Гонорию свою верность. Кажется, императору очень не хотелось разочаровывать их обоих, а может, он и планировал в будущем столкнуть обоих лицом к лицу в схватке за преданность, но явно не так, как это вышло прошлым летом.
После венчания Атаульф с женой отбыл в Нарбонну, где оставил супругу и устремился с войском на юг самый Аквитании сокрушать непокорных провинциалов в последнем городе, им подчиняющемся, — Вазате. Но неожиданно в Галлию последовал и другой верный слуга государев — Флавий Констанций, вслед за соперником. Мне неизвестно, желал ли он полонить Галлу Плацидию или потребовать от Атаульфа развестись с ней; что бы ни решили оба, спор за женщину у них вышел не просто кровавый, но стоивший многих тысяч жизней.
Флавий Констанций сорвал с мест не меньше сотни судов, стоявших близ Остии и на всем побережье севернее этого главного римского порта. Говорят, эти корабли, как и само воинство на них, предназначались для усмирения узурпатора Гераклиана, еще в позапрошлом году объявившего себя правителем всей Африки, и сам магистр армии должен был отправиться на борьбу именно с ним, но полководец распорядился вверенным ему войском иначе. Частью пешком, частью по морю его войска подошли к Нарбонне и осадили ее — по слухам, именно там находилась Галла Плацидия. К счастью для Атаульфа, гарнизон города держался стойко, перенеся первые нападения римлян.
Не представляю, на что рассчитывал Флавий Констанций, очертя голову бросаясь в погоню, — верно, на собственное любовное безумство, ибо войск у него имелось в несколько раз меньше, чем у соперника. Все же предположу, что магистр армии хотел пленить Галлу Плацидию, а, привезя ее в Равенну, просить папу расторгнуть брак и связать узы по-новому. Но не мне судить о планах влюбленного; возможно, их у него и вовсе таковых не имелось, а сам полководец действовал по наитию и полагался на судьбу. Которая, прямо скажем, оказалась непростой. Войска Атаульфа застряли при осаде Вазата, хуже того, говорят, аланы, в большом числе находившиеся в армии вождя готов, вдруг послушались осажденных и перешли на их сторону, отогнав осаждавших. Но, на мой взгляд, вернее другие слухи: Атаульф поспешил на помощь супруге, оставив аланов осаждать город мятежников, а те и воспользовались случаем, заявив на Вазат свои права. Нетрудно догадаться, что очистить за лето городские окрестности от войск Флавия Констанция не составило у вождя готов особого труда. После чего, желая потрафить своим, Атаульф провозгласил правителем Галлии Приска Аттала, того самого префекта Рима, перешедшего на сторону еще Алариха.
Вот только нетронутые тем летом пажити дали о себе знать голодом среди провинциалов и переселенцев, коснувшимся и воинства Атаульфа — снова. Когда поверженный магистр армии отступил в Равенну, с ним отправились гонцы вождя готов со знакомым требованием провизии, и немедленно. Гонорий выдал армии Атаульфа припасы, но повелел наводить порядок в окрестных землях немедля, а уж после заниматься Иберией. Только в конце года, когда пал Вазат, а голодные волнения стараниями вождя стали сходить на нет, тот отправился за Пиренеи, поручив управление землями Приску Атталу. Но не только в волнениях и битвах была еще причина задержки: осенью Галла Плацидия родила наследника равеннского престола. Неудивительно, что его назвали Феодосием. Готы шептались, будто их вождь решил стать римлянином окончательно; впрочем, празднования в честь наследника продолжались неделю и от желающих испить на них вина и вкусить яств отбоя не было.
Мне неизвестно, как сложилась судьба другого верного слуги августа, но подавлять мятеж Гераклиана отправился битый гуннами Бонифаций: видимо, ему в этом деле государь доверял больше. Да и вряд ли Флавий Констанций был способен в нынешних растрепанных чувствах на серьезный поступок: шутка ли, но все его надежды враз пошли прахом, любой на его месте предался бы греховному унынию, когда последняя, пусть и мифическая, возможность породниться с императором пропала.
Вернувшиеся с полпути готы после своего рассказа обещали уехать обратно уже этой осенью — будто их гнал отсюда кто. В ответ на наши заверения они отвечали, что все равно хотели бы переселиться на плодородные земли, ибо только там видят для себя и детей будущее. Они правы, новое царство станет для них лучшим домом, нежели Рим и тем более наши земли, находящиеся теперь под властью гуннов.
Канун нон апреля (4 апреля)
В городе стало голодно, не то чтоб к этому мы не привыкли за непростые прошедшие годы, но сейчас, после стольких перемен, после взлета и исчезновения нашей вольницы, после падения столицы, откуда к нам и по сю пору течет тонкий ручеек беглецов, очень хочется верить в лучшее, которое все никак не настанет. Горожане, которым свойственно винить во всех бедах то богов, то чужаков, теперь больше помалкивают, ожидая вестей от новых наших правителей, а те с появлением в наших краях не спешат. Впрочем, у нас и без них хватает новостей.
И главная среди них — рождение моего внука, Луция-младшего. Марина говорила, так назвать его хотел сам Эней, мне остается лишь верить в это, убеждаясь, что сын простил меня, как я его, и лишь тяжкая болезнь помешала выразить чувства иначе, нежели именем наследника. Мальчик уродился крепеньким, здоровым и голосистым на диво. Мама его лишь беспокоится за молоко, в нынешнее голодное время как бы оно не пропало. Я могу только разделить ее опасения и тайком подкармливать Марину, урезая свою небольшую долю и теша надеждой, что до урожая осталось совсем недолго, уже начался сев.
Правда, из-за неурядиц прошлого года сеять особо нечего, вся надежда на гуннов, но те поставили нас перед выбором, на который мы не надеялись, хотя и стоило бы.
Когда стало понятно, как мало зерна остается в амбарах, Евсевий обратился к шаману с просьбой помочь. Колдун долго кивал, потом искал Тервеля, ставшего у гуннов кем-то вроде военного руководителя, а после вышел от него, качая головой. Следом за ним появился и сам командир, внимательно оглядел куриона и его свиту, в числе которой был и я, и, коротко приказав шаману переводить, стал давать пояснения:
«Я понимаю ваше положение, но вам надо понять и нас, — сухо произнес он. — Гунны помогают только гуннам. Мы можем сделать исключение, но лишь тем, кто собирается отбыть на новую родину, и то лишь на этот год. Всем остальным предстоит либо выживать самим, как получится, мы мешать не станем, либо перейти в нашу веру, что мы отметим особенно. Для этого, — он чуть повысил голос — верно, ожидая нашего возмущения, как ни странно, не случившегося, — вам подобает пройти ритуал очищения: пройти с запада на восток храм небесного бога, склоняясь в центре на колени и произнеся клятву верности и отречения. Сделать это можно в любое время, достаточно лишь сказать хранителю тайн о своем желании, — он кивнул в сторону шамана. — Произнесший клятву заключает союз с небесным владыкой и становится одним из нас, а мы своих в беде не бросаем».
Еще раз глянув на притихших горожан, он вернулся в дом. Мы же долго шептались, пока Евсевий не произнес довольно громко: «Уж больно это по-римски», — и пошел прочь.
Он был прав, Тервель поступил с нами ровно так, как мы бы поступили с ним, хоть клятву верности императору не поставил в условие. Я ровно привязанный поспешил за Евсевием, но курион видеть никого не хотел. Некоторое время я мотался по городу, не зная, куда деться, пока не наткнулся на Хельгу, причем так неожиданно, что вздрогнул при встрече. Она рассмеялась в ответ. Но, спрятав улыбку, отвечала на мои встревоженные мысли:
«Не думай, Луций, что гунны такие варвары, они мирный и добросердечный народ. С ними мы будем в безопасности, а имея под боком Рим, лучше подумать об этом как следует».
Она была права, но я, даже осознав это, все равно нагрубил и ушел к себе. Рассказал все Марине. Она только вздохнула в ответ. А на следующий день пошла к Хельге, пробыла там долго, но я увидел ее возвращающейся уже от Евсевия. По приходу Марина долго расспрашивала меня про зерно и урожай, я в ответ провел ее к книгам: оставшиеся с осени запасы подходили к концу уже через две недели. Все оставшееся вечернее время мы молчали, занятые каждый своими думами. Я вышел пройтись, не выдержав такой непривычной тиши. Поднялся на стену, почему-то ожидая застать там Арминия, но встретил лишь десятника Агилу, разглядывавшего гуннских пахарей.
«Смотри, Луций, как пыжатся, — махнул он в сторону агрикол. — Надрываются ветхозаветной сохой, по́том исходят. А что бы не перенять наш колесный плуг? Вон как пашут на соседнем участке».
Я всматривался в пахарей, пока не устали глаза, после вернулся к Марине. За время моего отсутствия она все решила.
«Завтра я пойду к Хельге, — выбора мне она не оставила. — Она покажет, как перевязать сыну головку».
Девятый день перед календами июня (24 мая)
Несколько дней мы с Мариной не разговаривали. Да я поначалу пытался ее убеждать, пытался припугнуть, вышло натужно, потом просил, после снова требовал. Она лишь качала головой, как тут остаться глухим к ее словам, но я очень старался. Видно, понимал ее решимость и отчаяние, видел, что и мой внук не наедается досыта, понимал все, оттого и бесился сверх края, стыдно вспомнить. Впрочем, она оказалась не первой, кто пришел к шаману; сдавшись, еще несколько человек из прибывших из столицы и не желавших двигаться на север, в Германию, пожелали пройти обряд отрицания прежних богов и принятия Тенгри. Их тоже можно понять: положение беженцев в нашем городе оставалось аховым. Вот только я не понимал. Не слышал их слов, не желал видеть и другого — как к нам приходили новые переселенцы из дальних и близких краев, тех, где появились гунны, где они взяли силу. Всюду на севере кочевники стали устанавливать свои порядки, и, раз уж главный их противник, готы, уходили, они решили усугубить положение остающихся и подтолкнуть их или принять новую веру, или уйти. Большая часть выбирала последнее, памятуя о Елисейских полях Аквитании. Туда они и спешили, новая волна переселенцев, не дождавшихся образования своего царства, покатилась через нас.
Нет, о волне я слишком поэтически написал, а ведь не Корнелий Непот1 ни разу. Всего лишь тонкий ручеек двинулся на юг, теперь, когда главный наш враг, Бонифаций, убрался в Африку и воюет уже там, проход через римские земли сделался снова относительно безопасным. Холера в окрестностях столицы как будто улеглась, да только разбойники заняли ее место, теперь Арминий сотоварищи провожают бегущих. Впрочем, гунны обещают скоро забрать эти земли, недаром Тервель еще здесь, ждет не то дозволения вождя, не то готовности войск, еще не подошедших: кто знает, скольких гунны способны собрать для освоения богатых угодий, — как я понял, войска пойдут туда с семьями в обозе, принимать территории в качестве дара. Снова как римляне, воевавшие Германию, да позорно убравшиеся оттуда после Тевтобургской резни. Но эти… они не римляне, не отступят.
Несколько дней мы делали вид, что можем обходиться друг без друга, пока позавчера не попросили прощения. В этом Марина показала себя снова очень похожей на мою жену, повинилась и после объяснила мою неправоту.
«Отец Луций, я ведь не всерьез, — говорила она. — Только ради мальчика. Я спрашивала у Хельги, она сказала, это не столь серьезная клятва, чтоб ее нельзя было отменить, если вдруг у нас в жизни все переменится. Это насущное нынче условие существования, выживания, если хочешь».
Я махнул рукой, давая понять, как сам отношусь к подобному обряду. Для меня все эти суеверия гуннов действительно несерьезны. Но прибавил:
«Важней другое: что мы сами готовим для мальчика. Я видел гуннов, знаю, кто они, да и ты, не сомневаюсь, тоже. Они действительно варвары, пусть и нахватались по верхам у римлян. Сама погляди, их женщины все поголовно неграмотны, а мужчины — дай бог треть может читать. Да и что им читать, я не слышал ни об одной гуннской книге. Как они пашут, погляди, тягая за волом палку, обитую железом. У них нет даже бороны, да о чем я? Их познания мира на дикарском уровне, равно как и умения, их жизнь — это свод нелепых правил и нерушимых догм, они хуже христиан, живущих по суевериям и страшащихся сделать хоть один неверный шаг. Они косны и самодовольны, они способны лишь завоевывать, но не учиться у покоренных народов. Римляне хотя бы переняли у греков или египтян их вековечную мудрость, а эти?»
Марина покачала головой.
«Как же ты предлагаешь поступить, отец Луций?» — спросила она. Я смутился. Ответа у меня не имелось, кажется, единственное, чего я хотел, — одержать над ней победу в нелепом споре. И еще мне не нравилось, как она меня величает, вроде уважительно, но и с иронией.
«У нас много путей. Можно отправиться в Рим…»
«Ты сейчас серьезно предлагаешь нам вернуться к ярму?» — спросила она. Я покачал головой.
«А можно проследовать дальше, в Галлию. Я не раз думал о ней так, как, верно, все готы, — представляя ее эдакими Елисейскими полями. Думаю, в этом году голода там уже не будет».
«Очень на это надеюсь, — отвечала Марина. — Но наш маленький, он только появился на свет, я боюсь за него. Мы выдержим путешествие, а вот он еще слишком слаб для подобной поездки. Да и столько сотен миль придется как-то преодолевать, вряд ли можно идти пешком, разве до столицы нас сопроводит Арминий».
Я начал говорить о присоединении к переселенцам побогаче, из тех, кто проезжает мимо нас, возможно, кто-то согласится нас подвезти, но сам понял, какую чушь несу, и замолчал.
«Видишь, — продолжила она. — На нынешнее время нам остается только один путь — ждать. Я поняла это сразу, как только их полководец Тервель поведал о разделении граждан на достойных и недостойных. Все бы отдала, чтоб избежать нашей грядущей участи, но только не сына».
Она была права, я и сам ради младшего согласился бы пойти на что угодно. Но видеть его головку перевязанной для меня выше всяких возможностей. Марина это понимала, потому постаралась сгладить углы и еще раз объяснила, что сделает все, как ее научила Хельга. Мне же через храм проходить не стоит, пусть хоть кто-то из нас останется чист перед совестью и всевышним. Помянув прозвание христианского бога, она смутилась и, перебив себя, пояснила, что мать в таком случае считается принесшей клятву, как и отец. А как пояснил шаман, если глава семейства принесет клятву, то всякий, кто находится на его попечении, перейдет под покровительство Тенгри.
Я это помнил, как и другие особенности ритуала, их я записал по просьбе Евсевия в летопись: «На всякий случай, вдруг что», — как сказал курион. Будто кто из горожан полезет в архив, а не спросит уточнения у самого провозвестника новой веры.
За последующую неделю четыре семьи перешли под власть Тенгри, все — бежавшие из столицы. Горожане пока держались, друг на друга поглядывая, не желая оказаться первыми в длинном перечне, но голодным нутром ощущая необходимость в новой перемене веры. Конечно, смотрели еще на Деметрия, тот готов был умереть голодной смертью, но не сдаться на милость непонятного бога. Пусть его вера стала чужда, но стойкость многим придавала сил оставаться с прежним укладом и дальше.
Подкосило иное — отъезд Арминия. Тервель будто почуял, на чем может держаться не слишком приятная двужильность горожан, а потому ударил по больному месту — а может, решил удалить толкового, но явно лишнего командира, трудно сказать. Так махом полководец устранял две проблемы, потому еще внезапное назначение Арминия было воспринято горожанами чуть не как его предательство. Зато Хельга ликовала.
Не знаю, зачем я спросил, отчего та ходит с улыбкой на устах, Хельга лишь пожала плечами.
«Будто не замечаешь, Луций, после смены веры меня терпели, презирая, но теперь, когда поняли, насколько я права, уважать стали еще меньше, разве по необходимости: ведь я давно вхожа в то общество, куда им предстоит попасть. Конечно, они льстят, заискивают, но за спиной злословят по-прежнему. Будто ты не знаешь наших матрон».
Я знал, потому извинился, спросил, как они планируют обустроиться.
«Сперва надо подождать конца похода, — улыбнулась она, — а после планировать. Арминий хочет отправиться со всеми, а я подожду здесь. Мне не привыкать к шепоткам».
Наш центурион получал распоряжение от Тервеля отправиться в столицу и стать начальником гарнизона. Набор которого он проведет на свой лад: всю когорту, а именно столько теперь у Арминия станет людей в подчинении, конных и пеших. Конечно, для сотника это серьезное повышение, а для нас…
Несколько дней после известия горожане ходили как в воду опущенные, кто-то даже обращался к Арминию с просьбой остаться, но кем тут сотник может стать? — рядовым солдатом? Изгнанный гот, он получал все в гуннском воинстве, разве можно обвинять сотника в предательстве или чем подобном? Пока мог, Арминий защищал нас, как мог и умел, и я за это ему очень признателен. Мне жаль, что судьба распорядилась именно так, но сейчас нам следует смириться с ударом и не подставляться под новый. Наверно, стоит показать пример другим. Но при мысли о том, как я возьму внука на руки и покажу всем его перевязанную головку, меня начала бить дрожь.
Однако таков уж человек, пусть внутри он признает поражение, на людях готов умереть, но не показать слабости. Мы остаемся римлянами, что бы ни говорили об этом сами.
Ноны июня (5 июня)
Скверный день, я заметил, ноны часто приносят дурные новости, ровно божественный Август, я стал бояться их. В тот день Марина перевязала головку Луцию. Милый малыш даже не пикнул, хотя ему было неприятно, вдвойне скверно, ибо родной любящий его человек, та, которую он позднее назовет матерью, поставила его на путь превращения в чужеродное создание. Я драматизирую, знаю, но он все равно проклянет нас: им мы откупаемся за несовершенные поступки, за дурное будущее, за скверную компанию, за оставление в опасности стать варваром, но не тем, которым еще пугают римских детишек суеверные матроны, поминая недобрым словом германцев, а подлинным дикарем — гунном, знающим мало и не желающим ничего постигать или получать, кроме земель для расселения, рабов и женщин для удовольствия и богов для непрестанных молитв. Мы отдаем его на заклание, превращаем в чудовище, но не желаем это признать даже наедине с собой. Мы говорим о лучшем будущем, о возможностях, несем какой-то успокоительный бред, будто не понимая, что он теряет. Жаль, об этом он никогда не узнает, ни о чем не узнает, ибо и он станет гунном и мы умолчим о том, чего лишили. Переглянемся и оставим в неведении. Многие знания — многие скорби, вот истинная вера гуннов, словами христианского пророка, предсказавшего наше глухое, слепое, безмолвное время, когда собирают камни лишь затем, чтоб бросить их в близкого или далекого, в зависимости от того, кто попадется, кто покажется большим врагом.
Канун календ августа (31 июля)
Септимий покидает нас, отправляясь в Галлию. Меньше всего я ожидал этого от мытаря, от его сына — пожалуй, но на этот раз не Антиох оказался вдохновителем бескрайнего похода.
Хотя чему удивляться, крестьяне разбежались еще в том году, а оставшиеся присягнули на верность новому божеству. Теперь нас ждет или голодная смерть, или новая вера. Казалось бы, выбор очевиден, но некоторые еще сопротивляются ему. Мне можно пока думать, будто есть выбор: после того, как Марина перевязала головку Луцию, она получает пшеницу и немного мяса и рыбы — хватает нам на троих. А вот остальным, не присягнувшим Тенгри, приходится туго, крестьяне кормить город перестали, ту его часть, что еще поклоняется Сатурну. А он, как шепчутся повсеместно, отвернулся от нас. Деметрий тоже собирается уехать, пока не знает, куда, но, видимо, подальше, — за последние месяцы он сильно исхудал, превратившись в собственную тень. Скорее всего, присоединится к Септимию: искать покровительства у новых богов оба не хотят из принципа. Вместе с ними уезжают еще несколько семей подобных упрямцев, предпочтя голод, они будто наказывают сами себя. Странно, что я это говорю, но, конечно, пройду коленопреклоненным перед образом бога небес, или что там установлено внутри открытого всем ветрам сооружения. Пока я еще имею возможность выделываться, но потихоньку дойдет очередь и до меня. Я это прекрасно понимаю, как и то, что не покину город в поисках лучшей доли, а подобное решение однозначно определяет мой будущий выбор, к которому сам еще не пришел.
Две семьи решились на голодную смерть, противясь клятве Тенгри; кажется, именно их жертва оказала для остальных наиболее сильное впечатление — и теперь горожане отправляются к храму, и спешат поклониться богу небес, и старательно исполняют предписания шамана. А он денно и нощно, больше даже нощно, подле храма, ибо многие приходят после заката, будто об их выборе не узнают соседи. Часто рядом находится и Хельга, подсказывая и поясняя. Всем новообращенным выдают меру пшеницы в качестве дара за верный выбор, такой занятный для будущих историков обмен души. Если подобная профессия еще останется в нашем мире. Их и так немного будет, а пока «в гунны» перешли все, кто зависел от Тенгри: торговцы, большая честь ремесленников, пекари в первую голову, все городские служащие, кроме меня и Евсевия, и та стража, что останется в нашем поселении, а не отправится вслед за Арминием в столицу. Кузнец Сидоний, бежавший из разоренного города, остался при своем Христе, но его веру своротить трудно, гунны от него зависят, ибо он единственный у нас коваль.
Народу у нас все прибавляется, пусть кто-то уезжает, а кто-то умирает, но их место быстро занимают гунны. А вот тех, кого прежде именовали римлянами, — их наперечет. С отъездом Арминия и Септимия будет еще меньше.
Сегодня стало известно: нового куриона, теперь он будет именоваться городским старостой, нам назначит Тервель, сейчас именно он возглавляет город, но военное руководство продлится лишь до начала похода. А там прибудет замена из Паннонии. Все как при старом добром Риме. Куда только денется Евсевий, не желающий перенимать шаманскую веру, я не знаю. Уезжать в Галлию он не намерен, но почему — старик не говорит, последнее время он мало с кем общается. Похоже, последние римляне уедут в один день, останутся переселенцы, готы и автор этих строк, понятия не имеющий о своих предках.
Седьмой день перед идами августа (7 августа)
Город опустел. Большой поезд отправился на юг, кто-то в бескрайнее путешествие в Галлию, кто-то в столицу возрождать ее из пепла, а кто-то на захват и освоение новых земель, ибо гуннам они требуются постоянно. Наверное, следующий вождь, если дела у него пойдут столь же решительно, сотрет в порошок мешающийся под ногами Рим вместе с его правителем и остроглавый народ заселит освободившиеся земли.
Вот и почти все мои оставшиеся знакомые отправляются в долгий путь. Уезжает Септимий со своим сыном и с неблизкими родичами Евсевия, старик курион упрямо остался в городе, покидает нас и Деметрий, в поисках нового храма движется на юг. С ними мельник Тит Гораций и его сосед и тезка башмачник Гай по прозвищу Костолом. Сворачивают торговлю Ранимир и Гумильд. С ними уезжает и Арминий, уводя с собой почти всех воинов-готов, старший десятник Ардебальд с оставшимися переходит в ведение Беды, именно последний теперь начальник гарнизона. Грустно и горько смотреть на этот исход, будто не только жители покидают наши края, но и часть самого города, его истории, жизни и сути уходит безвозвратно.
Я пришел проститься со всеми, говорил что-то несуразное, но приятное им, они тоже мучительно строили непослушные слова в предложения. На глазах Септимия я видел слезы, тяжко ему покидать родные края, но и оставаться далее немыслимо. Я еще спрашивал, вместе ли с Деметрием отправятся они в дальние края, но ответа не знал и сам священник. Благословил меня дважды, спохватившись, обнял и влез на облучок, махая рукой. Странно, но, пусть и перестали любить жреца горожане, сейчас они провожали его точно близкого родственника и тоже со слезами на глазах. Равно как и Септимия и других, более или менее знакомых.
С ними уезжал и Клементий: бывший поп, так и не нашедший себя на ниве подвижничества, предпочел снова отдаться в руки Септимия, во всяком случае на первых порах. Странная они пара совершенно не похожих друг на друга людей, волей судьбы спаянных вместе. Трудно сказать теперь, как надолго.
Марина тоже пришла проводить, махала ручкой Луция, тот гулил, довольный, последние недели он выглядит на диво крепким и растет не по дням, а по часам, хорошо и дальше бы так продолжалось. Наконец поезд тронулся, раздались прощальные крики, кто-то из женщин даже расплакался — кажется, племянница Тита Горация, кто-то еще какое-то время шел вслед за повозками, но большая часть горожан еще минут двадцать стояла, не расходясь, подле отверстой пасти врат, поглотивших их знакомых и близких. Утро выдалось жарким, знойным, лишь когда солнце начало припекать, все стали потихоньку расходиться.
Тервель отправится только через две недели, не раньше, воинство еще не поспело прибыть, но военачальник уже готов хоть сейчас двинуться на неведомых врагов. Арминий сказал, его воины сопроводят переселенцев и останутся с ними в столице подождать войска, а после уже Тервель двинется с ними на покорение римских владений, которые двор в Равенне вряд ли захочет потом отбивать у своенравных и упрямых гуннов. Каковые не больно охотно учатся у других: Арминий сказывал, их знаменитые луки сами степняки прихватили не то у скифов, не то у сарматов, но это почти единственное, что они сумели удержать у себя. Наши механизмы им не по нраву, не доверяют они сложной технике. Пашут простыми плугами, с коими наши предки землю поднимали, жнут серпами и косами времен Нумы Помпилия. И там, где простой землепашец закончит жатву за два дня, они провозятся две недели десятью согбенными спинами.
Вот написал о жнецах и поневоле припомнил уехавшего мытаря. Хоть мы и не всегда с ним ладили и человеком он был непростым, а все же его отъезд сильно задел за живое, сейчас сижу, поминая его, и в груди перехватывает дыхание. Не просто человек уехал, но своего рода символ нашего города, предки его были хозяевами у нас еще в давнопрошедшие времена, так давно, что не всякая летопись с той поры сохранилась. Септимии и Констанции — эти две семьи возродили город из праха, подняли его после мятежей и погромов столетней давности и долго правили им, ведя его сперва к процветанию, а после к запустению.
Так заканчивается одна история, чтоб немедля продолжиться другой.
Восьмой день перед календами сентября (25 августа)
Тервель уехал, обретя полноценное воинство, оно лавой двигалось весь день мимо нашего города: конные, пешие, а после, под вечер, пошли обозы. Стало понятно, отчего он не спешил выезжать и почему понадобилось такая масса людей. Император Гонорий снова задолжал Харатону как продовольствия, так и людей, больше того, стал укрывать родовитых беглецов из союзников гуннов, отказавшихся присягать великому вождю степняков на верность и пополнять его войска. Очевидно, что гуннский правитель до крайности рассердился таким поведением самодовольного государя, для чего и отправил Тервеля взять причитавшееся — наши земли полностью переходили под власть гуннов, а соседние Реция и Норик обязались выплатить солидную дань в несколько десятков тысяч мер зерна. Вряд ли эти провинции способны на подобное, а потому Тервель получил указание взять землей то, что не получится ухватить богатствами. И вернуть беглых вождей марсов, бургундов, свевов и других германцев, которые прятались в тех провинциях, принудив их расплатиться за свой позор в полной мере. Гунны к союзникам относились на равных, лишь будучи в проигрышном положении, когда же их сила возрастала, то ни о каком дружестве речи не шло — они брали, что могли, распространяясь, подобно саранче, по все новым землям. Пришла пора соседям узнать, каково живется под гуннской пятой. Пора и мне настала: в городе появился новый правитель, сменивший Евсевия.
Но прежде скажу несколько слов о старике. Евсевий так и не уехал с поездом Арминия, не отбыл и позже, с ордами Тервеля, как я предполагал. Вместо этого он часто встречался с новым старостой, своим сменщиком, вводя его в особенности наших дел, не знаю, насколько в сем преуспел, ибо новый глава плохо понимает на латыни и еще меньше смыслит в особенностях управления. Он молод, чуть больше двадцати пяти, но явно меньше тридцати, насколько я могу судить о возрасте у гуннов, смелый вояка, это видно по шрамам, избороздившим его лицо и руки, жизнерадостный веселый человек, а еще племянник Тервеля — так стало понятно, откуда он появился и выбран. Зовут его Севар, и он действительно походит на своего дядю.
После долгих бесед со старостой Евсевий удалился к себе, а я все ждал, когда новый хозяин города явится в дом народных собраний поинтересоваться налогами, старик уж точно рассказывал Севару все подробности моих дел. Но рубаха-парень так и не предстал, я же пошел искать сперва его; не найдя, отправился в дом Евсевия.
Старик принял меня на удивление радушно, повел к себе на второй этаж, где спрашивал о моем житье, а после перевел разговор на тему долгов.
«Я был должен твоему отцу, но так и не расплатился, теперь, когда моя работа в городе выполнена, надо рассчитаться и с тобой», — произнес он. Я спросил, за что он оказался должен, на что Евсевий, улыбнувшись, ответил, мол, ровно за то, чем ты занимаешься и сейчас.
«Неужто не увидел отцова почерка в архивах? — спросил он. — Вирид-старший переписывал для нас Аристотеля и Сенеку».
Тут только я сообразил, на каком свитке пишу, растерявшись, начал объяснять насчет скверных чернил, однако курион меня не слушал, искал что-то в ящичках письменного стола, но все никак не мог найти. Тут вошел Диомед, сообщивший, что куриона внизу ждет Севар, Евсевий извинился, я же поспешил прочь. Старосту на выходе так и не перехватил, а когда снова поскребся к куриону, уже вечером, узнал потрясшую меня, но не ошарашившую новость: старик покончил с собой.
Наверное, мне следовало ожидать этого. Но снова не уразумел, понадеявшись на авось, опять столкнулся нос к носу со смертью. Евсевий еще раньше распустил всех слуг, кроме Диомеда, теперь этот славный муж принял кончину своего хозяина и, ухватив меня за плечо, рассказывал, как она случилась. Я слушал, но не слышал его. Когда же речь дошла до яда, попросил остановиться. Диомед кивнул и повел в покои Евсевия. Я почему-то ждал увидеть покойного, возлежащего на подушках, но нет, дальше гостиной мы не зашли. Диомед взял со столика для яств белый кругляш, подал мне.
Сестерций Диоклетиана. Я удивленно воззрился на старика.
«Хозяин просил прощения, что не смог отдать ее твоему отцу, не отдал и тебе, но просит принять в знак того, что долг должен быть оплачен полностью», — произнес он. Я долго смотрел на монету, не веря своим глазам, наконец взял ее в обе руки, словно милостыню. Так просто и столь непредсказуемо повернулась судьба: то, что я считал даром провидения и памятью о неведомых предках, оказалось легендой, сложенной для меня отцом во исполнение святого долга каждого родителя — лжи об истории великого рода, потомком коего является, само того не подозревая, его дитя.
И как рассказать о прошлом внуку, что поведать Луцию? — коли тот захочет слушать истории чудаковатого старика, полжизни проведшего среди книг, потерявшего там отца и сына, но не нашедшего ничего взамен.
(Продолжение следует.)
1 Римский поэт I в. н. э., друг Цицерона. (Примеч. перев.)
История Древнего Рима полна загадок, а его крушение — тем более. Однако как жилось простым гражданам в эту эпоху, да не в самом Вечном городе, но далекой северной провинции? Автор дневника, вольноотпущенник, состоящий на службе городского старейшины, день за днем описывает самые непростые годы в истории страны, повествуя о жизни и быте провинциалов, вынужденных приспосабливаться ко все новым напастям, приходящим то с севера, то с юга.
Astra Nova 