Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(70), 2025.

Брэм Стокер (1847—1912), безусловно, известен всем. Тем не менее нужно уточнить, что этот британский (и, если требуются уточнения, ирландский) писатель стал классиком литературы ужасов и мистики не только как «отец» Дракулы. Уроженец Дублина, он смог побороть тяжёлую детскую болезнь и посвятил себя литературному творчеству. Позже Стокер перебрался в Лондон, где занял пост управляющего театром «Лицеум», сотрудничая с легендарным актёром сэром Генри Ирвингом. Хотя театральная работа занимала основное время, не она, а именно художественная проза принесла ему мировую известность.

Безусловно, больше всего Стокера прославил готический роман ужасов «Дракула» (1897), подаривший миру образ культового вампира графа Дракулы. В этом произведении мастерски переплелись элементы мистики, ужаса и сверхъестественного, создав историю, продолжающую завораживать читателей поколение за поколением. Помимо «Дракулы», перу Стокера принадлежат и другие произведения в жанре ужаса, самыми известными из которых можно назвать «Сокровище Семи Звёзд» и «Логово белого червя», где фигурируют древние проклятия, зловещая атмосфера и таинственные злодеи.

Главная заслуга Стокера перед жанром ужасов — уникальное умение сочетать фольклорные мотивы и готические традиции с актуальными страхами современности. Его произведения до сих пор служат источником вдохновения для писателей в жанрах хоррора и мистики. Наследие Брэма Стокера по праву считается одним из важнейших в мировой литературе о сверхъестественном.

Теперь несколько слов конкретно об этом рассказе. Он был опубликован в приложении к дублинской газете «Daily Express» 17 декабря 1890 года. Совсем недавно исследователь творчества Брэма Стокера обнаружил эту ранее неизвестную жуткую историю.

В данном переводе (первом и пока единственном на русский язык) текст незначительно отредактирован: исправлены опечатки, восстановлены случайно пропущенные слова и унифицирована пунктуация. Британский вариант орфографии, разумеется, сохранён. Устаревшие выражения, использованные Стокером (например, «бесовской смех» — неистовый хохот), также оставлены без изменений, как и задумывал автор.

Когда я покинул «Королевские хижины» — трактир на вершине Хайндхеда, — дабы увидеть Дьяволову чашу и Висельный холм, запечатлённые Тёрнером в его «Liber Studiorum», то вышел на широкую прямую дорогу — новый путь между Лондоном и Портсмутом — и вскоре оказался на краю Чаши, где вдоволь смог насладиться её красотами. Туман, густой в Лондоне, когда я уезжал этим октябрьским утром, добрался даже до Хейзлмира, заполнив долины, так что вершины холмов Суррея вздымались из моря мглы, подобно островам. Яркое солнце, озарявшее высоты, смягчало и золотило бескрайние просторы холмов, долин и пустошей, простиравшихся до самого южного побережья. Склоны холма круто обрывались со всех сторон, лишь на северо-западе долина мягко спускалась на равнину. Летние краски, столь радующие глаз в солнечном сиянии, тускнели, уступая место осенней серости. Розовые и пурпурные цвета вереска сменились бурыми, скрывая угасающее тепло. Папоротник переливался блёкло-жёлтым янтарём, а бесчисленные травы и полевые цветы уже облачились в зимние одежды — цвета увядания.

Среди буйства осенних красок ярко вспыхивали изумрудные пятна дрока, пока не тронутого морозом. Зелёные кусты, окаймлявшие ручей, бегущий через долину, казались неестественно яркими, а тёмная хвоя сосен, спускавшихся по западному склону в долину, властно утверждала, что природа вправе сохранять краски свои вопреки любым переменам. Далеко на севере и западе, за зубчатыми отрогами холма, бесконечной чередой тянулись леса и долины, рощи и деревни, холмы и кряжи. Лишь после долгой паузы оторвался я от сего великолепия, с сердцем, полным благоговения пред мощью, величием и очищающей силой природной красоты.

«Здесь, — подумал я, — душа человека возвышается; ибо на вершине творения рук природы стихает зло наших сердец».

Но, обернувшись, я вздрогнул — словно по иронии судьбы, рядом со мной высился мрачный памятник человеческой жестокости и кровожадности: придорожный камень, отмечавший место, где столетие назад был убит несчастный моряк, направлявшийся в Портсмут.

Однако интерес представлял не столько камень — подле него стояли трое, способные привлечь внимание где угодно. Всего лишь дети, но дети весьма необычные. Две девочки-индианки, чей возраст, с учётом неспешного развития английских дев, составлял бы лет тринадцать-четырнадцать; но, будучи уроженками Востока, они, вероятно, были куда как младше. Встав по обе стороны от камня, подобно геральдическим фигурам, они опирались на его вершину тонкими смуглыми руками, подперев подбородки ладонями. Их тёмные, бездонные глаза пристально смотрели на меня. Обе очень миловидные, а их стройные фигурки закутаны в чёрные переливающиеся ткани, скроенные в полувосточном стиле, с широкими поясами и тёмными головными повязками. Третий — мальчик лет десяти с золотистыми волосами, глазами цвета голубого фарфора и очаровательной розовощёкой улыбкой. Его можно было назвать и Купидоном, и ангелом. Его мундирчик имел цвет тёмно-красный, словно кровавый.

Несколько секунд я разглядывал сию странную группу, а они, не шелохнувшись, наблюдали за мной. Наконец я заговорил, отпустив несколько замечаний о красоте здешних мест.

Одна из девочек, постукивая ладонью по камню, спросила:

— Не могли бы вы рассказать нам что-нибудь об этом камне, сэр? Мы пришлые здесь.

— Я и сам здесь чужой, но, думаю, ответ находится тут, — ответил я и начал читать надпись, высеченную на обеих сторонах плоского камня.

Когда я произнёс «убийство», все трое переглянулись, потом уставились на меня, содрогнулись и — странное дело! — улыбнулись. Решив, что они испугались, я поспешил добавить:

— Но не стоит тревожиться. Всё это случилось сто лет назад, когда страна была совсем другой.

Одна из девочек ответила тихо, но пронзительно:

— Надеюсь, что нет… Надеюсь.

А мальчик со смехом взглянул на меня и сказал:

— Думаю, если бы и сейчас свершилось убийство, то кто-нибудь бы отправился на Висельный холм!

— Да вы знаток, юноша! — усмехнулся и я. — Вижу, вы в курсе дела. Я как раз направляюсь к вершине холма, чтобы взглянуть на Памятный крест. Не хотите ли посмотреть, куда помещали убийц?

— С удовольствием, — ответил он с неестественной серьёзностью, приподняв кепочку в знак согласия. Девочки тоже кивнули, и мы вместе двинулись вверх по склону.

По пути я заметил — мальчик что-то крепко сжимает в кулаке.

— И что у тебя там? — поинтересовался я.

— Вот, — он разжал ладонь, и я увидел клубок дождевых червей, извивающихся на неожиданной свободе. — Обожаю червей! Смотрите, как они шевелятся! А ещё их можно вытягивать… — И он тут же это продемонстрировал.

—Бедные твари! — воскликнул я. — Почему бы не отпустить их? Им куда приятнее в земле.

— Не хочу, — бросил он, запихивая червяков куда-то в недра мундира.

У Памятного креста на вершине Висельного холма уже толпились люди, а вокруг валялись яичная скорлупа и обрывки газет — явные следы недавних пикников. Моё внимание привлекли симпатичная леди и джентльмен, я мысленно окрестил их «молодожёнами». Вид, открывавшийся с холма, был так прекрасен — бескрайние волны зелёных лесов, долин и вздымающихся вершин, — что я совсем забыл о юных спутниках. Подойдя к самому краю обрыва, я сел, устремив взгляд на восток, и погрузился в созерцание.

Немного погодя я вспомнил о своих попутчиках, но, оглядевшись, не нашёл их — они исчезли бесследно.

Я выехал из Лондона поутру, и долгая прогулка от Хейзлмира под палящим октябрьским солнцем изрядно меня утомила. Обойдя всю вершину холма и вдоволь налюбовавшись пейзажами, я направился к густой роще орешника и буков, с высящимися над ними соснами — один из тех дремучих зелёных клиньев, что поднимались из долины, вонзаясь в склоны. Здесь во всём великолепии царила осень. В тени сосен буйно разросся подлесок. Коричневая кора, сизоватая хвоя в полумраке между стволами, сладковатый смолистый аромат, звенящая тишина, нарушаемая лишь жужжанием невидимой жизни, — всё манило отдохнуть. С блаженным чувством умиротворения я растянулся на траве и вскоре потерял нить мыслей в сплетении ветвей над головой.

Не знаю, сколько длился мой сон, но времени прошло немало — я чувствовал себя отдохнувшим, хотя мышцы и ныли слегка от долгой неподвижности. Меня наполнило то странное ощущение утраченного времени, напоминающее философам: сознание наше непрерывно в той или иной форме. Но ни тревоги о невыполненных делах, ни заботы о грядущем — лишь осознание, что времени впереди ещё много и я могу предаваться размышлениям, наслаждаясь свободой, свежестью и чистым воздухом сего чудесного места.

Я не шевелился, лёжа на спине, заложив руки под голову и наблюдая, как солнечные лучи пробиваются сквозь листву. Мысли текли вяло и обрывочно — так бывает, когда занятой человек позволяет себе полную праздность. Я перебирал идеи, то углубляясь в них, то бросая, балансируя между общим и частным — испытывая то редкое удовольствие, что окрестили интеллектуальным невмешательством.

В воздухе стоял тот же невнятный гул, усыпивший меня ранее, но теперь звуки стали насыщеннее, словно сама природа заговорила, и среди этого хора выделялся один голос — мощнее, звучнее остальных. Я прислушался, и постепенно звук этот обрёл чёткость в гармонии окружающего мира. Он не становился громче — скорее, его вибрации нарастали, сливаясь в не успевающие затихнуть волны.

Постепенно все остальные звуки стихли, и я слышал только один — странный, гипнотический. Казалось, он приближался, пока я не пришёл к выводу, что источник его находится всего в двадцати шагах. Я уже мог различить его оттенки. Похоже на приглушённое стрекотание коростеля — будто шёпотом — с какой-то сладостной нотой, почти неотразимой в своём очаровании. Я приподнялся из зарослей папоротника и взглянул в нужном направлении.

К моему удивлению, на солнечной поляне, освещённой сквозь разрыв в кронах, находились те самые дети. Мальчик стоял между сидящими девочками. Одна из них держала в левой руке нечто вроде флейты Пана, сделанной из тонких тростинок. Она водила по ним чем-то, прикреплённым к пальцам правой руки, издавая низкие, стрекочущие звуки. Другая держала раковину с натянутыми струнами, перебирала их лёгкими прикосновениями. Мальчик же дул в тростниковую дудочку, извлекая протяжные, сладкие ноты, сливавшиеся с общим звучанием.

Затем девочки тихо начали напевать монотонную, странно мелодичную песню. Все трое смотрели куда-то в сторону от меня. Вскоре девочки встали, и они начали медленно поворачиваться, словно осматривая окрестности. Когда их взгляд обратился в мою сторону, я снова приник к земле, чтобы остаться незамеченным, ибо происходящее вызывало неподдельный интерес. Я продолжил наблюдение, скрываясь в зарослях папоротника. Внезапно моё внимание переключилось — и далеко не самым приятным образом.

Услышав шорох среди сухой листвы рядом, я обернулся и едва не вскочил: прямо ко мне, почти касаясь ноги, подползала крупная слепозмейка. Она проползла по моим ботинкам, совершенно не обращая на меня внимания, будто на какое бревно, и направилась к группе на залитой солнцем поляне. Очевидно, её привлекла эта странная музыка. Поскольку раньше мне не доводилось видеть, как заклинают змей, мой интерес к происходящему возрос и я весь отдался наблюдению. Дети продолжали играть, а змейка приближалась всё ближе. У ног светловолосого мальчика она остановилась, свернулась кольцом, подняла голову и зашипела. Мальчик взглянул вниз, девочки обратили на него взор, но музыка не прекратилась — напротив, ритм её ускорился. Тогда змея обвилась вокруг лодыжки мальчика и начала подниматься по его телу, извиваясь вокруг лодыжки, бедра, пока не доползла до руки, державшей флейту.

И вдруг музыка оборвалась. Девочки встали, а мальчик вытянул руку, обвитую змеёй, раскрыв кверху ладонь. Змея замерла, словно окаменев. Тогда девочки взялись за руки и начали медленно кружить вокруг мальчика, напевая тихую, загадочную песню — похожую на прежнюю, но теперь в миноре, затихающую. Так продолжалось две-три минуты. Мальчик не шевелился, голубые глаза прикованы к змее. Та слегка приподняла голову, следя за движением девочек.

Они продолжали перемещаться по кругу, и с каждым оборотом змея двигалась всё увереннее, пока не стала крутиться вокруг руки, подобно новогодней шутихе. Постепенно девочки замедляли ход, и змея успокаивалась вслед за ними, пока наконец не повисла на руке мальчика, безжизненная, как верёвка. Мальчик не шевелился, а вот девочки разомкнули руки. Одна из них, остановившись перед мальчиком, взяла змею за голову и хвост и осторожно вытянула её. Убрала руки, но та осталась лежать на ладони мальчика — прямая и жёсткая, как палка.

Во всём этом было что-то жуткое, напомнившее мне каталепсию — то состояние, когда тело застывает в любой приданной ему позе, сколь бы нелепой или неудобной она ни была. Казалось, змея пребывала в подобном оцепенении, и я с тревожным любопытством ждал, что будет дальше. Мальчик по-прежнему неподвижно удерживал руку с лежащей змеёй. Девочки встали перед ним по обе стороны, так что его ладонь оказалась между ними.

Затем они начали переговариваться на незнакомом мне языке — вероятно, индийском. Оба голоса звучали мелодично, с пронзительной силой, но один из них, несмотря на всю свою мягкость, вызывал у меня необъяснимый страх. Почему-то он наводил на мысли об убийстве. Судя по интонации, все фразы были вопросами — и вскоре это подтвердилось самым странным образом. Ответы давала… застывшая змея.

После каждого вопроса (девочки, казалось, задавали их по очереди, с разной интонацией — утвердительной и отрицательной) змея медленно поворачивалась, как стрелка компаса, указывая головой на одну из них. Более мягкий голос, видимо, был утвердительным, другой — отрицательным. И на первые несколько вопросов змея неизменно поворачивалась к «отрицающей» девочке. Это явно раздражало «утверждающую». Её голос становился всё слаще — и всё страшнее, заставляя меня содрогаться. Она, казалось, приходила во всё большую ярость, её глаза вспыхнули тёмным, нечестивым блеском, и наконец она прошептала последний вопрос — резкий, леденящий. В ответ змея завертелась быстрее, быстрее — и резко остановилась, указывая на другую девочку.

Отвергнутая «утверждающая» издала короткий, яростный звук, похожий на лай, а по лицу на мгновение скользнуло выражение смертельной злобы. Но тут же черты её вновь стали безмятежными. В тот же миг рассеялось и оцепенение змеи. Она обмякла, соскользнула с руки мальчика на землю и замерла, словно мёртвая. Мальчик вздрогнул, будто пробуждаясь ото сна, и разразился смехом. Девочки подхватили бесноватый смех — и внезапно поляна, ещё минуту назад казавшаяся зловещей, наполнилась радостными голосами. Дети бросились догонять друг друга и вскоре скрылись в чаще.

Я поднялся из зарослей папоротника. Не веря своим глазам, я решил, что всё это приснилось мне во сне. Но передо мной лежала та самая, словно бы мёртвая змея — осязаемое доказательство, что видел я всё наяву.

* * *

Солнце клонилось к западу, когда я, закончив прогулку по тропинкам и рощам со стороны Уитли, снова оказался на вершине Висельного холма.

Место опустело. Любители пикников отправились по домам; исчезли пони, ослики и ватаги школьников. От дневных визитёров остались лишь клочки газет да яичная скорлупа. Свет постепенно угасал, воздух становился прохладнее, и чувство одиночества ощущалось острее. Но я приехал из шумного города именно за этим уединением — и теперь наслаждался им в полной мере.

В долинах ещё лежала белёсая дымка, из неё мрачно поднимались тёмные холмы. Полоса облаков окаймляла горизонт, а над ней расстилалось море серно-жёлтого света, кое-где усыпанное белыми облачками, купавшимися в последних лучах солнца. На темнеющем небе зажглись первые звёзды. Тишина, казалось, поднималась из долины, окутывая холм и достигая места моего сидения.

Воздух стал холоднее. Наступила полная тишина. Звёзды загорались одна за другой в тёмно-синем небе, и мягкий свет разливался вокруг. Я сидел, погружённый в созерцание чудесной красоты. Усталость тела и духа казалась далёким прошлым — чем-то, что больше никогда не вернётся. В такие мгновения человек словно заново рождается, ощущая, как все его чувства обостряются до предела. Я откинулся спиной на массивный каменный крест, обхватил его руками, чтобы устроиться поудобнее, и полностью отдался блаженству покоя.

Внезапно, без малейшего предупреждения, кто-то сзади схватил мои руки — тонкие, но невероятно сильные пальцы сжали запястья, лишая возможности пошевелиться. В тот же миг на лицо набросили шарф из лёгкой, но плотной ткани, туго затянули его сзади и прижали мою голову к камню. Обездвиженный, с зажатым ртом, я не мог ни кричать, ни сопротивляться. Затем мне связали руки верёвкой, стянув так туго, что любое движение стало невозможным. Тишина вокруг была абсолютной. Я решил, что стал жертвой грабителей — одинокий путник в безлюдном месте, в руках посильнее моих. Мысленно поблагодарил судьбу, что при себе имел лишь немного денег. Прошло несколько минут — или вечность, — и шарф слегка ослабили, освободив глаза, но рот по-прежнему оставался закрытым.

Увиденное оказалось столь удивительным, что сбило ход моих мыслей. Вместо крепких парней с грубыми манерами передо мной стояла та самая троица, что привлекла моё внимание днём. Неподвижная и безмолвная, с глазами, полными осмысленного любопытства. Мальчик и одна из девочек смотрели на меня с насмешливым превосходством. Другая же — что выказала такую ярость на поляне — улыбалась с леденящей ненавистью. От этого взгляда, даже связанный, я содрогнулся. Она сделала шаг вперёд, в то время как двое других остались на месте, сохраняя то же самодовольное презрение. Из складок одежды девочка вынула длинный острый кинжал — тонкий, обоюдоострый, смертоносный. С невероятной ловкостью она принялась размахивать им перед моим лицом. Лезвие то и дело скользило по коже, заставляя меня вздрагивать. То она направляла остриё к глазам, так что я чувствовал холодок стали перед зрачками. То внезапно бросалась вперёд, будто нанося удар в сердце, — и останавливалась в последний миг. Это продолжалось недолгое, но бесконечное время. Я чувствовал, как холодная дрожь разливается по телу, странное оцепенение. Сердце слабело, холодело, замирало. Веки тяжелели. Я пытался открыть глаза — получилось, нет, получилось, нет, нет… Сознание покидало меня.

Последнее, что я увидел перед погружением во тьму, — блеск кинжала в свете звёзд, мелькающего в руках девочки. Последнее, что услышал, — тихий смех всех троих.

* * *

Голос в моих ушах звучал глухо и отдалённо, но постепенно становился громче, и слова обретали смысл:

— Проснитесь! Проснитесь же, сэр! Да вы тут помрёте от холода!

«Холод». Слово отозвалось во мне — ведь в груди действительно оцепенение, ледяное, как сама смерть. Сознание медленно возвращалось, и я открыл глаза.

Теперь вокруг гораздо светлее — над холмом поднялась огромная жёлтая луна, заливая пустошь призрачным сиянием. Рядом стояли двое: те самые дневные «молодожёны». Мужчина наклонился надо мной, грубо тряся за плечо, а его спутница тревожно ломала руки.

— Он не умер, Джордж? Ведь правда? — услышал я её шёпот.

— Нет, слава богу! Должно быть, уснул. Хорошо, что тебе пришло в голову посмотреть на лунный свет с высоты — иначе он бы замёрз. Гляди, земля уже белая от инея! — Он снова потряс меня: — Вставайте! Вставайте же и пойдём отсюда!

— Сердце… — прошептал я. Оно было ледяным.

Мужчина нахмурился и сказал жене:

— Белла, тут всё серьёзно. Сбегай в трактир, пусть пришлют помощь. Возможно, у него с сердцем беда.

— Конечно, дорогой. Сейчас?

— Погоди-ка… — Он снова склонился ко мне.

Меня закружил поток воспоминаний, и я спросил:

— Вы не видели детей? Двух индианок и светловолосого мальчика?

— Видели! Давным-давно — они спускались по лондонской дороге на велосипеде-трицикле. Смеялись, и мы подумали, что это самые прекрасные и счастливые дети из всех, что встречали. Но почему вы…

— Сердце! — снова вскрикнул я. Холод, казалось, парализовал всё тело.

Мужчина приложил ладонь к моей груди — и тут же отдёрнул с воплем ужаса.

— Что? Что такое, Джордж? — почти вскрикнула жена, испуганная его действием.

Он отступил, а она в ужасе вцепилась в него, когда у меня из-за пазухи выскользнула крупная слепозмейка, упала на землю и проворно скользнула вниз по склону, исчезая в чаще.

Перевод Антона Лапудева

Примечания

1. Окрестности Уитли у Хайндхеда

Холм Хайндхед и деревня Уитли расположены в графстве Суррей, на территории «Area of Outstanding Natural Beauty» — Зоны выдающейся природной красоты. Хайндхед славится живописными пустошами и «Дьяволовой чашей» — огромным природным амфитеатром, одним из самых впечатляющих ландшафтов Южной Англии.

Уитли — старинная деревня с историей, восходящей к эпохе саксов. Здесь сохранилась церковь Святого Джеймса (XII век) с уникальными средневековыми фресками. Окрестности покрыты лесами, а парк Уитли-Коммон предлагает множество пешеходных троп.

2. Дьяволова чаша

Этот природный амфитеатр образовался в результате эрозии и окружён вересковыми пустошами, лесами и скалистыми грядами. Место овеяно легендами.

По одной из них, сам дьявол, разгневанный на жителей деревни Торп, зачерпнул горсть земли и бросил в них, образовав при этом глубокую яму. По другой — здесь сражались дьявол и бог Тор, чей молот и создал впадину.

В XVIII—XIX веках Чаша служила приютом для разбойников. В 1786 году здесь убили моряка, а троих убийц казнили и вывесили их тела на всеобщее обозрение. Памятный Камень моряка до сих пор стоит у края Чаши, мрачно напоминая о зловещем прошлом.

3. Висельный холм

Этот холм имеет мрачную историческую репутацию, связанную прежде всего с казнями преступников в XVIII веке. Его название происходит от виселицы, предназначенной для размещения тел преступников в железных клетках для устрашения. Одним из самых известных событий, связанных с холмом, стало то самое убийство моряка. В 1786 году трое убийц были казнены на вершине холма, а их тела выставлены в железных клетках в назидание всем пренебрегающим законом. Подобная практика прекратилась лишь в XIX веке.

4. «Liber Studiorum» Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера

Серия пейзажных гравюр, созданная английским художником Дж. М. У. Тёрнером в период с 1807 по 1819 год. Тёрнер задумал эту коллекцию, чтобы продемонстрировать различные виды пейзажей и показать своё мастерство в написании оных. Название «Liber Studiorum» («Книга пейзажных исследований») вдохновлено «Liber Veritatis» Клода Лоррена, исследовавшей искусство ландшафта.

Коллекция Тёрнера включает 71 гравюру, разделённую на шесть категорий: исторические, пасторальные, горные, морские, архитектурные и эпические. Каждая гравюра начиналась с эскиза Тёрнера, гравировавшегося в дальнейшем профессиональными гравёрами. Вся серия была задумана как учебное пособие для студентов, изучающих пейзажную живопись, и как демонстрация художественного мастерства Тёрнера, поскольку он верил, что пейзажная живопись может быть такой же серьёзной и сложной, как историческая.

Хотя «Liber Studiorum» не была завершена, она остаётся важной частью наследия художника и влиятельной работой в истории британского пейзажного искусства.

5. Хейзлмир

Небольшой рыночный городок в Суррее, расположенный в живописной местности на границе с Хэмпширом и Западным Суссексом. Входит в суррейскую Зону выдающейся природной красоты. Известен холмистыми ландшафтами, лесами и вересковыми пустошами, привлекающими туристов и любителей пеших прогулок.

История города уходит корнями в cредневековье, когда он был известен как сельскохозяйственный центр. Его развитие ускорилось в XIX веке, после появления железной дороги, соединившей его с Лондоном и сделавшей его привлекательным местом для пассажиров пригородных поездов. Город сохранил большую часть своего исторического облика со множеством старинных зданий, в том числе традиционных деревянных домов и зданий георгианской архитектуры.

6. Камень моряка

Памятник у подножия холма Висельника, отмечающий место убийства моряка в 1786 году. На камне выгравирована надпись, напоминающая о мрачном прошлом этих мест.

7. Интеллектуальное невмешательство

Состояние умственной расслабленности или беспечности, когда мысли текут свободно, без критического анализа. Название происходит от французского выражения «laissez-aller», что буквально означает «отпустить» или «позволить вещам идти своим чередом». В контексте рассказа — наслаждение потоком сознания, отказ от строгой логики в пользу созерцательности.

Человек, испытывающий интеллектуальное невмешательство, может не подвергать сомнению свои предположения, быть неспособным критически оценивать идеи или руководствоваться эмоциями или прихотью, а не тщательным анализом. Термин часто используется для критики поверхностного или ленивого мышления, особенно когда требуется более глубокое исследование или интеллектуальная дисциплина.

8. Веретеница (Стокер использует традиционное английское название, соответствующее термину «слепозмейка»)

Также известна как медленный червь, ломкая веретеница или медяница (Anguis fragilis) — безногая ящерица, часто принимаемая за змею. Обитает в Европе и некоторых частях Азии и чаще всего встречается на лугах, в садах и на опушках лесов.

Несмотря на змееподобную внешность, обладает рядом характеристик, идентифицирующих её как ящерицу (в отличие от настоящих слепозмеек, змей семейства Typhlopidae). Например, у неё есть веки и она может моргать, в отличие от змей, а также может сбрасывать хвост в качестве защитного механизма, что является общей чертой среди ящериц. Веретениц называют «слепыми змеями» из-за старого поверья, но на самом деле у них маленькие функциональные глаза.

В длину могут достигать 50 сантиметров (около 20 дюймов), гладкая блестящая кожа варьируется по цвету — от коричневого или медно-коричневого до серого. Они в основном активны в сумерках и на рассвете, питаясь насекомыми, слизнями и другими мелкими беспозвоночными. Веретеницы не ядовиты и в целом безвредны для человека.

Несмотря  на довольно широкое распространение, «медленные черви» часто неуловимы: они проводят большую часть времени, прячась под камнями, брёвнами или в кучах компоста, что делает их менее заметными, чем других рептилий.