Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 7(69), 2025.

Уильям Шарп (1855—1905) гораздо больше известен под своим псевдонимом «Фиона Маклеод» (именно Маклеод, не Маклауд: использовано более архаичное написание), не только женским, но прямо-таки нарочито кельтским. Это, пожалуй, не просто псевдоним, а «дополнительная личность» (нет-нет, ничего в духе современных гендерных, э-э, исканий): творчество «Фионы», почти целиком укладывающееся в четыре года (1893—1896), буквально напоено кельтской, мистико-языческой, чувственной фэнтези. Для Шарпа, шотландского писателя викторианской эпохи, пусть даже увлекающегося прерафаэлитами и спиритуализмом, было не слишком комфортно так уж засвечивать свой особый интерес к этой стороне литературы и жизни. А вот с тогдашними формами женского движения такие мотивы очень даже совмещались. В результате Шарп и стал Фионой, чьи работы фактически возглавили так называемое «кельтское возрождение» 1890-х годов.

Думается, можно добавить еще одно соображение. В произведениях Фионы чрезвычайно сильна чувственность не только эротическая, но и просто физическая: упоение неистовой скачкой, боем, бурным движением, преодолением сопротивляющихся пространств. Всем тем, чего Шарп был лишен: он был человеком крайне слабого здоровья. Сама Фиона ведь и появилась на свет после очередного очень тяжелого приступа болезни, когда близкие уже настроились на худшее — но вдруг последовало выздоровление…

Шарп всю жизнь тщательно скрывал свое авторство и создавал иллюзию реальности Фионы, ведя от ее имени переписку (причем беловики писем принадлежат руке его сестры, посвященной в тайну: в ту пору девочек и мальчиков учили писать абсолютно по-разному, так что мало было просто изменить почерк — женские или мужские очертания букв все равно давали о себе знать). Лишь после его смерти Элизабет, вдова Шарпа, раскрыла псевдоним и издала полное собрание его сочинений. Она тоже была посвящена в тайну, но прямо участвовать в ее сохранении не могла: Элизабет Шарп и сама являлась известной фигурой в литературном мире, ее почерк узнали бы сразу…

В те дни, когда Верховным королём армориканских племён, населявших Бретань, был Грэдлон, Конан Арворский, не было имени более великого, чем его. От песчаных дюн ютов и англов до тех мест, где смуглокожие баскские рыбаки ловили рыбу сетями, имя Грэдлона произносили шёпотом. Арвор стал такой великой страной, что франков называли там волками и на них охотились, как на волков. Дикий крик, до сих пор звучащий в лесах Дюота и Уэльгоа, в гранитном сердце Корнуайла, — «Ату, волк, волк!» — был слышим тогда куда чаще, но ни один волк так не боялся этого крика, как измождённые франкские беглецы.

Грэдлон, Конан Арворский, достиг середины жизненного пути, когда в кои-то веки утолил жажду своего меча. Случилось это, когда он отправился в земли кимвров, старших братьев своих армориканских подданных, и сражался там вместе с ними против саксонских орд, пока не схлынула красная волна. После этого ушёл он далеко на север, пока альбанские гэлы не возненавидели пение бретонских стрел и пока горные племена пиктов не стали платить дань. Когда же вернулся он в свою страну, то привёз с собой два сокровища, ставшие для него главными из всех завоёванных: вороного жеребца и женщину, белую, как молоко, с глазами, похожими на голубые озёра, и с длинными густыми волосами, рыжими, как бронзово-красные ягоды дикой рябины. Коня звали Морварк, а женщину — Малгвен. Когда мужчины говорили о Неукротимом, то имели в виду Морварка, и со временем всё реже произносили «Малгвен», но всё чаще «королева», ибо что Грэдлон сделал её Ужасом Арвора, или «Белой королевой», из-за её белоснежной красоты, или «Красной королевой» из-за её копны рыжих волос, что, будучи распущенными, становились похожи на поток крови, падающий с белого утёса.

Никто не знал, ни откуда взялся Морварк, ни откуда взялась Малгвен. Из уст в уста передавалось следующее: огромный чёрный неукротимый жеребец родился не от земной кобылы, а от какого-то странного и ужасного морского зверя. Он пришёл с Севера в день бури. Среди завываний шторма в гавани, где находились Грэдлон и люди из Арвора, послышался ещё более дикий вопль. Грэдлон отправился в путь один, и на рассвете его увидели верхом на огромном чёрном жеребце, ржавшем так громко, что было похоже на рёв морского ветра, а копыта его топтали влажный песок со звуком, похожим на плеск волн. Волосы Грэдлона развевались на ветру, как жёлтые водоросли во время стремительного отлива; его смех был подобен прибою; его глаза были безумны, как падающие звёзды.

Именно тогда, далеко на севере Альбы, бретонского короля и Малгвен впервые увидели вместе. Она не была завоёвана мечом. У костров ходили слухи, что была она супругой повелителя гэлов, что была она женой короля пиктов, что была она из прекрасного, но опасного народа лохлаанов, тогда уже захватывавшего альбанские острова и западные земли. Но одно было ясно для всех: эта женщина повелевала тёмными силами. Все до единого боялись её колдовства. Грэдлон смеялся над робкими, когда её не было рядом, но клялся, что со времён самой первой женщины не существовало такой великой колдуньи над сердцем мужчины.

Много месяцев провели они вместе в Альбе, и Малгвен ни разу не вздохнула о покинутом месте или мужчине, и ни разу ни один вестник не пришёл к Грэдлону с призывом отдать женщину. Когда она выучила армориканский язык, то говорила с бретонскими вождями, но взор её всегда был устремлён лишь на одного мужчину. Она любила Грэдлона так же, как он любил её. Когда спросили о народе её, то ответила она взглядом таким, что вопрошавшие смутились; и лишь тогда молвила: «Я рождена ветром и морем», и смущение стало таким великим, что не спрашивали её более ни о чём.

И вот, когда были они в море у берегов Кимры, у Малгвен родился ребёнок.

За три дня до родов странные голоса слышались из глубин. В набегающих волнах виделись давно умершие. В лунном свете летящая пена сплеталась в белые одежды, и сияющие глаза, спокойные и величественные или полные невыразимого ужаса, смотрели из тех одежд на дрожащих моряков.

На третий день воцарился белый штиль. На закате из моря соткалась паутина сумерек, поднялась в пурпурной тьме и покрыла и Серебряные Яблоки, и Большую Галеру, и Гончих Псов, и Полярную звезду, и Вечернюю звезду. Когда взошла луна, на чёрных губах моря внезапно выступила пена. Чей-то голос застонал под набегающими волнами, задрожал на фоне звёзд. Люди, вглядывавшиеся в движущиеся под ними бездны, видели огромные неподвижные руки, как у пловца, несущего Океан на своих непостижимых плечах; другие, вглядываясь в пыль Млечного Пути, различали брови, грозные, как кометы, а под ними бледные шары, похожие на забытые луны, с длинными волосами, поднятыми ветром старых миров, лениво покачивающихся в бездне, далеко в беззвёздных землях Безмолвного Короля.

И, когда поднялось это Дыхание, колени мореплавателей стали подобны тростинкам на взбаламученной воде. Старый гэльский друид прошептал: «Манананн! О Манананн!»

Король Грэдлон лежал на волчьих шкурах, кусая губы, и бормотал, что, если какой человек заговорит, то он вырвет у заговорившего сердце и бросит призрачным морским тварям.

И тогда роды Малгвен завершились. Чрево её раскрылось, и на свет явилось дитя женского пола, и при первом крике ребёнка голос Дыхания оборвался. И, когда стихли бесчисленные стоны, из глубин донеслись крики и смех; и, словно взмах крыльев, пронеслись метеоры; и за шаткими мачтами внезапно вспыхнули зелёным и голубым пламенем перья демонов, чьи крылья были сотканы из теней, а за ними танцевали малые звёзды. И встревожили Грэдлона предзнаменования сии. Но Малгвен улыбнулась и рекла: «Назови девочку Дахут, Чудо, ибо воистину красота её восхищать будет всех, кто придёт после нас. Она всего лишь маленькое человеческое дитя, белое, как пена, но в жилах её течёт море, а глаза её — две упавшие звёзды. Её голос будет таинственным голосом моря, её глаза будут загадочным светом в море, поэтому пусть нарекут её Дахут. Она будет маленьким факелом в конце для меня, Малгвен; она будет Звездой Смерти для множества людей, что погибнут от её любви; она будет гибелью для тебя, твоего народа и королевства твоего, о Грэдлон, Конан Арворский; поэтому зови её Дахут, Чудо; Дахут, сладкое злое пение моря; Дахут, Слепая любовь; Дахут, Смеющаяся; Дахут, Смерть. Да, пусть её нарекут Дахут, о Грэдлон, её, кому я дала больше, чем другие женщины дают тем, кого рожают, ибо я из тех детей Дану, о коих слышал ты странные истории, из тех Туат-Де-Дананн, чьи копья, сделанные из лунного света, могут пронзать гранитные стены и чья мудрость древнее, чем забытые кромлехи в твоей стране, как и в моей, и чьё удовольствие — жить там, где находятся дворцы сидов, где зелёные холмы становятся тусклыми, бледными и голубыми, как дым над лесами».

Вот так и случилось, что рождённую в море дочь Грэдлона Арворского и Малгвен из детей Дану назвали Дахут.

Когда армориканцы вернулись на свою землю, брат Грэдлона, ставший таристом, или наместником, приветствовал Грэдлона вместо отца; старый король Корнуайла всё ещё был жив, хотя и ослеп от галльской стрелы, пронзившей лицо его наискось в великой битве на берегах Луары. Только на седьмой год после этого Грэдлон снова отправился в поход. В течение трёх лет жил он среди кимвров, альбанских гэлов, пиктов, островитян, гэлов Эриу, гэлов Эноны; затем, когда оказался в земле, называемой Англси, овладело им сильное желание снова увидеть Малгвен, хотя меньше года прошло, как оставил он править её в Арворе, ибо брат его Арз убит был во время набега франков.

Красота её была так велика, что проводил он дни в тоске. Когда вставал на рассвете, то сверкала она перед глазами в лучах восходящего солнца; когда смотрел на море, переходила она от волны к волне и манила его; когда смотрел на холмы, затенённые облаками, то видел её, лежащую там во сне; когда отправлялся в путь на восходе луны, преследовала она незаметно: то берёзовой веткой, путавшейся в его волосах, будто в длинных вьющихся локонах Малгвен, то шумом высоких деревьев, будто шелест её белого одеяния, то парой звёзд, низко сиявших над росистой травой, будто её сияющие глаза.

Он знал, что в мире не было женщины прекраснее её; и всё же и мужчины, и женщины предсказывали, что Дахут будет ещё прекраснее — Дахут Рыжая, как уже прозвали девушку из-за рыжевато-бронзовых волос, чудесных по пышности и цвету, как у её матери. «Гораздо прекраснее», — говорила Малгвен, гордо улыбаясь, ибо знала, что Дахут принадлежит к Туат-де-Дананн, как и мать её, и что станет она факелом, коий зажжёт много огней и, возможно, пожары огромные и неисчислимые.

И вот однажды Грэдлон встал и сказал: «За Дахут», и сломал свой меч, и сказал: «За Арвор», и сломал своё копьё, и сказал: «За Малгвен», и приказал освободить всех пленников, а корабли наполнить сокровищами и провизией.

Когда снова он увидел чёрные скалистые берега Финистера, то поклялся, что никогда больше не покинет ни землю свою, ни Малгвен.

Повсюду, пока странствовал по Кемперу, доходили до него слухи о величии Красной королевы, о её ужасающей красоте, о Дахут Прекрасной, Дахут Опасной, Дахут-Колдунье. И смеялся он, думая, что десятилетняя девочка уже так похожа на женщину, родившую её: и сердце его тосковало по ним обеим, а уши жаждали избавиться от непрекращающегося стона моря. Его первой радостью было, что ехал он верхом по лесу Уэльгоа и не слышал ни звука, кроме воркования диких голубей и мягкого, сонного мурлыканья южного ветра, шелестящего зелёными листьями. Когда добрался он до Большого города, как назывался тогда Кемпер, то увидел, что с низких стен форта свисают чёрные знамёна. Он поехал дальше один и нашёл Малгвен, лежащую на высоком ложе, с золотой диадемой на голове, длинные волосы были скреплены золотыми кольцами, а белоснежные руки лежали на искусно выкованном нагруднике, что носила она поверх белого одеяния. Рядом с ней сидел старый слепой король.

С того дня Грэдлон больше никогда не улыбался. В течение пяти лет, начиная с того дня, боролся он с горькими воспоминаниями всеми возможными способами, но безуспешно. Он не мог забыть красоту Малгвен. Целый год яростно сражался на войне. Второй год охотился на диких зверей, переходя из леса в лес, от северных владений к южным и от восточных к западным. Третий год любил женщин днём и проклинал их бессонными ночами, вспоминая. Четвёртый год сильно пил. На пятый год зло его было так велико, что взроптали на него люди, и многие бормотали: «Лучше старый слепой король Арз-Далл или уж юная колдунья Дахут».

Все эти годы Грэдлон не видел Дахут. Из-за того, что была она похожа на свою мать, из-за того, что красота её была так похожа на красоту Малгвен, король отправил её в Размор, великую крепость на севере, где самые необузданные моря и самые дикие берега Арморики. И за все эти годы у Грэдлона была лишь одна радость — сесть на огромного чёрного жеребца Морварка и скакать часами, лигу за лигой, под шум морского прибоя. Ибо, когда он скакал верхом на огромном коне, морском чудовище, как в ужасе называли его армориканцы, ему грезилось, что слышит голоса, никогда раньше не слышанные, и часто, очень часто — протяжный крик Малгвен, впервые услышанный им в трепете среди гэльских холмов.

В конце пятого года, когда ехал он верхом на Морварке у дикого побережья Размора, то внезапно наткнулся на Дахут. Когда взгляд впитал её великую красоту, придержал он разъярённого жеребца, и сердце его забилось сильнее, ибо перед ним, несомненно, был Малгвен, вернувшаяся в бессмертной юности Дану. Затем, вспомнив, что Морварк не позволил бы никому из смертных сесть на него верхом, кроме Грэдлона и почившей Малгвен, соскочил он на землю и лежал там, как мёртвый, ибо с громким ржанием, страшным, будто раскат грома, с развевающейся гривой Морварк помчался к Дахут. И, когда он подскакал к ней, девушка засмеялась и протянула руки, и чёрный жеребец заржал, прижавшись красными ноздрями к её кремово-белой груди, и его огромные глаза были похожи на тёмные волны, затопившие скалы, а когда низко наклонил он голову, то рыжие волосы Дахут упали на её белые плечи, похожие на кровь, стекающую с белого утёса, и казалось, что под этим залитым солнцем белым утёсом таятся ужас и тайна ночных морей. Затем Дахут оседлала Морварка и поскакала обратно к королю, своему отцу. Пока она скакала, над песками разносился стон океана. Волны вырывались из безветренного затишья и издавали глухой шум, похожий на раскаты грома. На бескрайних плавучих равнинах вздымались валы, похожие на огромных быков с косматыми гривами, и носились они с долгим, низким, размеренным рёвом. Среди скал и пещер мириады волн отпустили цепляющиеся руки свои только затем, чтобы снова броситься вперёд, схватить мокрые камни и унести далеко вглубь материка длинными водянистыми пальцами, такими быстрыми и подвижными, страшными и уверенными в солёной хватке.

Грэдлон посмотрел на Дахут, на фыркающего жеребца Морварка, на внезапно проснувшееся и вздыбившееся море.

— Радуйся, приветствую тебя! — воскликнул он. — Ветер, ветер, всё есть только ветер! Тщетный ветер, пустой ветер!

Ибо увидел он, что женщина, чья красота была так велика, что его сердце забилось от страха перед необычностью её, была не кто иная как Дахут, дочь его: и по мимолётному видению, и по ужасной красоте, и по тому, как склонился к ней неукротимый Морварк, и по знамениям Моря, любившего её, он знал, что это дочь его Малгвен, из древних и бессмертных детей Дану.

Когда Грэдлон верхом на Морварке возвращался в Кемпер, а Дахут ехала впереди него, все, кто видел их, падали на колени. Так велика была красота Дахут, и такой странной уже тогда была молва о Колдунье, об этой Дочери Моря. Её кожа была белой, как парное молоко, как грудка голубки; волосы были длинными, густыми и чудесными, оттенка ягод рябины при солнечном свете, бронзы при свете костра, свежепролитой крови, стекающей с белого утёса; глаза были изменчивы, словно море, и, как море, были наполнены непостижимыми желаниями и изменчивым светом, полным ужаса и красоты.

Но, поскольку Дахут не могла жить вдали от любимых необузданных морей, велела она Грэдлону основать новый большой город и построить его у Размора, там, где стоял замок с квадратными стенами, на омываемом волнами мысу.

И так был построен Грэдлоном, Конаном Арворским, город Ис — для тайны, восторга, удивления и ужаса, для Дахут Рыжей.

The King of Ys and Dahut the Red, 1910

Перевод Антона Лапудева