(Продолжение.)
Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(67), 2025.
Канун нон мая (6 мая)
Театральная труппа прибыла, привезла с собой целый возок реквизита: костюмов, масок, даже особых зеркал и других разных хитрых устройств, дабы ничего не подозревающие горожане стали не просто свидетелями действа, но и его участниками. Тем временем Бер принялся готовить площадь к представлению (дни нынче стоят на редкость теплые), сколачивал помост и по просьбе Марциана устанавливал массивную стену. Ему никто не помогал, горожане вдруг осознали, что он, проживший всю жизнь с ними бок о бок, деливший невзгоды и радости, им всем чужак; но и хоть не мешали. Сам же христианский плотник твердо решил побывать на одном из представлений, что б ни говорили злоязыкие соседи. А вчера наконец стало известно, что именно будут ставить. Оказывается, «Тевкр», пьесу близкую по духу к моему любимому «Илиону», только о других людях и событиях. Но тоже переменивших волею случая судьбу на иную. Наверное, падение Трои не хотелось ставить самому куриалу Марциану, больно уж злободневно выходило, а может, еще по какой причине — но все равно будет приятно глянуть. Вход, разумеется, свободный, все расходы на содержание артистов Евсевий, как и положено хозяину города, взял на себя. Нам оставалось только дождаться.
И снова странное чувство: когда расписной возок с актерами прибыл, я вдруг начал искать среди них знакомое лицо. Откуда? Эней сейчас далеко, очень далеко, наверное в столице. И вдруг подлая мысль выбралась из сумрака и шарахнула в голову, тотчас пугливо бежав в темноту сознания. А если он вступил в гвардию и сейчас отправился наводить порядок в соседнюю провинцию? А если он участвовал в разгроме римской когорты, то что с ним сейчас?
Я долго пытался изгнать дурные мысли из головы, сперва силой разума, затем молитвой. После пошел к дочери покойной Марии Квириалы — Констанции, она так же ворожила и готовила лечебные отвары. Сейчас уже свободно, не то, как раньше, тишком поклоняясь Салюте и Тривии; первая посылала ей удачу, вторая помогала готовить настойки. Одну из таких, на редкость крепкую, Констанция и дала мне — с нее меня развезло, как после бутылки неразбавленного вина. Зато мысли пропали напрочь.
Во сне пришла Мария. Кажется, мы с Констанцией говорили о ней перед этим, не помню точно, но появление супруги было явно не случайным. Пришла, пожелала мне здоровья, чего я никак не ожидал, простое «вале» вдруг показалось наполненным каким-то зловещим смыслом. Я спросил, как она сама, но Мария лишь сожалела, что мы так поспешно отказались от истинного бога в обмен на сумрак ложных, так и сказала, я даже удивился подобному сравнению. Когда я спросил, сам не знаю почему, каково ей сейчас, покойная покачала головой, но затем изрекла: «Без тебя скверно, где бы я ни находилась». Я проснулся в холодном поту.
Вот странно, вроде любили друг друга, но в то же время были настолько разными, что никак не могли ужиться. Чего я прилепился к ней? — может, потому, что она стала первой женщиной в моей жизни, пусть и пришлось ждать до самого бракосочетания, чтоб познать ее — и ту простую истину, что первая любовь не всегда лучшая. Благонравная, пожалуй, излишне благочестивая христианка, с нездоровой тягой к постам и молитвам, что я вообще в ней нашел, кроме васильковых глаз, белой кожи, нежной груди и трогательной, по-детски наивной улыбки слегка блаженной девицы? Прав Овидий: «Нрав недостойный претит, милое тело влечет. Так, не в силах я жить ни с тобой, ни в разлуке с тобою; сам я желаний своих не в состояньи постичь». Надо же, заучил этот отрывок, после смерти суженой повторяемый едва ли не постоянно. Я будто пытался отогнать еженощные видения, в которых Мария продолжала делить меня — только уже с загробным миром. Давно я не видел ее во сне. И что она теперь мне такого сказала?
Кажется, я становлюсь потерявшим голову мистиком, всюду видящим непонятные знаки, которые не то боги, не то духи разбросали на жизненном пути — но их я не в состоянии постичь, ибо они созданы в воспалившемся воображении. С чего я решил, будто со мной заговорили вышние существа? Прежде никогда о подобном не думал — больше того, потешался над глубоко верующими. Что со мною стало? Неужто страх заполз в душу так глубоко, что лишь молитвой его и можно успокоить. Прав мудрый Стаций1, богов создал именно он — и никто больше.
Третий день перед календами июня (30 мая)
Что за день выдался во время премьеры «Тевкра»! — удивительный, наполненный множеством событий, завершением его и стало представление. Но прежде случился визит готов, споры о грядущем и прошедшем, почти перешедшие в свалку, примирение и — о, чудо! — сам спектакль. Как мог всего один день вместить столько, что за иной месяц не происходит? — непостижимо.
Готские посланники из столицы прибыли с важным известием — до того необычным, что неясно, радоваться ему или печалиться. Потому горожане делали и то и другое, иные едва не одновременно. Доблестный Атаульф с многотысячным войском осадил Валенцию, в которой укрылся узурпатор Иовин; после месяца осады город пал. Мятежника заковали в кандалы и отправили в Равенну. Таким образом, весь север Иберийского полуострова, за исключением гористой восточной части, оказался под готской пятой.
Но именно тут пришла беда, откуда не ждали. Императорский наместник в Африке Гераклиан, и прежде находившийся не в ладах с Гонорием, ныне вышел из его подчинения, объявив себя августом. Снова, как и во время осады Рима Аларихом, он отказался поставлять зерно войскам в Италию и Иберию. Атаульф и рад был бы разнести того в пух и прах, благо воинства у Гераклиана имелось мало, разве поддержка народа, но в нынешнее неспокойное время она недорогого стоит, коли некому этот народ защищать, — да только флот Иовина мятежники сожгли перед самой осадой, а чтоб построить новый, нужно время, которого у громадной армии не имелось. И кормить ее оказалось некому. Будь у вождя готов войска вполовину меньше, Атаульф мог бы себе позволить и ожидание. Но сейчас он вынужденно развернул войска, двинувшись обратно на север.
Теперь уже нам предстояло выдать готам остатки от былого урожая для продолжения кампании. Легко представить, насколько противоречивыми возгласами встретили это известие горожане. С одной стороны, приятно сознавать, что армия готов разгромила главного противника и уже почти овладела теми землями, на которые им, может, даже нашим товарищам предстоит переселиться. Но опустошать амбары… очень хотелось бы обойтись без этого. Римляне по природе своей расчетливы, пусть временами и расточительны, но чаще лишь хвастают вторым, на деле проявляясь редкими скрягами.
Однако амбары открыли, и тогда начались закономерные споры. Кто-то помянул Рим, мол, ему бы в первую голову следовало раскошелиться и поддержать, но большинство напирало на колонов и арендаторов бывшего поместья Горгия — вот только оказалось, что они уже выделили часть урожая; к агриколам никаких придирок не имелось. Горожане затихли. Прибывшие из столицы, воспользовавшись тишиной, начали напирать на возмутившихся, мол, зря тень на плетень наводите, наше государство для всех, а не для одних только готов, приезжайте и вы, придет срок, всем будем рады. Будто они говорили от имени нового царя — получилось убедительно, у них сразу стали просить прощения. Предложили даже остаться, посмотреть представление, но столичные мытари спешили, войскам Атаульфа срочно нужна провизия, они отправят обозы тотчас, как объедут ближайшие поселения.
А после настало и само представление. Не ведаю, что испытывали горожане при Диоклетиане, когда у нас последний раз давал представления театр, занятно, что последним его выступлением стала постановка «Женщин в народном собрании» Аристофана, — но сейчас мы открывали это искусство заново. Возможно, голоса у актеров оказались слабыми, а может, Бер не очень хорошо построил просцений — так, на греческий манер, называется эта стена, — тем более, ему и не помогал никто. Скамей на представления не сколотили, их уже после, на следующие выступления приносили с собой зрители, потому народ просто столпился на душной площади, где господствовал запах свежеструганных досок и смолы, напряженно вслушиваясь в слова, произносимые актерами и хором, последний стоял у самого края сцены, рядом со зрителями. Я находился довольно далеко от места действия, слышимость была скверной, неудивительно, что люди затаивали дыхание, но игра актеров, наверное, оставалась хороша. Мне не с чем сравнивать, могу лишь предположить — и больше потому, что сам, вслушиваясь в каждое слово, переживал так, будто только знакомился с историей, мне вовсе не известной. Хотя речь-то шла о великом лучнике ахейцев, младшем брате Аякса, вернувшемся после Троянской войны и тотчас изгнанном отцом прочь из-за смерти великого брата. Его путь, подобно Одиссееву, был долог и тяжек, полон страданий и горя.
Но Тевкр все равно убеждал отчаявшихся товарищей в близости новой благодатной земли; вот, даже написал, не помянув актера, исполнявшего эту роль, так впечатлился его игрой; Марк Акций, ты заслужил самых высших похвал. В ответ друзья спрашивали: неужто чужая земля станет нам отечеством? И когда Тевкр в ответ произнес знаменитую фразу «Где хорошо, там и родина» — зал несколько минут неистовствовал, аплодируя.
Да и под конец, когда Тевкр основал кипрский город Саламин, ему бисировали постоянно. Готы будто праздновали свое грядущее царство так, ровно оно уже существует и создано богами.
В конце представления актеры, я читал, выходили на сцену со словами «Граждане, рукоплещите» — но нам говорить подобного было незачем, актеров вынесли со сцены на руках. Как и на следующий день и после. Жаль, Марциан дал всего восемь представлений, и так вдвое больше намеченного, но, продли он этот праздник еще на пару недель — зрители и тогда продолжали бы восторгаться им.
Восемнадцатый день перед календами июля (14 июня)
Скверное известие пришло — и снова из Равенны. Но чему я удивляюсь? — будто последнее время какие другие оттуда прибывают.
Арминий послал отряд сопроводить готских паломников в столицу: пусть дороги стали в наших краях стали заметно спокойнее, но рисковать переселенцами в новое царство тоже не хотелось. Несколько семей двигались в столицу из самой Германии, сопровождая воинов, решивших составить костяк отрядов Атаульфа; не знаю, какая нужда сорвала почтенных матрон и старцев в столь долгое и тревожное путешествие, но хотели они ни много ни мало добраться с мужьями и сыновьями до Галлии. Знали, что пока там идет война, но останавливаться у нас не стали, решили ехать сразу в столицу. Там Румлух и Гезалех, неразлучные друзья, часто сопровождавшие и меня в поездках по землям, недавно принадлежавшим Горгию, и узнали о происшедшем с нашим зерном, направленным на снабжение армии Атаульфа: капля в море, но способная хоть кому-то помочь.
Отряд с провизией двигался в Нарбонну, которую вождь готов провозгласил новой столицей царства, наряду с Толосой: романец до мозга костей, Атаульф даже грядущее готское государство строил на манер Римской империи. Но, когда обоз достиг севера Италии, его захватили римляне. Как оказалось, они похищали все поезда с провизией и переправляли их в Вечный город. Во всяком случае, о том, что столица голодает и ей требуется очень много хлеба, сообщали легионеры, обезоружившие готский отряд. Но ладно этот разбой, от Рима ожидать можно и чего похуже. Иное взбесило: оставшимся в живых после стычки готам епископ Равенны, и повелевший захватить наш поезд, дал понять, что не пропустит никакой помощи Атаульфу от мятежников. Заодно потребовал заново креститься, если мы действительно — это слово он произнес несколько раз во время своей речи к оставшимся в живых, — действительно хотим заслужить милость августа.
Беремут по возвращении остатков отряда приказал снарядить тысячу, отбить поезд и переправить его дальше в Нарбонну, но потерпел поражение, неожиданно напоровшись на несколько когорт хорошо вооруженных легионеров. Стало понятным, что Рим пошел на попятную, решив приструнить Атаульфа, дать понять, в чьей власти он находится. Но обозлило это не только нас: вождь готов, узнав о перехваченных поездах, приказал атаковать римские города, дабы хоть так насытить воинство — привычным для солдат способом добычи пропитания. У вождя имелась еще одна причина взбелениться: Гонорий внезапно отказал ему в праве на Нарбоннскую Галлию, оставив за готами лишь Аквитанию и только отбитую Таррагону, но без портов на Иберийском море, зато с правом захвата Лузитании, Астурии, Кантабрии и Галисии — всего берега Атлантики. Земли, занимаемые вандалами, аланами, свевами и другими варварскими племенами, Атаульф мог получить в собственность без всяких условий, римлян на них уж давно не осталось. Однако в Аквитании они еще проживали, пусть и терпящие нападки со стороны бургундов, марсов и прочих племен, с которыми вождю готов еще только предстояло справиться. Но и тогда он получал лишь две трети от земель провинциалов, без права их изгнания; впрочем, правители будущего царства и не собирались воевать с римскими поселенцами, о чем не раз и говорили.
Атаульф развернул войска и, выйдя из Нарбонны, осадил сперва Арелат2 (а взяв его за два дня, по слухам, его войска, против обычая, перебили там всех священников), затем пошел на Массалию3 поквитаться с воинством Бонифация, которое в отместку за невыполнение новых обязательств перед Гонорием, а может, по наущению самого августа перерезало пути снабжения готской армии. Не представляю, кто распространил слухи о резне попов, но у нас их восприняли с воодушевлением — будто именно это, а не разгром римского военачальника могло существенно помочь Атаульфу. Или стать отместкой за отнятый поезд с зерном.
Четвертый день перед нонами июля (4 июля)
Мы все состоим из прошлого: нашего, наших отцов, предков. Это определяет нас как личности, как народ, через наше минувшее мы смотрим на мир, воспринимаем других, далеких, близких. Оно, неотрывно и неотступно следуя за нами по пятам, диктует условия существования, определяет поступки, обычаи и условности. Все то, в чем мы живем и как. Редко кто может бежать прошлого, но, подобно Энею, убежав его, можно ли думать, будто оно никогда не настигнет? Не вернется и не отомстит?
Можно сказать, мы еще и его заложники. Все созданное когда-то Энеем ли, Ромулом ли — все это имеет отношение и к нам, нынешним. Как бы далеко от мест обитания этих двух мы ни находились, фундамент, заложенный ими, все еще определяет нас. Пусть в нас течет больше примесной крови, мы все дети тех латинов, которых обуздал Эней, которыми правил Ромул и Нума Помпилий, с которыми сражался Югурта и Ганнибал. Отец так часто и долго рассказывал о корнях, сиятельных, даже величественных, что это уже не утешало, скорее расстраивало. Я и гордился предками, о которых не знал ничего, кроме стершейся серебряной монеты, и проклинал их за желание склонить выю и выбрать рабскую долю. Я и теперь не знаю, что о них думать.
Наверное, отец передавал мне свои мысли, желания и страхи, не знаю, что он ведал о предках, вряд ли много: ведь он родился и умер рабом. Тем удивительнее эта связь времен при нашем-то положении. Обычно невольникам известно самое малое о прародителях, часто только то, какого они рода-племени: ведь редко кто продает рабов семьями, это не всегда удобно и уместно. Так получилось, что на покойного землевладельца и весь род Констанциев трудились поколения нашей семьи, начиная с бабки — она была свободной, но по какой-то причине («Интриги!», как говорил отец) со свободой этой рассталась. Была продана и куплена, служила, а после стала матерью, и тогда служил ее сын, затем внук. Бесконечная цепочка, прервавшаяся смертью Горгия.
Но я думаю, и без его смерти я бы освободился, пусть позже, но став вольноотпущенником. Все к этому шло, хозяйство Констанциев ветшало, рабы разбегались, арендаторы и те оказывались в нищете. Вроде и земли неплохи, но, поделенные на множество участков, они уже не приносили прежнего дохода, на который род бывших хозяев нашего рода воздвиг себе виллу и построил несколько домов в центре городка. Евсевий живет в доме, подаренном ему когда-то отцом Горгия.
Рано или поздно, но пришлось бы всех отпустить — тогда я все равно оказался бы там, где сейчас. Сошелся бы с Марией? — наверное. Я так испугался своего нового положения, что первые годы жил, будто тяжело болея, стараясь поменьше бывать в городе и побольше трудиться на Евсевия, его почитая чуть не новым хозяином, да и отчасти так и было. Именно он «купил» меня, пригласив на должность писаря, а после посадив и за счета города; обязанный должностью, самой возможностью работать, получая плату, я трудился в поте лица, переписывая сотни документов, составляя таблицы и внося правки в прежние положения. Ведь я видел, что могло стать без милости куриона — десятки других вольноотпущенников попросту спились или ушли в другие города в поисках лучшей жизни, да что я говорю: в поисках прежней доли. Да, многие захотели вернуться в рабство, ибо там им виделось надежное существование, верный кров над головой, еда и занятость; да, многие ушли в загул, стоило только им обрести свободу, ставшую постылой, — они не представляли, куда себя деть, а потому теряли самость окончательно. Кто-то спился, кто-то покончил с собой.
Отец, ты так боялся перемен, ты так много рассказывал мне о прежнем, непонятном нам обоим быте… Боюсь, тебе бы не понравилось само положение свободного. Немногим судьба дала возможность устроиться достойно — мне просто повезло, что рядом оказался Евсевий. Не будь его… нет, представлять, что случилось бы иначе, не стоит. Как трудно представить, что стало бы с тобой, отец, доживи ты до этого дня. Ты ушел, будто предчувствуя скорое освобождение. И точно: уже всего через полгода после твоей смерти Горгий отпустил всех нас.
Но не один он и не первый, просто у него имелось много слуг, почти ничего не делавших в ветшающем хозяйстве. Горгий лишь последовал насущной необходимости, пусть она и приняла форму изящной мести. В нашем городе уже почти исчезли рабы, кто ими владеет сейчас? — только Евсевий: кажется, он не освобождал еще своих слуг. И Септимий… нет, он отпустил Анастасию и мужа ее, Диомеда, теперь они, пережившие рабство, служат ему, как и прежде. Возможно, отец, ты бы тоже работал на прежнего хозяина, в том находя свое призвание; возможно, я бы последовал твоему примеру. Но рабство умирает повсюду, пришедшие на смену римлянам готы не принимают его, как и другие германцы, а гунны хоть и имеют рабов, но далеко не все и всегда из чужих, стараясь выкупать или отбивать у империи попавших в полон товарищей. В этом их сила и наша слабость. Если мы еще Рим, конечно. Но так мало кто думает.
Нам бы еще решить, кто мы теперь.
Ноны августа (5 августа)
Месяц первого императора, никогда себя таковым не считавшего, начался с вороха самых разных новостей. К нам прибыли переселенцы из Германии, вынужденно остановившиеся на пути в Галлию, Атаульфом вроде освобожденную, императором ему переданную, но еще не взятую под владычество вождем готов. Две готские семьи, едва прослышав о первых победах своего правителя на новых территориях, поспешили в новые земли, но известие о сражениях Атаульфа и Бонифация заставило их задержаться на неопределенное время, выбрав своим местом жительства наш городок. Люди они радушные, интересные, мы приняли их с удовольствием, с большим любопытством расспрашивая о том, каково им жилось прежде (оказалось, не шибко и славно, почему они и схватились с прежнего места) и много ли придет следом. Дело было не только и не столько в холоде зим или скудных почвах, хотя и того и другого у них на севере хватало, скорее в другом. Галлия манила нарочитой сказочностью — просторами, богатыми урожаями, возделанными виноградниками и теплым морем, пожить у которого да хоть глянуть одним глазком оставалось давешней мечтой многих семейств. Теперь, когда появилась возможность перебраться в дальние края, влекшие обещаниями лучшей доли для всех и каждого, передаваемыми изустно от поселения к поселению, так что уже и непонятно, голос то был правителя или легенда его подданных, многие решили двинуться к этим Елисейским полям. Многие собирались, поджидая время, когда над просторами южной Галлии и Иберии появится новое государство готов, держава с законами предков и возможностями Рима. Во всяком случае, так нам рассказывали сами переселенцы. Кстати, обе семьи христианские, эта религия у них еще не вымерла.
Сам же Атаульф, осадив Массалию, о чем я уже поминал прежде, не смог ее взять, а пока шла осада, его огромное воинство разбрелось окрест, опустошая деревни и сжигая города поменьше. Бонифаций не выдержал, дал отчаянный бой вождю готов. А после схватки, случившейся около двух месяцев назад, крайне жестокой и с большими потерями с обеих сторон, в готском воинстве начался голод; впрочем, сама Массалия находилась в положении ничуть не лучшем, готовая сдаться, разве только хлеба у осажденных хватало. Бонифаций пошел на переговоры, Атаульф согласился снять осаду, но потребовал снабжения армии из римских закромов. Положение обоих противников оказалось настолько тяжелым, что Бонифаций не стал отправлять посольство императору, решив все на месте. Обе стороны договорились об отводе войск и дележе прибывающего морем провианта. Во всяком случае, на первых порах. Что случится с противостоянием дальше — видимо, скоро узнаем.
Атаульф, как говорят, потребовал еще что-то уже от самого Гонория, об этом нам сообщили десятники Беды, вернувшиеся из похода до столицы; они сопровождали гуннское посольство, прошедшее другой дорогой, минуя нас. Сам же Беда о послах ничего не рассказал, не то не знал, не то чужакам решил не говорить, боясь сглазить. Эти варвары окружили себя такой густой пеленой суеверий, разобраться в которой непосвященному до крайности сложно. Тут и ритуалы прощания, странные обряды перед уходом в дозор или и на бой, даже ожидание воина или его встреча — всё подчинялось непостижимой воле суеверий, каждое из которых следовало строго соблюдать. Знала ли о них Хельга? Возможно, но точно далеко не всех придерживалась, иначе б я заметил. Тот же Беда, он так сложно расставался с семьей, напоследок комично потирая носом о нос старшей жены, что я не мог скрыть улыбки, когда это видел.
Но эти гунны, в отличие от семей военачальников, хоть общались с нами и были относительно вовлечены в городскую жизнь — в гарнизонную, если быть точным. Мы редко их видели, большую часть времени мужчины проводили вне стен города, а женщины — они, как и полагается, из дому нос не высовывали; если кому-то вдруг что-то от них надобилось, не представляю, бывало ли такое, их интересы представлял шаман. Любопытно узнать, в их домах находилась ограда от внешнего мира, та самая, что прежде защищала жен и наложниц военачальников? Кажется, нет. Надо спросить у Хельги, она порой напрашивалась к тамошним кумушкам, но, против обыкновения, общалась с ними редко. Видимо, довольствовалась куда более понятной и приятной, да и привычной компанией городских матрон, снова принявших ее. Сплотившихся против другого противника — теперь им стали христиане.
Удивительно, но так и не погасшие зерна подозрений, постепенно переросшие в открытую враждебность, выходил отнюдь не Септимий. На сей раз глашатаем стал Румлух, а уж его поддержали все те, кто прежде поносили христиан, а до того являлись первыми прихожанами: большая часть всегда поклонявшегося кресту гарнизона вдруг яростно ополчилась против своих же. Вот честно, не понимаю, отчего вдруг подобное произошло. Румлуха я еще как-то могу понять, у него сын скончался от болезни, которую не сумела вылечить попадья Анастасия, но другие? Или они давно подпали под влияние речей Аппия и ему подобных?
А тут еще и урожай выдался скверный, зараженный спорыньей, вроде дождей выпало немного, но пшеница как-то сразу полегла, жать ее удавалось с большим трудом, большая часть зерна так и пропала на пахоте. Худым словом поминали и отобравшего для своих нужд и нажившегося на нашем даре Атаульфу епископа, вдруг он сделался не то чтоб главным виновником недорода, но закономерным подлецом, обогатившимся на искреннем людском желании. А с него как-то запросто ненависть переползла и на пахарей, и на ремесленников, вошла в город и осталась в нем. Септимий даже обратился к Евсевию, собрав при этом побольше горожан, потребовал изгнать христианскую нечисть, поразившую нас хулой и наветами. Курион слушал мытаря через слово, а после собрался его прогнать, да уж больно большая толпа с ним пришла. Требовалось сказать слово: правильное, основательное, чтоб разом отстали. Я видел, Евсевию неприятна эта грызня, но поделать он мог не сильно много. Вместо ответа курион закивал на Деметрия, мол, идите к нему, он пусть и отваживает наветы. Но Септимий не успокоился.
«Я желаю прилюдного, всеобщего выражения нашей общей нетерпимости к деяниям поборников Христа. Сколько они из нас кровь пили за прошедшие века, сколько людей погубили, сколько вреда причинили. Если я начну перечислять, неделю слушать будешь».
«То есть ты не против своих знакомых сейчас бочку катишь?» — сообразил курион. Септимий охотно кивнул.
«Я на всех покатил, — поддакнув, прибавил он. — И я, мы все собравшиеся, хотим твоего справедливого решения относительно не только и не столько даже этих христиан, все еще обитающих в городе, сколько всей их подлой религии вообще. Ты же понимаешь, нужен прецедент, нужно раз и навсегда покончить с их подлой заразой, которая терзала и терзает все поселения окрест, в ближних и дальних провинциях. Дай мне повод, я кому угодно докажу их немыслимый вред, причиненный с самого пожара Рима и до наших дней».
И тут Евсевий сплоховал. Зря он задал этот вопрос, может, и сам одернул себя, да поздно было.
«Ты хочешь суда над христианами?» — спросил он. Септимий даже возликовал.
«Именно! — воскликнул он. — Нужен суд. Мы же благонамеренные, уважающие закон люди, мы должны доказать, и мы докажем всю подлость, всю мерзость этого народца, уж мы камня на камне от их веры не оставим, уж всем покажем…»
Расходился пространными речами он еще долго, пока Евсевий не вытурил его вон. Да и после не успокоился, уже начав готовиться к суду, что для него стало эдаким новым торжеством, что-то вроде тех Сатурналий, которые Септимий сорганизовал годом ранее и едва не провел сам; спасибо, Деметрий вмешался.
На следующий день я пришел к куриону поговорить о стараниях Септимия. Евсевий был не в духе, потому сразу отрезал: «Поздно спохватился, я его знаю, теперь не успокоится». Я хотел возразить, привести весомые доводы против, но отчего-то не стал. Вдруг потерялся, а Евсевий меж тем кивнул в сторону оконца, все еще забранного стеклом, нынче его нам не поставляют, в большинстве домов они слюдяные или и вовсе из бычьего пузыря сделанные, как у подлинных дикарей.
«Смотри, что с городом стало, — буркнул он. — Стоило Септимию голос подать, как буквально все за него оказались. И поди скажи, что блажь, не поверят. Да и я сам думаю: не блажь, коли с умом подойти. Христиане сам знаешь, что всем нам сделали, мы просто так не оправимся».
Я вдруг вспомнил Видигойю, вот кто был истинным не только римлянином, но и христианином. И все равно бросился на меч, ибо первое в нем перевесило второе. Как бы он сейчас себя повел? Тоже примкнул к противникам своей прежней веры, как это сделал Арминий?
«Но ведь суд будет не над верой, а над ее носителями. С ними-то что станет?» — не выдержал я. Курион пожал плечами.
«Не думаю, что они пострадают. Септимию хоть вожжа под хвост сейчас попала, он одумается».
Я пробовал возражать, но безуспешно, Евсевий попросил меня убраться. Идя к себе, прошел мимо храма — сколько он успел повидать на своем веку! И сколько еще увидит.
Восемнадцатый день перед календами ноября (16 октября)
Зря Евсевий предполагал, что Септимий хоть немного образумится. Последние недели он все вечера пропадал в архиве, переворошил его сверху донизу, готовя себя к роли обвинителя, но, кажется, ничего особо ценного не накопал. Переписал всего несколько бумаг, даже мне не позволил этим заняться, потому не представляю, что именно нашел. Знаю только, за какой год, но он так запутал бумаги… После его ухода мне еще час приходилось копошиться, приводя документы в надлежащий порядок, раскладывая их, как и следовало. Не найдя нужного, Септимий прошелся по соседям, прося их свидетельствовать, но и этого ему показалось мало. Что в последние годы дурного нам принесли христиане? Не так много, как ему хотелось бы, хоть мы и городок маленький, где все всех знают, а потому всякое дурное действо остается в памяти надолго. Ничего особо скверного на памяти свидетелей не случилось, немудрено, что Септимий сперва отправился к соседям, а после решил отправиться в столицу.
Евсевий даже не пытался его отговаривать, понимал тщету потуг. Септимий отбыл в сопровождении гуннов в канун нон; через неделю или две, как пойдут поиски, надеялся вернуться. Как раз к сбору податей с колонов и арендаторов. У него, одного из немногих в городе, сохранился возок, на нем мытарь и отправился, странным образом напомнив отбытие папского нунция; только повозка у нашего аристократа была поплоше.
А вот гуннов у нас прибыло. Странным образом они не хотели селиться нигде больше в окрестностях, облюбовали один лишь наш город; теперь им требовалось капище Тенгри. Хельга даже обрадовалась, хоть виду не подала; тут я заметил, что она снова на сносях. Верно, опять станет перевязывать головку. От этой мысли неприятно поежился: такое действо над младенчиком казалось кощунственным.
Храм гунны заложили на «своей» окраине города, место они подбирали сами, шаман долго ходил один по улицам, потом вместе с Евсевием — размахивал руками, указуя то на городскую стену, то на куриона; наконец оба сошлись в одном. Привыкшие к непростым работам воины гуннов быстро раскидали остатки старого сарая, очистили пространство, довольно большое, в центре которого воткнули колышки и начали ставить слеги. Вышла деревянная юрта в центре большого круга с четырьмя выходами на все стороны света. А что ж еще у кочевников могло получиться?
Таковым нам и предстал храм Тенгри, небесного отца племени. Гунны потом хотели обшить его кожами кабанов, добытых специально в его честь, для чего мужчины поздней осенью ушли на несколько дней на ритуальную охоту — тоже обычай, заповеданный далекими предками. У них всё от давно забытых предков, живших вдали от этих мест. У христиан, если поминать Септимия со своим судом, тоже. Хотя мы чем хуже? — тоже ведь поклоняемся богам, живущим либо на холмах вокруг Вечного города, либо на далекой горе Олимп, и такие у нас имеются. Или богам из далекой Германии, если их дух и самость добираются до нашей глуши. Но поди спроси о том готов — убоятся ответа. Как и любой верный слуга вышних существ, жаждущий их любви, но куда больше страшащийся их гнева.
Канун календ декабря (30 ноября)
Почти полтора месяца пробыл Септимий в столице. Вернулся не с пустыми руками, привез много документов: оказывается, он за бесценок выкупил архив Горгия, с времен его кончины принадлежавший диоцезу, уплатил всего меру пшеницы. Кроме того, перешерстив столичную либерею, выискал множество свидетельств преступлений христиан против честных граждан. А еще привез нескольких обвинителей — нашлись и такие. К нашему общему удивлению, вместе с ними прибыл и отец Клементий, вернувшийся в кандалах. Оказалось, в столице он не процветал — напротив, тамошние жители, как и всюду в диоцезе и, наверное, всей империи, забросили христианство, вернувшись к старым богам или взяв религию готов в основу нового миропорядка и поклоняясь Вотану, Тиру и Фригге4, немного похожей на нашу Весту, но при этом являющейся супругой правителя небес. Неудивительно, что Клементий впал в нищету, растеряв прежнюю паству, не имея ни сил, ни умений обратить туземцев в свою веру. В итоге его поймали на воровстве — позор для всякого человека, а для святого отца и подавно. Скоро судили и приговорили к отсечению руки, той самой, которая на похищении и попалась. Ладно бы он воровал еду на базаре, его могли бы даже простить, — уж понять точно, — но Клементия выискали в доме христианина, набивающим добром тугой мешок. Пощады ему не нашлось и от своих же, сызмальства обязанных подставлять вторую щеку. Говорят, на суде его пытались обвинить и в мошенничестве с образами и святынями, да только Септимий прибыл вовремя и выкупил осужденного, уж не знаю, сколько он за это заплатил, но теперь Клементий принадлежал мытарю и готовился, осуждая себя, свидетельствовать против христиан. Уважения суда он явно не сыщет, но слова нашего бывшего попа придутся главному обвинителю кстати. Подобное возвращение Клементия особо приметно, если вспомнить, что одним из провозвестников христианства в былые времена в далекой Иудее стал как раз мытарь.
Вместе со списками и архивами в город прибыли и свидетели преступлений Клементия, и несколько тамошних должностных персон, в том числе архивариус, уважаемый в столице старик, выбравшийся на пару месяцев в глухомань ради показаний против церкви, а еще ростовщик, стекольщик, по слухам владевший секретом изготовления нормального стекла, которого у нас почти не осталось, и два торговца. Объяснить, зачем кто прибыл, Септимий отказался, ссылаясь на досудебную тайну, но обмолвился, что все они согласились дать важные показания против христиан. Когда именно Септимий планировал проводить процесс, оставалось не совсем ясно, курион, стоило ему увидеть возок нашего мытаря, забитый документами и переполненный народом (только Клементий шел на своих двоих), пришел в ужас и потребовал одуматься: суд только показаниями обвинителей займет не одну неделю, а впереди Сатурналии. Если до них не успеть, что же тогда хорошего останется в празднике — к которому всех так готовил сам Луций Септимий! Мой тезка, пылкостью характера превосходивший всех прочих горожан, тотчас зашелся в страстной речи, да вовремя одумался, поняв, что попался на удочку собственного везения и желания как можно убедительней потопить христиан. А потому смолчал и, убедив прибывших погостить до нового года в его доме, а уж тогда обвинять и убеждать, отправился в архив, передать документы Горгия — уже как дар родному городу, редкий в наши дни от разорившегося аристократа, которому сама суть их рода и нашего общества велела устраивать радости поселянам. Последний раз подобное он устраивал, еще когда я был женат. Тогда Септимий на последние деньги подарил городу скромную деревянную баньку, некстати смытую трехлетней давности наводнением.
Вечером сам виновник нового торжества зашел в дом народных собраний, где я корпел над бумагами, записывая его дары и распределяя листы по полкам. Сперва просто смотрел за неспешным моим занятием, а после не выдержал, принялся рассказывать о предстоящем суде. Мои очи перенасытились зрением — Екклесиаст, утверждавший обратное, видимо, никогда не бывал в библиотеках, — а потому я отвлекся от работы и стал слушать.
Тезка глаголал долго, довольный не столько приемом — Беремут, встретившись с ним, отказал в помощи, заявив, что уважает религию столичного меньшинства и портить жизнь гражданам не намерен, — сколько найденными в архиве свидетельствами злонамеренной ущербности носителей идей Христа. О них Септимий и сейчас рассказывать не спешил, а затем вдруг спохватился и, прервавшись, склонился ко мне:
«Луций, посоветуй, кого мне пригласить в хвалители христиан? Горожан ты знаешь как облупленных, вместе налоги собираем, но я до сих пор остаюсь лишь одной стороной будущего процесса, а без второй что ж это за суд будет — сущее варварство. На такое только христиане и способны. Я стольких ни спрашивал, еще до отъезда, никто не хочет связываться, боюсь, как бы сейчас не вышло подобное. Может, ты предложишь — человек нужен ученый, грамотный в делах судебных, пусть и не из нашего городка даже, а хоть из соседнего, но только чтоб точно согласился. Наказания ему никакого не будет за проигрыш, не тот случай, сам понимаешь. Но даже это никого из моих знакомых не может привлечь. А ведь хочется, чтоб по-настоящему было, всерьез, оттого и мои аргументы убедительней станут».
Тут с Септимием поспорить я не мог, для прокурора лучше выиграть в честном поединке, когда не все его обвинения окажутся принятыми, а их у моего тезки, видно, немало имелось. Я спросил насчет самого куриона, но, как оказалось, тот будет представлять суд. Вторым и третьим судьями станут Деметрий и Арминий: мытарь решил задействовать всех самых важных лиц в городе. Септимию хотелось собрать как можно больше судей, хорошо бы тридцать, как это проходило в Риме, но знатных людей, имевших подобное право, в городе немного имелось, а в столице его идея потерпела поражение.
Я поразмыслил, но ничего придумать не сумел, да и не очень к тому стремился. Почему-то вспомнился продавец сладостей Главк — верно, уже померший, — мелькнул в мыслях и исчез. Его место занял Клементий.
«Шутишь, тезка? — ошарашенно спросил Септимий. — Разве может осужденный стать призванным защитником?»
«Может, кто-то из его семьи? Они ведь все перебрались в столицу», — предложил я. Септимий задумался, заметив, что человек этот должен быть уважаемым во всяком обществе, иначе какой смысл ему выступать. Потом закивал — видимо, моя мысль задела его за живое, ибо вряд ли словоохотливый мытарь боялся спорить с христианином, напротив, жаждал этого.
«Ты прав, можно выискать и еще хвалителей христианства, пусть и подобные покажутся в городе, — довольно потер руки Септимий. — Жаль, я уже уехал, но найти подобных, думаю, будет несложно. Попробуй поискать их имена в архивных бумагах, а я вышлю приглашение».
Септимий ушел, а я снова засел за бумаги, небольшая передышка пошла на пользу. Смущал только почерк писавшего, не округлый, как обычные, но резкий, угловатый, точно писец старательно выводил каждое слово, не особо вдаваясь в его суть. Меня это сильно волновало, пока я вдруг не открыл причину беспокойства. Все документы записывались рукой моего отца.
Я даже вздрогнул от такого открытия, сразу вспомнилось, как отец вечерами пропадал на господской половине дома, куда старший хозяин, как мы называли Горгия, приглашал его еженедельно, обычно в самом начале седмицы. Отец не слишком охотно рассказывал, чем он там занимается, говорил лишь, что обычно записывает бесконечно растущие долги семьи, но, как теперь я понимаю, ему доверяли вести летопись фамилии. Ровно то же, вот судьба, делаю и я. Верно ж говорят, от нее не уйдешь: однажды выбрав, рок, злой или добрый, уже не отстанет. Я не понимал и не принимал эти непонятные отлучки отца, почему-то казалось, он ходит к какой-то женщине из господских. В нашем доме и не такое бывало: покойная двоюродная сестра Горгия, Анна Туллия, не отличалась достойным поведением, как говорили наши бабы, слаба была на передок — приглашала в постель не только слуг, но и рабов. Наезжая к брату, она и тут не оставляла порочных привычек. Ювенал о такой высказался точно: «Ушла утомленная мужчинами, но все еще не удовлетворенная»; сильные женщины похожи друг на друга, жажда власти над мужчинами доводит их до безумств.
Вот и мне казалось, отец ходит удовлетворять кого-то из господского сословия, но кого? На супругу Горгия я не думал, она и так жила тише воды, ниже травы, а детей у них уже не было, дочь Констанция упокоилась в могиле совсем юной. Странно, конечно, что мысль о ночах с господами не давала мне покоя так долго, странно еще и то, что отцу я отчего-то не верил, может потому, что родитель все время чего-то не договаривал, будто стыдился роли писца. Он работал в доме портным, Горгий любил принарядиться, перед тем как наделать новых долгов.
И вот открытие, отец занимался летописью. Чернила его, слабые и почти обесцвеченные двумя десятками прошедших лет (под конец Горгий на всем экономил, кроме себя), рассказывали историю города, семьи, записывали хронику былого и далекого. Горгий, оказывается, любил бахвалиться предками, злословя на современников, точно по Горацию: «Вечно ворчит и брюзжит, выхваляет минувшие годы, ранние годы свои, а юных бранит и порочит» — это, оказывается, и про моего хозяина. Вряд ли хотя бы половина из записанного отцом — правда, но ведь и я сам пишу летопись города, которую Евсевий, тыкая пальцем в тот или иной абзац, требует вымарать и приукрасить в той мере, в какой ему кажется верным. А настроение старика непредсказуемо, сегодня он видит правильным одно, завтра уже другое. Если хотя бы половина летописцев похожа на меня, чего стоит наш труд?
(Продолжение следует.)
1 Римский поэт I в. н. э. (Здесь и далее — примеч. перев.)
2 Современный Арль.
3 Нынешний Марсель.
4 Эти боги лучше знакомы читателям под скандинавскими именами Одина, Тора и Фрейи.
История Древнего Рима полна загадок, а его крушение — тем более. Однако как жилось простым гражданам в эту эпоху, да не в самом Вечном городе, но далекой северной провинции? Автор дневника, вольноотпущенник, состоящий на службе городского старейшины, день за днем описывает самые непростые годы в истории страны, повествуя о жизни и быте провинциалов, вынужденных приспосабливаться ко все новым напастям, приходящим то с севера, то с юга.
Astra Nova 