Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(67), 2025.

1945 год

Снова нахлынуло чувство раздвоения. Как будто невидимое лезвие вошло в сознание и с опытностью профессионального хирурга разделило его на две половины.

Это ощущение впервые овладело лейтенантом, тогда ещё сержантом, Виктором Грачиком 15 сентября 1942 года. Немцы начали наступление по всему фронту и мимоходом смахнули с обжитых позиций их батальон. То был настоящий ад, обрушившийся на головы бойцов сотнями бомб, снарядов и мин.

Но самое главное — это был тот день, когда погибла Маша.

Главная подлость заключалась в том, что он ещё мог бы успеть, мог бы спасти Машу, кабы не завернул на командный пункт переждать обстрел. Полчаса, не меньше, он провёл там, перебрасываясь ничего не значащими фразами с ротным. А потом…

Он прибежал к тому месту в залеске, где пряталась санчасть, и увидел на месте палатки чудовищную воронку от фугасной авиабомбы. Из воронки нестерпимо смердело чем-то кислым, а временами налетал тошнотворный запах горелой человеческой плоти. Далеко по сторонам были разбросаны деревянные щепки от самодельных кроватей и неопределённые лохмотья.

Маша, Машенька, что же это? Я не верю! Этого не должно было случиться!

Что было потом, он плохо запомнил. Фриц, казалось, пёр отовсюду. Виктор словно бы со стороны видел себя то бегущим наперерез серой цепочке немцев, то забившимся в какую-то земляную щель, а вокруг всё завывало, трещало, грохотало. Потом что-то ахнуло чуть ли не под самими ногами, его приподняло взрывной волной, изо всех сил ударило спиной о землю. И лязгающий ад сменился божественным покоем.

Он пришёл в сознание уже в эвакогоспитале, в глубоком тылу. «Где Маша?» — спросил он, но вместо слов вышло какое-то невнятное сипение и бульканье. Медсестричка, менявшая ему повязки, нахмурилась и строго сказала:

— Лежите тихо, товарищ боец. У вас ранение в шею, сильная контузия и касательное ранение головы. Ни слова. Если хотите пить — кивните.

Он послушно кивнул. Сестра чуть заметно улыбнулась.

— Опасности для жизни нет. Всё у вас будет хорошо.

И тогда он вспомнил всё, что произошло. И понял: врёт сестричка, всё хорошее осталось для него в прошлом и никогда уже не повторится.

Через полтора месяца он вернулся в свою часть, похудевший, непривычно молчаливый и с этой странной трещиной в сознании, с чувством полного несовмещения того, что есть, с тем, что быть должно.

Очень часто он стал видеть сны, в которых ему являлась живая Маша. Они шли рука об руку по незнакомой улице, и она рассказывала, как ей было страшно и одиноко в том месте, где она очутилась после своей смерти. Это была не жалоба, а бесхитростный рассказ о событии очевидном и всем давно известном.

— Я так хочу к тебе вернуться, — говорила она на прощание и уходила, уходила…

Вот и сегодня Виктор вскочил с постели, словно бы слыша эти слова наяву. Он пулей вылетел из комнаты, чуть не опрокинув по пути чопорную фрау Райхен, владелицу дома, где он квартировал, в один миг очутился на разбитой танковыми гусеницами улице, пролегавшей ровно по центру этого то ли городка, то ли деревни, и остановился на пороге, озираясь. Кого он искал? Он не знал и сам. Вокруг были наполовину разрушенные домишки, а на западе, на пределе видимости, чадил хвостами пожаров осаждённый Кёнигсберг.

Через час он уже принимал у сменщика дежурство по штабу.

Проверив все линии связи, Виктор поудобнее устроился за столом, на котором находились три телефонных аппарата и письменные принадлежности. Также в комнате имелась вестингаузовская рация, поставленная союзниками по ленд-лизу, но была эта рация сущим барахлом, ломалась на каждом шагу. К тому же весила под три пуда. Виктор покосился на неё с неодобрением.

Привычно текли минуты и часы дежурства. Виктор уже намеревался достать из планшета свёрток с галетами, переложенными тушёнкой, как некстати затрещал сигнал вызова.

Виктор поднял трубку и прислушался. Что-то гудело, потрескивало на линии, затем неожиданно громко рявкнуло, ухнуло, словно от недалёкого взрыва, и в наушнике возник отчаянный до звонкости голос:

— Промежуточная, это Грачик говорит! Связист первой роты Виктор Грачик! Как меня слышишь?

Ему что-то ответили, но совсем уже тихо. Да Виктор и не старался вслушиваться. Давешнее чувство вошедшего в мозг лезвия, расщепившего сознание, накатило с новой силой.

Он лихорадочно соображал. Однофамилец? Да к тому же и тёзка? Бред, не бывает таких совпадений. Был бы ещё какой-нибудь Вася Иванов, но не Грачик же… Сенька-Зуммер из второго батальона решил разыграть? Невероятно. Сенька хоть и охламон, но не до такой же степени, чтобы лезть со своими шуточками в штаб дивизии. Остаётся одно объяснение, самое немыслимое из всех. Но именно в нём можно найти хоть крупицу смысла, свести концы и начала.

Он нажал на клапан передачи и, запнувшись, резко спросил, почти выкрикнул:

— Повторите ещё раз, кто говорит?

1942 год

Шёл дождь. Даже не дождь, а этакая противная морось, сущее наказание для любого фронтового человека. Под навесом для дизельного движка сидели трое. Движок молчал, так как топливо давно закончилось, а новое подвозить не спешили.

Сухопарый и русоволосый парень лет двадцати, то и дело горделиво косившийся на свои новенькие сержантские лычки, оживлённо жестикулировал и рассказывал своим приятелям что-то смешное. Те пыхали «козьими ножками» и время от времени лениво посмеивались. Один из них вдруг выпучил глаза, закашлялся и мотнул головой куда-то вбок.

— Гляньте-ка только, люди добрые! — наконец воскликнул он.

Добрые люди тут же глянули и словно окаменели.

Чудное зрелище предстало их взору! Из-за ротной кухни вывернула на глинистую проплешину маленькая, явно женская фигурка, закутанная в плащ-палатку, с объёмистым бачком в руках, и заковыляла в сторону санитарной палатки.

— Из новеньких фельдшериц, видать. Совсем молоденькие девки. Позавчера только прибыли. Ну и картина!

Действительно, картина была впечатляющая. Казалось, что бачок, увлекаемый неодолимой инерцией, двигался сам по себе, а девушка беспомощно и бесполезно моталась вокруг него, то и дело спотыкаясь и запинаясь. Капюшон от плащ-палатки наполз на лицо до самого подбородка, поэтому она через каждые три шага задирала голову вверх, как норовистая кобылица, чтобы хоть что-то видеть перед собой.

А когда они увидели её сапоги… На несколько размеров больше, чем требовалось, они смотрели носами в самых произвольных направлениях, а по временам и вовсе разворачивали задом наперёд, и тогда девушка становилась похожа на вконец потерявшего меру Чарли Чаплина.

Удержаться просто не было сил. Из-под навеса грянул строенный взрыв хохота.

Девушка в очередной раз запнулась, совершила вокруг бачка замысловатый пируэт, похожий на круг почёта, наконец плюхнула драгоценную ношу в грязь. Снова закинув голову почти до самых лопаток, она отыскала взором весельчаков и крикнула тонким прерывающимся голоском:

— Жеребцы проклятые! Чтоб вы лопнули!

Махнула на них рукой и снова вцепилась в злополучный бачок.

Тогда сержант нахлобучил на стриженую голову плоскую, как блин, пилотку, легко перемахнул через чахлые кустики и приблизился к ожесточённо сопящей медработнице.

— Позвольте помочь, мадемуазель, — сказал он светским тоном, слегка дурачась.

Из-под капюшона сверкнул сердитый взгляд.

— Без сопливых обойдусь. Помощник выискался! А ну прочь с дороги!

Она яростно сопела, кряхтела, даже как бы подвывала, но бачок увяз в грязи намертво. Вскоре сопение сменилось иными звуками, подозрительно напоминающими всхлипывания.

— Да ладно тебе, чего в одиночку корячишься? Я ж помочь, от всей души…

— Провалиться тебе со своею душой, — выпалила она, одновременно стараясь вытереть локтем выступившие от злости слёзы. — Сейчас вот как двину по наглой морде.

Сержант начал закипать.

— Отдай, кому говорю!

— Щас, разбежалась.

Тогда он сделал самое зверское лицо, на какое был способен, и рявкнул так, что у самого заложило уши:

— Смирно! Товарищ санинструктор! Я вам приказываю отойти от бачка! Немедленно выполняйте приказ старшего по званию!

Девушка, даже не пикнув, послушно шагнула в сторону и остановилась, приоткрыв рот и тараща из-под капюшона испуганные глаза.

— В травмпункт? — спросил он обыкновенным голосом. Девушка молча кивнула. — Кстати говоря, меня зовут Виктор Грачик. Связист, а по-научному выражаясь — специалист по коммуникациям. Сержант, как видишь. А ты кто такая?

— Мария Платонова, военфельдшер. Кстати говоря — старший сержант медицинской службы, — она со значением выделила голосом слово «старший».

Воин отнёсся к этому сообщению легкомысленно.

— Да ладно тебе, чего нам чинами мериться. Познакомились, вот и ладушки. Дело молодое.

Мария заметила, что, насколько ей помнится, они не пили с ним на брудершафт.

— Так выпьем ещё! — воодушевился он. — Чего лучше!

На повороте возле глубокой рытвины, до краёв наполненной жидкой грязью, Мария сунулась помочь нежданному помощнику, но вдруг ойкнула и отшатнулась.

— Товарищ ефрейтор, да у вас воши кишмя кишат! Какой ужас!

— Что? А, да, воши… Что с ними поделаешь. Одно слово — паразиты.

— Немедленно отправляйтесь в баню, а одежду — на прожарку.

Виктор подивился девичьей наивности:

— Насчёт бани — это ты, сестричка, погорячилась. Разве что недели через две, когда мыло привезут. Ничего, я вот их припарю керосинчиком, вмиг поменяют дислокацию.

Пока они тащились до санитарной палатки, Виктор условился, что зайдёт за Машей сегодня в девять часов, после дежурства, получил согласие и, очень довольный отправился выполнять свой воинский долг.

Ровно в девять он явился на свидание, источая от себя ошеломительные волны тройного одеколона вперемешку с керосиновой вонью.

По каким-то тактическим причинам Маша явилась не одна, а с известной красавицей и матерщинницей Люськой, с которой, как видно, успела подружиться. Люська всё время морщила нос, воротила на сторону свою красивую морду и ворчала что-то неодобрительное.

Гуляли, вели разнообразные и необязательные разговоры.

Виктор рассказал, как вчера ротный заловил на краже спирта у своего же напарника известного ширмача и проходимца Бородина, более известного под кличкой Боров. Напарник возмущённо взмахивал руками, призывая окружающих к чувству справедливости и предлагая жуткие кары в ответ на обиду, а Боров стоял тут же, рядом, покачивался и смотрел на происходящее как на некий кинофильм.

— Ты взял спирт? — грозно спросил ротный.

— Н-н-н, — проникновенно замычал Боров, — н-никак н-нет. Я, твр… др… дрищ лейт-нант, не пьющий, ни капли…

При этом заплывшие его кабаньи глазки глядели в разные стороны, каждый наособицу, вроде как у хамелеона.

Вконец разозлившись то ли на очевидное враньё, то ли на неслыханное слово «дрыщ», ротный самолично начистил ему рыло и присовокупил два наряда вне очереди на рытьё нового штабного блиндажа.

В ответ Люська рассказала, как они лечили одного раненого немца, и спела песенку, которую от него услыхала:

Гитлер капут, Сталин зер гут,
Маньку берут, в лес волокут.

И при этом насмешливо посматривала на Машу.

Уже совсем стемнело, когда они вышли на берег неширокой речушки, по другую сторону которой расположились немецкие позиции. Взлетели в небо красные осветительные ракеты, соря огненными брызгами, и тут же коротко простучала пулемётная очередь.

— Бздят, твари, — презрительно сказала Люська, а потом вдруг заявила, что у неё слипаются глаза, что время позднее, что они не маленькие, не заблудятся и что можно сдохнуть от этой керосино-одеколоновой вонищи.

И отбыла.

И хорошо сделала.

Потому что вместо отбывшей Люськи остался тихий весенний вечер, романтически мерцающие звёзды над головой и упоительное чувство близости двух юных существ, женщины и мужчины. И никакая война не смогла бы помешать этому обстоятельству.

Они встречались почти каждый день, насколько позволяло фронтовое житьё-бытьё. Многое узнавали друг о друге, о многом только догадывались и старались каким-нибудь неловким словом не нарушить взаимного доверия.

Оказалось, что оба они попали на фронт прямо со студенческой скамьи и оба были добровольцами. Только Виктор учился в МГУ на механико-математическом факультете, а Маша — в химическом техникуме. Он шутил по этому поводу:

— У нас будет образцовая академическая семья! Давно назрел вопрос о слиянии физики, химии и математики. Это дело ближайшего будущего! А вон как раз и кустики погуще, в самый раз. Айда за мной, сольёмся ради науки.

И пел Люськину песенку, переиначив имя:

Гитлер капут, Сталин зер гут,
Машку берут, в лес волокут.

Она нарочито сердилась:

— Язык у тебя как помело. И потом, сколько уже раз я просила не называть меня Машкой. Так только коз в деревне зовут.

— А что тут такого? Дело молодое, обижаться некогда. Ах ты, козочка моя ненаглядная!

Однажды у них случился не совсем обычный разговор. Сидя на своём любимом пригорке на опушке леса, они как зачарованные наблюдали невероятно многозвёздное сияющее небо. Вдруг сверху соскочила одна искра, потом вторая, третья…

— Как трассирующие пули, — заметила Маша.

— Это лириды.

— Что ещё за лириды?

— Метеорный поток, наблюдаемый в середине весны. Звездопад, как говорят в народе. Знаешь, я до войны ни разу не видел собственными глазами звездопада. Это участь всех жителей крупных городов: дым, гарь, световой фон от освещённых улиц не дают им такой возможности. Несправедливо.

Они немного помолчали.

— Когда я в детстве гостила у бабушки в деревне, — наконец сказала Маша, — то слышала легенду, будто это ангелы слетают с небес, чтобы забрать к себе в рай добрые души.

Виктор обнял её за плечи и теснее прижал к себе.

— А ты сама веришь ли в ангелов? Точнее, в ангелов-хранителей?

— Не знаю. Может быть. Я ведь комсомолка, нам не положено верить в такие сказки, но иногда…

Она умолкла, не закончив фразы.

— Сказки, — задумчиво повторил Виктор. — Я хочу рассказать тебе одну случившуюся со мной историю, которую не рассказывал никому на свете. Это произошло ещё в Севастополе, где я жил в детстве, в тот день, когда мне стукнуло двенадцать лет.

Да, ровно двенадцать исполнилось Виктору Грачику, по поводу чего его старший брат, курсант военного училища, выразился так:

— Знаменательная дата! Целую дюжину лет ты, братец, валял дурака, влачил жалкое полудетское существование. Но этому пришёл конец, и ты можешь по праву гордиться таким фактом. Ибо отныне тебя с полным основанием можно называть человеком недюжинным.

И с грубоватой лаской потрепал его по затылку.

Друзья надарили ему кучу подарков, и среди этой кучи он мгновенно выделил одну поистине бесценную жемчужину: грампластинку с записью его любимой песни из фильма «Дети капитана Гранта». Когда все разошлись, он в радостном предвкушении поставил пластинку на вертушку, завёл патефон и аккуратно опустил иголку. «А ну-ка, песню нам пропой, весёлый ветер», — жизнерадостно запел Роберт, и Витя словно бы наяву перенёсся на палубу яхты «Дункан», услышал плеск волн, свежий норд-вест взлохматил непокорные волосы.

Но тут произошло непредвиденное. Не успел Роберт допеть: «Кто ищет, тот всегда найдёт», как звук вдруг пропал, что-то явственно щёлкнуло и послышалось пронзительное свиристение, которое Витя сразу же узнал. Дело в том, что иногда, забавы ради, он или придерживал пальцем пластинку, отчего получались унылые тягучие звуки, как бы речь некоего ленивого бегемота, или как можно быстрее раскручивал, что и вызывало подобное свиристение. И так до самого конца записи. Половина песни исчезла.

Витя был сообразительным мальчиком, а теперь ещё в придачу и недюжинным, поэтому решил произвести серию экспериментов. Использовав вместо пальца бархотку, с помощью которой брат непрестанно драил свои пряжки и пуговицы, он произвольным образом тормозил вращение пластинки, пока наконец не разобрал нечто осмысленное. Это были слова. Мужской надтреснутый голос с неприятными металлическими обертонами явственно произнёс: «Слушай меня внимательно, Тюха! Это не шутка и не розыгрыш, от этого зависит твоё здоровье и, может быть, сама жизнь, и не только твоя, но также твоих дворовых приятелей-корешков. Завтра тебе предложат сходить поплавать на мол, но ты должен отказаться. По возможности отговори остальных. Придумай причину сам, тебе там виднее, но уясни главное: чтобы близко не подходил…» Щёлкнул автостоп, игла подпрыгнула, пластинка остановилась.

Стоит ли говорить, что Витя был потрясён, больше того — испуган. Сам факт заводского брака, может быть, не произвёл бы особого впечатления, но была одна деталь, которая поставила его в тупик. Домашнее прозвище Тюха (от фамильярного Витюха) знал только его брат и ещё разве что родители. Витя считал это прозвище очень обидным и однажды, выбрав подходящий момент, когда брат пребывал в благостном расположении духа, категорически потребовал при посторонних это слово не употреблять.

— Ишь ты, цирлих-манирлих, — ответил брат и величественным мановением руки отпустил от себя младшего. — Ладно, гуляй. Живи.

Тогда в голову ему прокралось подозрение, что брат специально сходил на фабрику граммофонных пластинок и записал обращение, изменив голос. Тоже бред. Кто и, главное, зачем пустит его на фабрику? Да и нет у них в Севастополе никаких граммофонных фабрик.

В конце концов Витя бросил ломать голову над этими неразрешимыми загадками и с удвоенной энергией продолжил эксперименты. Результат не замедлил явиться: через два часа он неосторожно повернулся и разбил пластинку об угол патефона.

На следующий день события обернулись трагической и даже жуткой стороной.

Корешки действительно рано утром зашли за ним, позвали купаться к молу. Витя соврал, что нужно выполнить какое-то домашнее поручение, и робко попытался отговорить остальных от этой затеи. Куда там! Ехидные подначки и непонятное слово «штрейкбрехер» стали ему ответом. А ближе к вечеру пришла страшная весть, что внезапный шквал, пронёсшийся по побережью, ударил мальчишек о бетонные блоки. Один утонул, двое сильно покалечены. Было о чём задуматься.

Второй случай произошёл через несколько лет, когда семейство Грачиков уже перебралось в Москву. Вите стукнуло пятнадцать, мысли его как-то неожиданно для него самого переключились с излюбленных математики и физики на девочек, на эти загадочные создания, которые, кроме вечного хихиканья и вопиющей вредности, оказались способны привнести в мир нечто новое, волнующее. Находясь в состоянии романтической рассеянности, он шагнул на проезжую часть, чтобы перейти улицу.

День был воскресный, и по этому поводу повсюду гремели и звенели репродукторы, услаждая слух граждан лёгкой и бодрящей музыкой типа «Жить стало лучше, жить стало веселей!». Вдруг музыка оборвалась, последовала секундная пауза, а затем на всю улицу грянул оглушительный мужской голос с характерным дребезжанием:

— Стой, Тюха! Ни с места! Приказываю тебе стоять! Замри!

И Витя замер. Просто от неожиданности, не вникнув ещё в смысл произнесённого. А через мгновение, истошно гудя сигналом, буквально в полушаге от него пронёсся громадный грузовик, перескочил через бордюр и со скрежетом воткнулся в ближайший фонарный столб.

Когда Витя вышел из состояния ступора, бодрая мелодия снова оглашала окрестности, а несколько ближайших прохожих с разнообразными криками и возгласами вытаскивали из покорёженной кабины окровавленного, но вполне живого и даже ругающегося чёрными словами шофёра. Витя не сомневался: голос из репродуктора и голос на пластинке принадлежали одному и тому же человеку.

Этот случай тоже прочно отложился в памяти, но, как и предыдущий, никакого внятного объяснения не получил.

А третье загадочное событие случилось перед самой войной. Уезжая служить на Дальний Восток, старший брат передал в его, Витино, безраздельное пользование старенький фотоаппарат ФЭД, который, впрочем, чаще называли просто «лейкой». Витя на какой-то период буквально заболел фотоманией. Не выходил из квартиры без фотокамеры, снимал что нужно и что не нужно, в общем — дорвался.

Больше всего ему нравился процесс проявления снимков. Промыв плёнки в специальном крутящемся бачке, фиксация, закрепление и самое волшебное — момент, когда на белой фотобумаге, погружённой в кювету с реактивами, возникает изображение предметов и людей, когда-то привлёкших Витино внимание. Это было сродни магии.

Как-то раз они с одноклассниками устроили двухдневный турпоход за город. Витя прощёлкал всю плёнку и, вернувшись домой, решил сейчас же напечатать снимки и раздать ребятам. Повесив плёнку на просушку, он бегло проглядел её на свет и обратил внимание на один кадр, очень светлый по сравнению с другими, явно недостаточно экспонированный. В подробностях разглядеть изображение и с чем-то его идентифицировать было затруднительно.

Естественно, первым делом он решил напечатать именно этот снимок. Какой-то незнакомый мужчина, пожилой, даже старый, совершенно лысый. Перед собой держит табличку, на которой что-то написано. Витя, подняв фотоувеличитель почти до отказа, дал максимальное разрешение и прочитал: «22 июня 1941 года начнётся война с Германией. Попробуй уговорить родителей эвакуироваться. Держись, Тюха».

Ну и как же всё это понимать? У нас с Германией прекрасные отношения, в одной газете, по слухам, тиснули даже статью под заголовком «Товарищ Сталин в личном послании поздравил товарища Гитлера с победой над буржуазной Францией». А тут вдруг — война. Уж не происки ли врагов народа? Витя терялся в догадках.

Он сделал с негатива три снимка обычного формата: общий план, отдельно лицо таинственного мужчины и отдельно — надпись. Что ж, думал он, до 22 июня осталась неделя, так что посмотрим.

— И, конечно, 22 июня я всё увидел, вернее, услышал по радио, — закончил он свой рассказ. — А снимок я на всякий случай сохранил и ношу с собой.

Маша сосредоточенно морщила лоб, что-то соображала, затем потребовала снимок. Заслонившись полой шинели и подсвечивая себе самодельной зажигалкой из патронной гильзы, она внимательно изучила фото.

— Что это у него на лбу? Похоже на шрам.

— Понятия не имею. Пятно какое-то или, может быть, просто царапина на плёнке.

Маша вернула снимок, ничего не сказав.

— Вот поэтому я и спросил тебя про ангелов-хранителей. Как-никак, а он дважды спас меня если не от смерти, то от сильных увечий.

— Это всё странно и непонятно, — наконец произнесла Маша. — Но ангелы? Ты когда-нибудь слышал про ангелов, занимающихся фотоделом?

После этого вечера прошло ещё полгода. За это время их часть мотало с фронта на фронт, половина личного состава сгорела в топке войны, этого самого бесчеловечного человеческого занятия, а из глубоких тылов, в основном из Сибири и Средней Азии, нескончаемой рекой лилось пополнение.

Кто-то из великих сказал, что война и любовь несовместимы друг с другом по своей природе. В отношении Маши и Виктора это утверждение явно не работало. Летом они подали комбату рапорт, в котором просили зарегистрировать их отношения, но комбат только развёл руками и сказал, что для такого рода документов существует ЗАГС. Как только часть отправят в резерв, в тыл, пусть оформляются. Погодите маленько.

Им не оставалось ничего другого, как ждать.

В тот день 15 сентября 1942 года, который впоследствии станет самым чёрным днём его жизни, Виктора срочно вызвали на командный пункт. Он догадывался, в чём дело. Ещё с вчерашнего вечера на стороне немцев началось какое-то шебуршание и шевеление. Всё чаще стрекотали пулемёты, ухали гаубицы, в небе беззвучно барражировала вездесущая «рама». Среди бойцов пронёсся слушок о готовящемся немецком наступлении.

Виктор, ставший к тому времени уже старшим сержантом, шагал на КП, сохраняя на лице озабоченное выражение. По пути миновал фордовский грузовичок, в котором деятельная Люська размещала раненых. Какой-то боец, худющий, будто сучок, заморённый, прилип к ней, словно банный лист, и всё втолковывал:

— Ты, сестричка, главное — махры не забудь захватить, как обратно поедешь.

— Привезу, привезу, не гоношись, — буркнула Люська.

— А также картошечки. Огурчиков там, сало либо консерву. Мыло опять же…

Люська полуобернулась к настырному, смерила его с ног до головы суровым взглядом и гаркнула на всё расположение:

— А пое…аться тебе заодно не привезти, болезному?

Солдатик нисколько не растерялся, а, напротив, довольно осклабился:

— А как же, это первое дело. Небось не утянет.

И оглядел фигуристую Люську своими голубыми ласковыми глазами. Та только фыркнула.

Виктор не стал больше задерживаться.

Неужели фрицы пойдут на прорыв, обеспокоенно думал он, шагая сбоку вусмерть раздолбанной колеи. И в ту же секунду, как бы в ответ на его опасения, из-за недалёких холмов, словно из-под земли, вынырнуло звено «юнкерсов» и медленно стало расходиться по сторонам, чтобы охватить как можно большую площадь поражения. Тут же ударила артиллерия, воздух моментально наполнился свистом приближающихся снарядов и мин. Преисподняя разверзлась на русских позициях.

Виктор влетел на КП, ожесточённо протирая глаза от копоти и пыли. Ротный что-то орал в трубку, затем с остервенением швырнул её на аппарат и рявкнул:

— Грачик! Наконец-то! Мухой на линию, исправь связь с артбатареей, там где-то порыв.

Инстинктивно пригибаясь, Виктор тяжёлой побежкой рысил среди сплошных клубов дыма и гари. Сквозь левую ладонь он привычно пропускал телефонную жилку, уже не ощущая в горячке боя, как рвут кожу многочисленные узелки старых соединений. Пальба вроде бы начала стихать.

— Дай-то бог, — пробормотал он.

Провод вдруг выскочил из руки. Ага, место порыва, а вот и вторая нитка. Зубами зачистив концы проводов, он наскоро переплёл их, стащил со спины завёрнутый в мешок телефонный аппарат и подсоединил клеммы.

— Промежуточная, это Грачик говорит! Связист первой роты Виктор Грачик! Как меня слышишь?

Сквозь треск и гудение прорвался слабый голос:

— Промежуточная на связи! Слушай, Грачик, скажи третьему, что у нас тут…

Тут вдруг что-то щёлкнуло, и трубке возник другой голос, дребезжащий, какой-то металлический, но удивительно отчётливый:

— Повторите ещё раз, кто говорит?

— Сержант Грачик. Третий, это ты?

К этому времени ветерок стал рассеивать дымную пелену, прогудел самолёт и развесил над русскими позициями осветительные бомбы. Вдали булькнул миномёт, затем ещё один. Засекли, сволочи!

Виктор снова схватился за трубку и нажал клапан передачи:

— Третий, как слышишь меня? Отвечай! С тобой не может связаться…

— Где ты находишься, Виктор Грачик? — перебил его голос. — Только точно. Да, какой у тебя сейчас год и какое число? Да не молчи ты, обалдуй с Покровки! Быстро говори!

Виктор совершенно растерялся. Это ещё кто такой? Может, начальника какого-нибудь на КП принесло? Хрен разберёшь, что у этих начальников на уме.

— 1942 год, 15 сентября, высота 21.

Голос словно бы задохнулся на миг, но тут же рявкнул оглушительно:

— Немедленно закругляйся! Быстро беги к Маше! И не вздумай заходить на КП! Прямиком к Маше! Понял меня? Выносите раненых из палатки и скорее в лес. Не теряй ни секунды. Но главное — сбереги мне Машу!

— Да кто это та… — начал было Виктор, но сразу же умолк. Он вдруг понял — кто.

А голос гремел:

— Молчать! Молчать, Тюха, мать тебя в перемать! Бегом к Маше, я тебе прика…

В трубке снова щёлкнуло, и снова возникла Промежуточная:

— Так третьему и скажи! Да пусть снарядов подвезут, у нас полный капец…

Но Виктор уже не слушал. Наскоро обмотав соединение изолентой, он увернул телефон снова в мешок и опрометью кинулся обратно, не выпуская из руки путеводного провода. В голове вертелась одна мысль: только бы успеть.

1945

— Бегом к Маше, я тебе приказываю! — срываясь, крикнул лейтенант Грачик и замер. В трубке молчали, грохот взрывов исчез.

Мысли его бежали как по заколдованному кругу: этого не может быть… это всё-таки есть… нет, этого не может… На негнущихся ногах он подошёл к висевшему на стене зеркалу, оставшемуся от прошлых хозяев, достал из кармана кителя фотографию. Некоторое время поочерёдно всматривался то в неё, то в своё отражение. Сложно было сказать что-то определённое, очень большая разница в возрасте. Он машинально потёр лоб и ощутил под пальцами неровность от давно зажившего шрама. Сейчас шрам скрывала густая поросль волос, но через сколько-то лет, если он облысеет… Опять в голове завертелась карусель догадок и предположений.

Осталось единственное средство прекратить это мыслекружение. Он выскочил с КП, бросив на ходу дремавшему вестовому: «Подмени на полчаса», и побежал к своему дому.

Фрау Райхен долго не открывала, а когда соизволила впустить постояльца внутрь, ледяным тоном уведомила его, что она не глухая и что совершенно незачем так громко колотить в дверь. Виктор, не слушая её ворчания, шагнул в прихожую и замер, потому что из глубины помещения раздался голос, который он никогда не спутал бы ни с каким другим:

— Кто это, фрау Райхен?

Из спальни вышла женщина, остановилась, оглядывая Виктора. У него чуть не замерло сердце. Женщина чуть нахмурилась и тревожно спросила:

— Витя, что случилось?

И в этот момент проклятое лезвие вышло из его сознания, две тропинки судьбы совместились и образовали дорогу, ведущую в одну-единственную реальность, лучше которой не было ничего на свете. Он обнял женщину, крепко притиснул к груди и прошептал, стараясь изгнать из голоса предательскую дрожь:

— Господи, Машенька, как же я по тебе соскучился.

Прошло две недели. Кёнигсберг был успешно взят, русские подсчитывали свои потери и отлавливали власовцев, которых оказалось на удивление много в этом бастионе Восточной Пруссии.

В один из поздних вечеров, когда Маша уже уютно посапывала в кровати, Виктор сидел за столом, бессмысленно наблюдая за шатающимся огоньком в керосиновой лампе. В голове его царил сумбур.

Итак, путешествие вспять по стреле времени допустимо, но только не для физических тел, а для проявлений электромагнитного поля… Но как это возможно? Остаётся предположить, что по соседству с нашим пространством существует другое пространство, целая вселенная с неопределённой метрикой и неясными свойствами, где функция времени имеет обратный ход… Видимо, электромагнитное взаимодействие способно входить в контакт с этой вселенной, какое-то время существовать по её законам, а потом возвращаться обратно… Вселенная-медиатор… К тому же что это за неведомая сила, способная выбирать ключевые моменты для вмешательства? Изменять прошлое и, значит, настоящее? Человеческое желание или воля? А может… Он посмотрел на спящую Машу. Будучи закоренелым материалистом, он не допускал мысли, что такие отвлечённые понятия, как желание, воля и любовь, могут подчиняться физическим законам… Он вдруг вспомнил, что у гностиков существовало своеобразное разделение людей на пневматиков и психиков и что психики имели какую-то почти нечеловеческую силу в области управления душой и её устремлениями… Невероятная каша получается. Можно ещё и Максвелловы уравнения попробовать… Нет, так не пойдёт, тут нужно всё привести в систему.

Стараясь не потревожить Машу, он достал из чемоданчика толстую тетрадь, прихваченную им в счёт репараций из развалин какой-то конторы, очинил фаберовский карандаш и крупно вывел на чистом листе:

НЕКОТОРЫЕ ЧАСТНЫЕ СЛУЧАИ
РЕТРОГРАДНОГО (РЕТРОСПЕКТИВНОГО) ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ.

Подумал немного и перед словом «взаимодействия» нарисовал нечто вроде трезубца бога Посейдона. Греческую букву «пси».