(Фрагмент)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(67), 2025.

Очень хочется думать, что Андрея Платонова все еще не надо представлять читателям. А раз так, то не надо и говорить о том, какое место в его творчестве занимает фантастика, будь то классическая НФ «Лунной бомбы», трудноопределимая, но несомненная фантасмагория «Чевенгура» — и странная реальность платоновских сказок.

Сказки Платонова (очень разные, в том числе адаптации-пересказы народных: русских и башкирских), пожалуй, все-таки остаются наименее известной для широких кругов частью его литературного наследия. А мы постарались выбрать одну из самых неизвестных: «Осьмушку». Точнее, половинку «Осьмушки», вторую, благо этот рассказ (или короткая повесть?) четко делится на две достаточно самостоятельные части. В первой фантастики нет: там реалистически, порой даже натуралистически, описывается приближение смерти женщины, матери того мальчика, который во второй части так старается до нее «достучаться».

Кстати, по всему строю этой сказки (очень платоновской!) видно, до чего же беспочвенны литературные и идеологические нападки, столь жестоко обрушивавшиеся на писателя всю его жизнь. «Невосторженное отношение к советской действительности» тут вовсе ни при чем, просто жизнь и смерть Платонов воспринимал… ну очень своеобразно. Язычески, пантеистически — при том, что это одновременно и футурология, замешанная на идеях русского космизма…

Уж смертей-то вокруг себя он навидался вдосталь. Не говоря обо всем прочем, Платонов в самом начале Великой Отечественной ушел на фронт добровольцем, воевал как рядовой, да и потом, став военкором, часто рисковал жизнью на передовой: под Ржевом, на Курской дуге, даже в партизанском отряде…

Мать похоронили под старым дубом на опушке леса, и Митя стал жить без матери.

Днем отец редко бывал дома, он уезжал в лес на службу и приезжал к вечеру, а Митя жил один. Чужая старуха приходила каждый день из деревни и справляла работу в хозяйстве, но ее забота была плохая, потому что семейство ей было неродное и отец платил ей за работу деньгами и хлебом.

Митя не знал, как ему жить без матери. Он с утра уходил к лесному дубу, где мать положили в землю, и был там один весь долгий день среди травы и маленьких людей.

Он подружился было с муравьем и рассказал ему, что у него умерла мать.

— Ну что ж, — сказал муравей, — она умерла, а ты живи.

— Без матери нельзя, — сказал Митя муравью.

— Можно, — ответил муравей. — Если бы ты не родился еще, тогда мать тебе нужна. А раз ты родился, мать тебе не нужна.

Митя не понял муравья.

— Ты маленький человек, — сказал он муравью, — ты в землю умеешь ходить по норкам. Ты сходи к моей матери и проведай ее, а потом мне расскажи про нее.

— Нам глубоко ходить некогда, — сказал муравей. — У нас, ты видишь, какая муравьиная куча! Нам делов много, нам некогда.

— А что ты будешь делать?

— Я тлю пойду доить, а потому груз буду в муравейник таскать — солому и лес, — нам строиться надо. Нам о тебе думать некогда.

Озабоченный муравей уполз по своим делам, а Митя подошел к белой бабочке; бабочка сидела на синем цветке, трепетала крыльями и вся дрожала, словно ей страшно было жить.

Митя спросил у бабочки: чего она боится?

— Я не боюсь, — сказала бабочка, — это я радуюсь теплому свету, я сейчас полечу.

— Ты полетишь далеко или близко?

— До вечера, а вечером я умру, вечером я старая буду.

— Мама моя тоже умерла, — сказал Митя. — Когда ты умрешь, ты увидишь ее?

— Не знаю, я не умирала, — сказала бабочка.

Митя грустно глядел на бабочку, и в глазах его были две слезы.

— Я увижу ее, — сказала бабочка. — Я скажу ей: пусть она опять живет.

— А утром ты прилети ко мне, я тут буду, и ты опять живи до вечера.

— Нет, я червяку расскажу, как была у твоей матери, а червяк приползет и тебе скажет. А сама я больше не прилечу сюда, мне жить два раза нельзя, завтра другим бабочкам надо жить, утром другие бабочки будут лететь. А я рада, что живу до вечера и вечером умру.

Добрая бабочка встрепенула крыльями, и тихий ветер понес ее вдаль над травами и цветами.

Митя глядел ей вслед, как она улетала от него. И он увидел, как из травы поднялась птица и склевала бабочку на лету. Мальчик тогда лег лицом в землю и заплакал, что добрая бабочка не дожила своей жизни до вечера.

Большой земляной червь подполз к лицу Мити и спросил его:

— Чего ты плачешь? Живи не плачь!

— Я не плачу, — ответил Митя, — ты слепой, ты ничего не видишь.

— Я не вижу, а чувствую, — произнес червяк. — Слеза твоя капнула, а я с землей ее сжевал и узнал, что в земле была слеза.

Митя сказал червю всю правду и отчего он плачет. Червь не шевелился и слушал его…

— У матери последнее дыхание вышло, и она умерла, — говорил Митя. — Я хочу ей от себя дыхание отдать, чтоб она жила, а она в земле глубоко лежит…

Червь молчал и думал.

— Я тоже дышу, — тихо произнес червь, — дыхание для твоей матери я могу от себя отдать.

— А ты отдай! — просил Митя. — Ты пройди к моей маме сквозь землю и отдай ей свое дыхание, пусть она вздохнет и будет жить. А если ты умрешь, тебя мама ко мне принесет, и я тебе отдам тогда свое дыхание, и ты опять станешь живой.

Червь задумался.

— Да я что, я червь, — сказал он, — я могу и без жизни обойтись, это вот тебе нужно обязательно быть на свете.

— А зачем же ты тогда есть? — спросил Митя.

— А затем, что муравьи мне велят почву пахать и рыхлить. Они тут новый муравейник строить будут. А я у них пахарем-крестьянином работаю, затем и живу. Некогда мне в землю глубоко ходить.

— Муравей мне тоже говорил — ему некогда, — сказал Митя. — Одна бабочка была добрая.

— Не обижайся на меня, — произнес червь. — Я обдумал. Ты разорви меня пополам.

— Не хочу. Тебе больно будет.

— Разорви меня, нас тогда двое будет. Один останется землю муравьям пахать, а другой к матери твоей пойдет. Рви меня пополам, мне не больно, я привык.

Митя взял червя в руки и разорвал его; тогда их стало двое: полчервя уползло работать землю для муравьев, а полчервя осталось. Этот полчервя попрощался с Митей и пополз в глубину земли, к матери осиротевшего мальчика. Митя теперь не знал, какой же из двоих полчервей был тот, который говорил с ним.

* * *

На другое утро Митя пришел снова на это место и нашел Полчервя. Это был тот, что остался пахать, а того, что ушел в глубокую землю, того не было. Полчервя заглатывал и пережевывал землю, так он мягчил и пахал ее. Он то показывался наружу, то уходил в темноту почвы, но все время ползал вперед и назад и трудился.

Полчервя-пахарь почувствовал, что Митя пришел и дышит возле него.

— А того нету? — спросил Митя.

— Того нету, — ответил Полчервя. — Может, сглодал его кто в земле, может, он сам уморился и помер: дорога ему дальняя.

— А он добрый?

— Не знаю, — сказал Полчервя, — он как я.

Митя загоревал: он думал, что ему теперь и кого нужно послать на помощь матери.

Тогда Полчервя сказал ему:

— Разорви меня еще пополам — пусть нас будет две четверти: одна Четверть пахать останется, а другая Четверть понесет дыхание жизни твоей матери.

Митя обрадовался и сразу разорвал Полчервя еще пополам. Одна Чертвертьчервя поползла в глубь земли, а другая Четвертьчервя осталась пахать землю муравьям.

Митя ушел к корове Зорьке на лесную поляну; он пас ее до самого вечера и перегонял, когда нужно, с одного места на другое, чтобы она ела ту траву, которая слаще и питательней, а не глодала сухие былинки. Он часто подходил к Зорьке, гладил и ласкал ее, так же как ласкала ее прежде мать, и ему было хорошо, словно он чувствовал на шерсти Зорьки живые нежные следы рук своей умершей матери. Зорька, обернувшись, смотрела на него одним большим печальным глазом, как будто хотела сказать что-то или спросить: а где моя хозяйка, где твоя мама?

Вернувшись вечером домой, Митя лег спать, чтобы скорее прошла ночь, а утром пошел к Четвертьчервю. Один Четвертьчервя пахал муравьиную землю, а другой Четвертьчервя не вернулся обратно.

Теперь Четвертьчервя стал совсем кроткий, ему трудно было пахать землю и у него выходило мало работы. За это два муравья ругали Четвертьчервя и обещали сглодать его живым, если он не сможет работать больше. Четвертьчервя старался трудиться лучше и больше, но силы в нем теперь мало было и тело стало короткое.

Когда муравьи ушли, Митя прилег к труженику-червю и подышал на него, чтобы Четвертьчервя узнал его. Четвертьчервя остановился ползти и попросил Митю, чтобы он отер листиком травы пот с его спины. Митя отер Четвертьчервя; пахарь отдохнул и сказал Мите, что нужно делать:

— Разорви меня еще пополам, мы и по одной осьмушке проживем.

Митя сделал, как велел Четвертьчервя; теперь их стало две осьмушки, два маленьких червя, но оба они были живые и добрые.

Одна Осьмушка пошла в землю к матери Мити, а другая Осьмушка осталась пахать землю. Трудно было малой Осьмушке работать, и еще она боялась муравьев, но она была терпелива и усердна в земляной работе, а Митя находился около Осьмушки и время от времени отирал с нее пот травяным листом.

В полдень Митя пошел навестить Зорьку на лесной поляне.

Погладив Зорьку, он повел ее к лесной речке на водопой и там уснул в прохладной тени ивы, росшей на берегу.

Под вечер Митя проснулся: он вспомнил про Осьмушку и побежал проведать ее, как она там, маленькая и слабая, работает одна и не сглодали ли ее муравьи за то, что она мало вспахала земли.

Митя увидел Осьмушку. Она лежала около зеленой былинки, не работала и не двигалась. Митя взял Осьмушку в руку, позвал ее, заговорил с нею, подышал на нее и потрогал ее губами. Осьмушка молчала, она была холодная и уже затвердела; там, где Митя оторвал ее утром от Четвертьчервя, вышла капелька крови, и кровь теперь засохла: Осьмушка умерла. Она истомилась в работе, она не могла жить в маленьком ослабевшем остатке своего тела, и Осьмушка умерла.

Митя унес Осьмушку в хлебное поле, чтобы ее не нашли лесные муравьи, и там закопал ее.

Теперь он стоял один над землей, где лежала мертвая Осьмушка. Ему жалко было ее, и он не знал, есть еще кто-нибудь, кто был такой же добрый, как Осьмушка.