Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 4(66), 2025.

Мы уже публиковали рассказ Филипа Хозе Фармера, потому не будем повторяться, излагая сведения из его биографии, и так известной любителям фантастики. Лишь удивимся, причем дважды. Первый раз — тому, что переводчику снова удалось найти рассказ этого писателя (более чем популярного, пускай и со скандальным оттенком!), находящийся в свободном достоянии. А второй — высокому уровню этого рассказа, для Фармера, скажем так, далеко не всегда характерному. Причем та эротическая составляющая, которая сплошь и рядом работала на скандальный компонент авторской известности, в данном случае подана прямо-таки целомудренно…

Вы, конечно, сразу догадались, кто есть мама (она же работодатель) главного героя, как звали его бывшую жену — и кто таков он сам?

Женщины удивлялись, как он может быть
таким жестоким… и таким милым.

Причиной моего падения стали поляризационные очки, выдаваемые на сеансах стереофильмов.

Когда кино кончилось, я вышел в фойе и немного там постоял, сверяясь со своим расписанием. Надо было заглянуть на большую вечеринку, которую устраивал один из топов списка «Четырехсот»¹. Меня не приглашали, но когда это меня заботило. Величайший на свете незваный гость — это я.

Услышав изумленный возглас, я поднял глаза и заметил красивую девушку, уставившуюся на меня. Она забыла снять стереоочки, и это, понял я в тот же миг, было проблемой. Каким-то образом поляризация оказалась настроена так, что я стал видимым. Или, скажем иначе, видимым я был всегда, но меня никто не узнавал.

Полученный фокус позволил ее взгляду совершить незаметное, но необходимое смещение и увидеть меня таким, какой я есть.

«Надо будет Матери об этом сказать», — подумал я. Затем быстро зашагал прочь от девушки. Проигнорировав ее призывы (она даже назвала меня верным именем, хотя с неверным произношением), я запрыгнул в такси со своим скрипичным футляром под мышкой. Таксисту я велел оторваться от второго такси, на котором она села мне на хвост. Мы оторвались, или мне так показалось.

Как только я вошел в пентхаус, штатный детектив схватил меня за руку. Я указал на скрипичный футляр. Поросячьи глазки детектива оглядели его. Он с усердием поглощал сандвич, держа его в другой руке. Это был один из тех подстреленных, непрестанно жующих ради того, чтобы заполнить боль и пустоту своей раны.

— Слышь, паренёк, — поинтересовался он, — а ты не слишком мал-то в оркестре играть?

— Я старше, чем ты думаешь, — ответил я. — Кроме того, я не из оркестра.

— А, солист, да? Вундеркинд?

Как и многие раненые, он прикрывался сарказмом. Я мог сойти за двадцатипятилетнего в любое время дня и ночи.

— Можешь так ко мне и обращаться, — ответил я без обиняков.

— Сюрприз-ангелочек нашей хозяйки, да? — досадливо проворчал он, махнув большим пальцем в сторону высокой женщины средних лет, стоящей в окружении гостей.

В этот момент она смотрела на мужа. Тот зажал в углу хорошенькую девицу и трепался с ней в весьма фривольной манере.

Свет был как раз подходящим, чтобы я сумел заметить зеленую вспышку² в глазах хозяйки. Это была зелень давно загноившейся раны.

Ее муж — тоже из моих жертв, однако его одежда скрывала припухлость пораженного места. Он любезничал с симпатичной юной особой, одной из полуживых. Впрочем, еще до того, как вечеринка закончится, она вернется к жизни, содрогаясь от боли и шока. Когда я по ним стреляю, они оживают.

Я незаметно оглядел участников вечеринки: многие выставляли напоказ свидетельства своих ран, тыча в лицо чудовищными уродствами, точно средневековые нищие в надежде привлечь сочувствие и подаяние.

Там был финансист, чей дергающий лицо тик проистекал, казалось, от забот о бизнесе. Только я знал, что не бизнес тому виной, а то, что он искал исцеления в жене, но она не давала его.

Еще там стояла женщина с поджатыми губами, чья рана была наихудшей, ибо она не ощущала ее и даже не признавала ее наличие. Однако я подмечал боль в неодобрительных взглядах, бросаемых ею на тех, кто выпивал, громко смеялся, сыпал сигаретный пепел на ковер или говорил что-то в пику миссис Х. Анже. Я читал это по языку, которым она водила, точно напильником по нервам своего мужа.

Я немного побродил, выпил шампанского, прислушиваясь к разговорам раненых и ран еще не имевших. Все было так же, как на заре моей карьеры: лихорадочный интерес к самим себе со стороны невредимых и лихорадочный интерес к своим целителям со стороны раненых.

Спустя немного времени, когда я собирался открыть скрипичный футляр и приняться за работу, я заметил, как вошла девица — та, что меня опознала. Стереоочки все еще были у нее. Она несла их в руке, но надела, чтобы осмотреть помещение. Чисто мое везение, что она объявилась среди приглашенных. Я попытался избежать ее ищущего взгляда, но она оказалась настырной.

С выражением триумфа на лице девица ринулась ко мне. В руках она держала большую картонную коробку. Прямо передо мной она остановилась и поставила коробку у своих ног. Удостоверившись, что теперь всегда сможет меня опознать, она сняла очки.

Девушка была довольно красивой, выглядела здоровой, без видимых признаков ран.

Если бы ее глаза не горели так ярко, я бы решил, что она из полуживых. Однако фосфоресцирующее свечение еще теплой раны в глубине глаз исключало ошибку.

Я бросил взгляд на часы и холодно спросил:

— Что это вы задумали, мисс?

— Я в тебя влюбилась! — на одном дыхании ответила она.

Подавить стон оказалось не так просто.

— С чего бы? — задал я вопрос, хотя хорошо знал ответ.

— Это ты виноват! — ответила она. — Думал, узнав, кто ты такой, я тебя отпущу?

— И что ты хочешь, чтобы я в связи с этим сделал?

— Женись на мне.

— Тебе это не понравится, — ответил я. — Я постоянно в разъездах. У меня все часы расписаны. Твоя жизнь будет хуже, чем у жены коммивояжера. Кроме того, — добавил я, — я тебя не люблю.

Обычно это сбивает их с ног. Но не ее. Она едва качнулась от удара и невозмутимо указала на скрипичный футляр.

— Можешь воспользоваться этим.

— Зачем мне это, во имя Аида? Полагаешь, что хотя бы один здравомыслящий человек способен умышленно ранить себя таким образом?

— Разве я не желанна? — спросила она. — Разве не достойна войти в твой дом? Не часто ли ты тосковал по той, с кем можно поговорить, кто накроет стол, кто выслушает о твоих неприятностях, кто проявит заботу?

Разумеется, я и прежде слышал эти самые слова миллион раз или больше. Но обращены они всегда были к кому-то другому. Впрочем, не важно, нового ничего в них не было.

— И разве я не желанна? — повторила она.

— Ага, — ответил я, поглядывая на свои наручные часы и испытывая беспокойство из-за задержки. — Но это здесь ни при чем. Когда мой брак был аннулирован, где-то веке в восемнадцатом… или в шестнадцатом… я поклялся всеми богами, что больше никогда не женюсь. Более того, моя Мать говорит, что у меня и так много работы…

— Мужчина ты или мышь? — вспыхнула она.

— Ни то, ни другое, — вспыхнул я в ответ. — Кроме того, Мать — мой наниматель. Что я буду делать, если она меня уволит? Стану таким, как они?

Я презрительно посмотрел на гостей.

Она поняла, о чем я думаю, и потому воскликнула:

— Посмотри на меня! Я ранена! Но разве я такая, как они? Хромая, увечная, слепая? Такая, как тот детектив, вспухший, словно воздушный шар в человеческом образе, потому как забивает едой растущую пустоту своей раны?

Разве я похожа на нашу хозяйку, чья позеленевшая рана побудила ее прогнать двух мужей, ибо рана гноилась так тяжело, что в исступлении небывалых о них фантазий она обезумела от ревности? А затем заполучила третьего мужа, который и воплотил все, что она напридумывала о первых двух?

Разве я похожа на ту тонкогубую женщину, заморозившую свою рану, ибо она до смерти боится боли? Разве я веду себя так, как кое-кто из здешних женщин, что бросаются в объятья любого мужчины, способного дать им временное исцеление, но в душе знающих, что раны их станут только более едкими?

Моя ли вина, что большинство не ухаживает за своими ранами и из них вырастают больные, кривые и дурно пахнущие всходы, а не прекрасный, сладостный и яркий цветок, что растет во мне?

Она схватила меня за плечи:

— Посмотри мне в глаза! Видишь, что ты и только ты наделал? Это отвратительно, словно гангрена? Или прекрасно? И, если рана превратится в яд, чья это будет вина? Не того ли, кто отказался меня исцелить?

Ее красноречие было ошеломляющим. Я задрожал. На меня никогда не действовало, когда я слышал, как другие раненые обращались так к своим потенциальным целителям. Но, когда таким манером обратились ко мне, я вздрогнул и вспомнил, как давным-давно мы вместе с первой женой ухаживали за ранами друг друга.

— Извини, — пробормотал я, сконфуженный перед этой неистовой, но все-таки нежной смертной. — Мне пора идти.

— Нет, еще не пора! — произнесла она решительно. Замолчав, подняла крышку картонной коробки. Я увидел, что та доверху заполнена этими треклятыми стереоочками.

— Проследив за тобой досюда, — сообщила она, — я вернулась в кинотеатр и приобрела сотню билетов, а вместе с ними вот это. Теперь, если ты не пойдешь со мной туда, где мы можем, по крайней мере, поговорить, я раздам очки всем присутствующим и они увидят тебя тем, кто ты есть. И не сомневайся ни секунды — те, кто пострадали из-за твоих дел, разорвут тебя на кусочки или повесят на самой высокой люстре!

— Чушь, — промямлил я.

Внезапно я почувствовал себя шатко. И настолько я был обескуражен, что со всех ног бросился от нее в холл. Все, что я хотел, — попасть в лифт, один и никем не замеченный, а потом ускориться до скорости света и очутиться на противоположной стороне Земли.

Вы знаете, я думаю, эта шустрая девица предвидела мой шаг. Она заранее просчитала, что я приду в такое расстройство, что позабуду скрипичный футляр. Ибо, пока я в волнении стоял перед лифтом, она вошла в холл и окликнула меня:

— Любимый!

Я обернулся и закричал:

— Нет! Нет! — Потом попятился, отчаянно простирая руки вперед.

Не помогло. Зазвенела тетива высвобожденного из футляра лука, и стрела вонзилась мне прямо в сердце…

Позднее, когда я пытался все объяснить Матери, мне пришлось отбиваться от упрека в том, будто я хотел, чтобы смертная меня ранила, что я поставил собственные эгоистичные интересы выше своего долга перед ней и профессией. Мои возражения умерялись потаенной мыслью, что она, может быть, и права.

Мать была в ярости, но моя шустрая женушка — ох, уж эти современные женщины! — доказала ей, что только вдвоем со мной Матери с растущим населением не совладать. Добрая половина мира принадлежит полуживым, и они продолжат брать верх, если только мы не привнесем в нашу работу проворство и эффективность.

Мать согласилась. Поэтому теперь у меня так много помощников — нанятых через детективное агентство, — и поэтому теперь каждый из нас носит в скрипичном футляре пистолет-пулемет вместо колоритного, но старомодного лука.

Современные времена требуют современных подходов: нужно поранить такое количество людей, что мы просто обязаны использовать скорострельную технику. Индивидуального подхода больше нет, это — правда, но, по большому счету, это никогда не имело значения. Что ты будешь делать со своей раной — твое личное дело. Ищи себе своего целителя.

Я, Купидон, своего нашел, и мне это воистину по нраву.

Перевод Ярослава Стрыкова

---

¹ Здесь в значении «сливки общества». (Здесь и далее — примеч. перев.)

² Зеленый цвет глаз символизирует ревность в английской литературной традиции. Ср. У. Шекспир, «Отелло»: «Пусть Бог Вас сохранит от ревности: она — чудовище с зелеными глазами» (перев. П. Вейнберга).