(Продолжение.)
Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 4(66), 2025.
Семнадцатый день перед календами декабря (16 декабря)
Канун Сатурналий, весь город как на иголках, готовится к празднику, ликуя заранее. Но не только поэтому, есть еще одна причина, куда более веская. Весть касается гуннов и их правителей. Сразу после нон декабря к нам прибыли те двадцать семей охранителей дорог, о которых говорил прежде Беда. Не двадцать, чуть поменьше, а некоторые молодые люди прибыли и вовсе в одиночестве, лишь с небольшой поклажей. Во всяком случае, мне они показались молодыми, поди разбери возраст у гуннов, все будто на одно лицо, не лицо даже, а маску — желтую, узкоглазую и с конусообразным затылком. Жутковатый вид, недаром среди горожан к ним сразу прилепилось прозвище «Демонический отряд».
Прибывший с ними командир отвел в сторонку Беду, долго с ним шушукался. После чего тот уже общался с Арминием, а последний довел известие и до меня, а я пересказал… вот так слухи и распространяются. В нашем городке как лесной пожар — с невероятной скоростью, вроде думаешь, только узнал, а на самом деле уже все только об этом и говорят.
Правитель гуннского царства Донат, живущий постоянно в Паннонии, но изредка наведывающийся и западнее, на окраины Германии, к союзникам, внезапно скончался. Да как раз во время очередного своего путешествия к вандалам. Там он пробыл довольно долго, заодно встретившись с делегацией из Равенны, возглавлял которую снова магистр армии Флавий Констанций, и неудивительно: при дворе гуннского правителя он стал частым гостем. Но только в последний раз посольство не то прибыло в неудачное время, не то само устроило покушение на Доната — как бы то ни случилось на самом деле, но царь скончался аккурат после очередного приема послов, на котором обсуждались права и обязанности сторон. А незадолго перед этим Донат снова отказал Гонорию в помощи в подавлении нашего мятежа, ему требовалось воинство для угроз Феодосию-младшему, тот не то спонтанно, не то намеренно, в соответствии с обязанностью хорошего племянника, отказался платить большую дань гуннам. Беда не узнал подробностей, или Арминий запамятовал их рассказать, но причины, по которым Романия решила пересмотреть причитающееся гуннам, мне остались неизвестными. Возможно, Гонорий и Феодосий решили на двоих ополчиться против Доната, но это лишь мое слабое предположение.
Как только Донат скончался, Флавий Констанций бежал, а в погоню за ним отправилось воинство озлобившихся гуннов. Они осадили Теурению, столицу Норика, где укрылось посольство, разорили несколько окрестных селений и город Клавдий Вирун, где сожгли церкви и казнили епископа — удивительно, но там еще христианство сохранилось. Не имея осадных орудий или не желая проливать при штурме кровь соотечественников, новый правитель гуннского царства Харатон потребовал от Гонория немедленно выдать ему посольство для суда над ними плюс порядочную дань, иначе он сочтет себя вправе не считаться союзником Рима. Сейчас когорта дворцовой стражи императора выдвинулась в сторону осажденного города; по слухам, сам Гонорий, затворник в собственном дворце последних лет, находился там. Их поджидало никак не меньше десяти тысяч гуннов, к началу декабря окруживших стены Теурении.
«Полагаю, своего верного магистра армии август не выдаст, — заключил Арминий. — Но дань платить согласится. Возможно, отдаст и посольство на растерзание, лишь бы отстали. А уже потом постарается отомстить. У Харатона положение тоже не ах: ему еще с Феодосием бодаться. Вряд ли он захочет воевать и с тем, и с другим, когда еще готы под боком с громадным воинством», — благоразумно заключил сотник. Я только согласился с его словами, прибавив очевидное: «Но нам все это очень кстати. Согласись, вряд ли теперь что гунны, что император найдут время на нас».
Арминий сосредоточенно кивнул и снова пошел шушукаться с Бедой, а после объявил во всеуслышание новость. Произведшую столь же сильное впечатление, как и прежнее известие об удачной битве с римским воинством (общее число уничтоженных противников восставшего диоцеза теперь составляло уже три когорты). Но главное, наши первостепенные противники ныне собираются погрызться меж собой, а раз так, еще какое-то время мы будем предоставлены самим себе. И это не может не вселять надежду.
Четвертый день перед нонами января 1165 года от основания города (2 января 413 года)
Празднование Сатурналий продлилось долго. Можно сказать, мы и не прекращали веселиться до самого наступления нового года. Даже прибывшие мытари из столицы диоцеза ничуть не испортили нам настроения, скорее, напротив, кому-то даже и подняли. Старику куриону точно, ибо налогов в этом году нам пришлось уплатить втрое меньше обычного: не стало подушной платы жителей города в Рим, как не стало самого Рима над нашими головами. После отбытия посольства из столицы, теперь проще называть ее так, без всяких приставок, Евсевий даже закатил небольшой пир для городских служащих, что не помешало всем прочим горожанам присоединиться к нему.
Посольство только теперь смогло объехать новые владения диоцеза: до этого угроза римского вторжения, висевшая дамокловым мечом над нашими головами, не давала выделить даже скромного отряда для этой нужды. Больше того, в самой столице тоже не совсем понимали, какие земли поддерживают ее, а какие еще даже не знают о самом восстании, теперь распространившемся и на Рецию и Норик. И если в последнем сами гунны постарались навести порядок, чтоб земли окрест их державы выглядели спокойными и верными союзническому долгу, то Реция, исполненная готами, свевами, вандалами и другими германцами, постепенно присоединялась к нашим новым старым правителям. Все удивительным образом возвращалось к прежнему, и вера, и вот теперь даже территории, которые многие из нашего города перестали считать римскими: многие, но далеко не все. Да, среди нас немало готов, однако еще больше выходцев из других земель и провинций империи; немудрено, что вопрос о том, кто мы, давно требовал разрешения.
Но пока мы с наслаждением праздновали Сатурналии, а следом за ними и Новый год. Посольство задержалось у нас на два дня, после чего отбыло к соседям, а мы, ровно одержимые, пировали и славили уехавших тоже. Впрочем, небольшая ложка дегтя в бочку меда все же попала: с посольством отбыли и пятеро наших молодых людей, пожелавших вступить в столичную гвардию и защищать наши пределы от римских ли, гуннских ли притязаний. Горожан излишне настойчиво вербовали сами мытари, обещая семьям таковых полное освобождении от податей, вдовам же, сиротам и ветеранам так и вовсе содержание ничуть не хуже, чем при Риме. Кто-то клюнул, кто-то спорил, кто-то подписал, невзирая на упреки и причитания родных. Нас снова стало меньше.
Удивительно, но уехал Аппий, вот уж от кого этого никак не ожидал. Молодой солдат посчитал обязанным вступить в гвардию, отговаривать его никто не стал: у Аппия здесь ни родных, ни близких, а сам он прибывший из далеких земель, ни разу о них не сказывал. Я специально покопался в архиве, узнать, откуда он родом, но нашел лишь дату зачисления в гарнизон. Наверное, Арминий надавил на солдата, но, может, понимая, что натворил, тот и сам решил удалиться, чтоб не вносить большей сумятицы в умы горожан. Ведь он стал виновником смерти старика Кондратия, после побоев не пережившего ни зимы, ни даже года. Но надеюсь, хоть его гибель немного остудит те горячие головы, которым неймется устроить новую охоту на христиан.
Сейчас в храме и вокруг него стало поспокойнее. Не то сам Деметрий испугался выходки, не то его уговорили, но больше подобных представлений он не допускал. А вскоре согласился, чтоб статую заступника Марса Квирина внесли в храм, установив против статуи Весты, примерно там, где раньше располагалась богородица; ее статуя не пропала даром, прибывший из соседнего городка резчик пообещал сделать из нее Минерву, да так, что и заметно не будет, будто изваяние прежде было христианским. Хорошо, об этом знают только Деметрий, я и старик курион, считавший, что добру пропадать не следует, или полагавший, что христианство следует изгонять вот таким образом, — уж не знаю точно.
Послы нам еще долго и много чего обещали: поддержку, гвардию, даже деньги, которые они собирались чеканить сами, непонятно, правда, из каких средств. А как только подписантов в столичное воинство больше не нашлось, поспешили поехать к соседям, улещивать и вербовать у них, сердечно с нами распрощавшись. Мы отвечали тем же, что вполне понятно: меньше налогов, больше поддержка. Это известно и по долгой истории Рима, незачем далеко ходить за примерами. Мы сами приняли как нового бога-императора (когда это было? Очень давно!) Диоклетиана, простого солдата, ставшего абсолютным доминатом и пообещавшего простецам снижение налогов и полное гражданство горожанам, лишь бы его поддержали войсками. У меня с той поры остался сестерций.
С той поры, когда мы были свободными. Наивными, верующими, но свободными.
Или не были ими никогда? Но откуда эта монета с лавровым профилем, как сохранилась у моей семьи через унижения и кандалы? Я не знаю: отец не рассказывал или не помнил сам.
Шестнадцатый день перед идами марта (14 февраля)
Пришли первые известия от войска Атаульфа, осенью прошлого года, невзирая на распутицу, перевалившего через Альпы и двинувшегося на Иовина. До этого времени вождь готов действовал совершенно на римский манер, да и сам, похоже, почитал себя истинным романом: освобождая Италию от мятежей, он требовал из каждого осажденного города выйти готам и влиться в его достославное воинство, дабы вести их к новой родине. Многие, очень многие прислушивались к его словам, войско Атаульфа росло стремительно, к середине года многие города уже открывали перед ним ворота. А когда его армия доросла до ста или даже полутораста тысяч, он двинулся на Галлию.
До нас вместе с известиями о сражении с римлянами уже доходили известия о первых стычках передовых отрядов готов с узурпаторами, но дальше этих легких побед ничего значительного не сообщалось. Больше того, неожиданно Атаульф остановил поход, начав переговоры с главарем мятежников. Только много позже, когда его воинство ринулось сминать противников, стало известным, что произошло.
Переговоры спровоцировал самый близкий друг Атаульфа, другой военачальник — Сар, по всей видимости хорошо знавший Иовина. Он и подбил вождя готов на переговоры, ни к чему, впрочем, не приведшие: присоединяться к мятежникам Атаульф не стал, слушать тем более. Я могу допустить, отчасти памятуя о поведении великого гота в Италии, что он подтягивал войска и занимал выгодные позиции, а еще вербовал сторонников: по слухам, немало германцев перешло на его сторону за время долгих бесед с мятежниками. Вот только Сар — он почему-то рассорился с Атаульфом и переметнулся на строну Иовина. Может, поддерживал его и раньше, суля командиру золотые горы на новой службе, однако вождь готов не пожелал менять венок правителя собственного государства на даже самые щедрые посулы узурпатора. А потому сразился с Саром, отправив на его поимку десять тысяч отборных воинов. Отличный полководец, как о нем говорили прежде, Сар был разбит в неравной схватке, его и еще десять или двадцать человек долго преследовали и, как волков, отрезали от воинства Иовина, нагнали и всех перерезали. Говорят, Атаульф не хотел смерти своего друга, но его воины, потерявшие сотни товарищей в схватке с десятками Сара, изрубили того на куски.
После такой потери Иовин даже не попытался сопротивляться. Воинство мятежника отступило от Нарбонны, которую Атаульф взял без боя, а после выдвинулся к Толосе1, где уже в самом начале этого года разбил воинство брата Иовина, Себастиана, которого узурпатор спешно назвал августом и соправителем. Успел ли возвести на престол того или нет, но во время битвы Себастиан был обезглавлен в самом городе, немедленно после битвы сдавшемся на милость победителю.
Теперь Атаульф устремился в Иберию вслед за воинством Иовина, направившегося не то в Таррагону, не то еще дальше на юг, в Валенцию, на соединение со своими резервами. Кажется, Атаульф очень спешил создать собственное государство, только этим и объясняется его стремительная погоня за узурпатором, несмотря на то что не подчинившаяся ему большая часть Нарбоннской Галлии и вся Аквитания остались в глубоком тылу. Арминий, рассказывая мне о делах будущего готского правителя, не мог не отметить эти детали, от моего непросвещенного в военных делах взгляда ускользнувшие. А рассказав, прибавил:
«Думаю, кампания закончится через год самое большее. В рядах мятежников смута, Атаульф же буквально рвет их на части. Сильный воин и славный стратег».
«Настоящий римлянин», — зачем-то прибавил я; Арминий согласился кивком головы.
«Я слышал, именно этим он и слаб. Вряд ли даже собственное войско поддержат Атаульфа в качестве царя готов, поскольку его правление все равно будет означать зависимость от августа Гонория». — Арминий даже со мной говорил об императоре с осторожностью, хорошо помня, чем это закончилось для Видигойи.
«Но разве он сейчас не царь?» — спросил я. Арминий покачал головой.
«Царь без царства — просто командующий. Да, его именуют государем и правителем, но без того уважения, которое оказывают другим вождям готов, владеющим собственными землями. Даже Беремут имеет большее влияние среди готов, нежели он, несмотря на свой не изменившийся статус».
Беремутом именовался наш викарий, воцарившийся в столице вместо смещенного год назад Гауденция, правившего нашим диоцезом уже лет пятнадцать. Оба по происхождению являлись готами, но только Беремут оказался меньшим римлянином, нежели его наставник и начальник. Должно быть, он потому и взял власть, что понимал не только, как ей распорядиться, но и как и чем ответить Риму. Потому же написал то самое памятное письмо префекту и самому Гонорию с требованиями; читали ли его правители, вникли или же предпочли сразу действовать войсками — этого не знал никто.
Странно, но, перебирая летопись, я замечаю, что прежде не написал о самом восстании почти ничего. Будто побоялся последствий или же до сей поры не смог принять тот факт, что мы уже не Рим. Пусть Беремут и не объявил себя цезарем, августом, государем, царем или хоть кем-нибудь, оставшись всего-то викарием в собственном государстве, которому теперь сочинил законы, взяв, впрочем, за основу римские уложения — только без самого Вечного города в первооснове. Но его скромность понятна, наша территория — в любом случае временное явление, возникшее исключительно как ответ жестокости и своенравия равеннского двора. Либо мы вернемся в империю, либо станем полноценными готами, если та не переменится в своем к нам отношении. Хотя с чего бы меняться династии Феодосия? Или их любым возможным преемникам. Это не в римских обычаях, известных нам лучше прочих: признавать ошибки, прощать слабых и помогать униженным. Всякий римлянин горд, самодоволен и мстителен — его худшие черты сплелись в тугой яростный клубок, создавший императора Гонория, главный ужас окрестных земель и собственных провинций. Как же он отличается от другого, подлинного римлянина — Видигойи, пусть того хоть двадцать раз назовут готом, он для меня останется высшим образцом римских добродетелей: отваги, чести и порядочности. Два этих человека, они как бы на разных полюсах находятся, но одновременно оба олицетворяют собой все, что намешано в нас, пусть не столь явно проявляется. Однако главным парадоксом нашего времени стало то, что кошмаром империи сделался сам Рим, а спасением — готы, один из которых освобождает территории для царства этого племени, в которое, никак не могу исключить этого, переселяться будут не только представители сего народа и соседних, но и сами римляне. Недаром за последние десятилетия нашлось немало тех, кто бежал из страны к окрестным варварам и у них нашел житье лучшее, нежели в просвещенной империи. Кто-то говорил, я слышал не так уж давно, пусть это и был христианин, но сказал очень точно: «Бежавшие из Рима предпочитают жить свободно, нося звание рабов, нежели быть рабами, сохраняя звание свободных».
Стало быть, о свободном государстве для всех сейчас мечтают и те, кто не думают отправляться в новую страну, но страшатся возвращения Рима.
Пятнадцатый день перед календами апреля (18 марта)
Вчера пришло известие от соседей, взволновавшее нас никак не меньше подвигов столичных воинов. Труппа тамошнего театра собирается дать у нас одно или несколько, как понравится, представлений, поставив одну из трагедий великого Марка Пакувия. Глава труппы куриал Марциан прибудет сам и договорится с Евсевием, а уж там и решат, что за действо будет явлено.
Каюсь, ни разу в жизни не видел театральной постановки, посему лишь по записям Тацита и Светония2 могу судить, какое впечатление производит театр на людей неподготовленных. Заодно мне повод перечитать Пакувия3, хоть бы это был «Илион», которого я обожаю за чеканный слог, кажущуюся простоту и за те мысли, что так созвучны моей душе.
Но не буду загадывать наперед, пусть это будет приятным сюрпризом, ведь, что бы ни показали актеры в нашем городе, все на диво. Христиане запрещали всякие постановки, хоть балаган, хоть драму, потому мы, изголодавшиеся за зиму от событий, за жизнь от представлений, привыкшие к постам и молитвам, теперь будем заново открывать те простые радости, что в прежние века были доступны всякому.
Впрочем, раз помянув христиан, не могу не коснуться снова этой темы. Сразу возникли споры, пускать ли таковых в зал или на форум, где будет проходить действо (Евсевий еще только должен будет договориться о месте): ведь, зная их изначальную ненависть ко всему чуждому, нельзя исключить, что они могут устроить разгром. Многие возмутились, многие стали спрашивать себя и соседей, кто ж такое может устроить, и ответа не находили. Сами же поклонники троицы помалкивали, как и все последнее время после отбытия Клементия с семьей. Некоторые, как я писал, ушли вместе с попом, иные приняли старых богов. Наверное, кто-то остался веровать в своего Христа, даже скорее всего. Но вряд ли они решат устроить труппе скверный прием, памятуя о выходке Аппия. Септимий, поспевавший всюду, стоило где всуе помянуть христиан, немедля сообщил, что он лично расставит таблички с запретом христианам посещать театральную постановку.
Прибытие Марциана и его актеров назначено на май, после сева, но перед сбором первых урожаев.
Седьмой день перед нонами апреля (7 апреля)
Еще одно известие из столицы, посеявшее в поселении нашем новые зерна вражды, вместе с первыми семенами нового урожая. Проездом у нас останавливались столичные посланники, спешащие на север, в Германию. Всего пятеро, без стражи, видимо полагаясь на порядочность встречных путников или гуннов, стерегших дороги, впрочем, не зря, ибо за последние полгода кочевники вычистили из наших пределов четыре разбойничьи банды, докучавшие особенно сильно соседям и почти целый год обиравшие странников. Они рассказали, куда и зачем отправлены: оказалось, столица готовится навестить южные пределы, где восстание, докатившись поначалу, заглохло стараниями той самой разбитой когорты. Сильно запоздав, новые власти диоцеза решили проведать южные провинции и помочь им в сопротивлении Риму. Беремут распорядился бросить клич и собрать хотя бы тысячу для похода; удивительно, но его поддержали. И тому имелись причины: перед этим в столицу наведался с письмом Гонория некий сенатор Туллий Валент. В письме император поручал оному действовать от своего имени и принимать решения на свое усмотрение, такое обычное письмо, подтверждающее чрезвычайные полномочия посла. На словах Валент сообщил буквально следующее: Гонорий прощает мятежные провинции, разрешает им не платить прежние налоги и за этот год тоже, а взамен требует выдать зачинщиков мятежа для суда, покориться Риму и отправить в Галлию подкрепление для полководца Бонифация, последовавшего за Атаульфом в Нарбонну. Последнее готов сильно задело: стало понятно, что Гонорий ни земли просто так не отдаст, ни союзнический долг не выполнит. Беремут ответил послу столь величественно, но непечатно, что сам Светоний, написавший целую книгу о ругательствах, позавидовал бы.
Наш правитель сделал очевидное — велел предупредить Атаульфа о кознях императора за его спиной. Беремут снарядил небольшой отряд, который должен был доставить известие о наших переговорах вождю готов и стал готовиться к новой стычке с посланцами равеннского двора.
Меж тем переговоры самого Гонория и Харатона, ставшего правителем гуннов после смерти Доната, пока ни к чему не привели. Август, хоть и не сообщил никому о своем визите к царю гуннов, все же побывал там. Видимо, он долго пытался убедить правителя, но не слишком успешно: язык его, столь же злой, как и деяния, едва ли мог помочь делу. Лишь в одном гунны пошли на уступки — согласились оставить в покое Флавия Констанция, но остальных послов таки получили и теперь вершили над ними суд. Не исключено, что Гонорий теперь собирал гуннам новую дань.
Известие о нашем прощении августом вызвало самый неоднозначный отклик у горожан. Кто-то вздыхал с облегчением, кто-то поносил императора, а кто-то готовился вступить в гвардию. У первых с последними и случилась стычка, о коей я раньше помянул. Когда Септимий и Румлух, самые ярые сторонники полного отторжения от Рима, заявили о намерениях поддержать всеми силами столицу, их стал отговаривать Бер вместе с сестрой, Лада недавно разрешилась от бремени мальчиком, названным Артемием, ее как раз понять можно. Но только не Септимию: он немедля перекроил их слова на свой лад, заявил, что эта пара как есть христиане. Бер даже спорить не стал, лишь напомнил, что по законам нашего диоцеза, о которых не раз и не два рассказывали послы, все веры равны перед законом. Как и все, живущие в наших землях, будь то они гражданами Рима или прибывшими из Германии. Септимий слушать не стал, снова обвинил во всех грехах и бедах Бера, но на сей раз приплел и неслучившийся пожар в нашей библиотеке, и все прежние запреты и посты, и изгнание ученых мужей — будто он об этом хоть что-то знал, кроме летописных записей времен Константина. Бер, конечно, стал возражать, напомнил, что вызвался сам обустроить площадку для театра, но горожане, изрядно возбудившись, слушали обоих спорщиков скверно. Кажется, сама мысль, что среди нас вдруг оказались христиане, всех задела за живое.
Бер некстати напомнил о Хельге, мол, она-то верит вообще в гуннского бога. На него озлились уже всерьез, жену Арминия стали защищать, а самого плотника, еще и занятие у него самое что ни на есть христианское, тотчас прогнали с форума. Хорошо, вмешался Евсевий: курион утихомирил разошедшихся спорщиков и велел немедленно прекращать «портить воздух злобой», как он красочно выразился.
После я зашел к Хельге, рассказал новости, брякнул насчет прощения. Та только поморщилась. «Не прощение мне надобно, а понимание, — наконец сказала она. — Как все вы этого не поймете?»
Вот так и не понимаем по-прежнему. Гунны для нас, что мы для гуннов — тайна за семью печатями.
(Продолжение следует.)
1 Сейчас Тулуза. (Здесь и далее — примеч. перев.)
2 Скорее всего, автор имеет в виду труд «О Риме», ныне считающийся утраченным.
3 Римский драматург и художник II в. до н. э. К сожалению, ни одно из сочинений этого автора полностью также не сохранилось.
История Древнего Рима полна загадок, а его крушение — тем более. Однако как жилось простым гражданам в эту эпоху, да не в самом Вечном городе, но далекой северной провинции? Автор дневника, вольноотпущенник, состоящий на службе городского старейшины, день за днем описывает самые непростые годы в истории страны, повествуя о жизни и быте провинциалов, вынужденных приспосабливаться ко все новым напастям, приходящим то с севера, то с юга.
Astra Nova 