Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 4(66), 2025.

Дворник сидел на низенькой коробке возле своей конурки и возился с добытыми бутылками. Бутылки были грязные, с липкими потемневшими этикетками. Одни были набиты песком, в других что-то плескалось. Пахло портвейном, уксусом и прокисшим кефиром. Дворник лил содержимое бутылок себе под ноги, срывал ненужные этикетки и протирал стекло мокрой тряпкой. Клим и не подумал бы смотреть на него, если бы не запах. Запах бил по носу и заставлял морщиться. Ибрагим тоже морщился, но все его внимание было поглощено колесом: он уже успел ободрать себе палец, закипеть и вволю наругаться, теперь, ожесточенно жуя потухнувший окурок, просто молча затягивал болты.

Двор был как старый иссохший колодец: серый, сухой, облепленный холодным шершавым камнем. Из подворотни тянуло ночной прохладой, из подвальных окошек — вареной шерстью. Умирающая лампочка на козырьке ближайшего подъезда то принималась нервно мигать, то вспыхивала, будто в попытке отогнать налетевших на нее комаров. Ее свет почти не помогал, и колесо пришлось менять чуть ли не на ощупь. Вонь, серость, длинные черные тени, теряющиеся под неуклюжими скамейками, опять вонь, опять серость, тихая глупая музыка неизвестно из какого окна, и семейство бездомных собак в песочнице под огромной липой, лежат, прижавшись друг к другу, и опасливо смотрят влажными глазами на людей у подворотни…

Когда колесо было заменено, а старое вслед за домкратом полетело в багажник, Клим протянул Ибрагиму пачку сигарет.

— Лучше бы я оставался пешеходом, — недовольно бросил Ибрагим, выплевывая изжеванный окурок.

— Пешеходов давят, — заметил Клим, прикуривая сначала другу, потом себе. Руки у обоих были испачканы машинным маслом, и пришлось осторожничать, чтобы не запачкать и лица.

— Пускай бы лучше давили, — сказал Ибрагим недовольно. — Зато сдуваться ничего не будет.

Они облокотились на машину и начали неторопливо, с удовольствием затягиваться. Клим поймал себя на мысли, что ночью гробить свое здоровье вдвойне приятней, чем днем.

— Социологи подсчитали, — заметил он, — что среди владельцев авто счастливых людей больше, чем среди пешеходов.

Ибрагим глянул на него с сомнением.

— Значит, я счастливчик, по-твоему?

Дворник наконец закончил очищать бутылки и исчез у себя в каморке. Там, в темноте, что-то передвинулось, что-то скрипнуло, затем дворник вышел, надевая на плечи замасленный бушлат. В свете лампы его морщинистое лицо с блестящей бугристой лысиной казалось заплывшим и очень некрасивым. Он подошел к машине и протянул Климу руку. Клим подал запястье.

— Как дела, телевизионщики? — бодро спросил дворник, протягивая руку и Ибрагиму.

— Нормально, — морщась, отозвался тот и пожал протянутую руку. Казалось, он только сейчас учуял запашок, витавший вокруг. — Чем это так пахнет, Кириллыч?

— О, и имя мое запомнили! — воскликнул дворник удивленно. — А я вот ваши подзабыл.

— Ничего, — сказал Ибрагим. — В твоем возрасте и не такое случается.

— В моем возрасте и сигаретку просить не стыдно, — сказал дворник.

— На, держи. — Клим протянул ему пачку, тот, облизываясь, вытащил одну сигарету, дунул в фильтр и только потом сунул в рот. Клим подал огня и спросил: — Как дела на западном фронте?

— На западном фронте без перемен, — ответствовал дворник.

— Не стоит? — хохотнул Ибрагим.

— А вот это не ваше дело, гражданин телевизионщик, — обиженно сказал дворник. — И вообще, я вам тут не мальчик.

Клим осуждающе глянул на друга.

— Да все нормально, Кириллыч, — проговорил он примирительно. — Мы тут сами как на дрожжах. Видишь, опять в ночную. И корреспонденты мы, сколько раз повторять.

Дворник отмахнулся.

— Корреспонденты, телевизионщики — какая к черту разница!

— А большая, — сказал Ибрагим, повышая голос. — Я сам телевизионщиков терпеть не могу.

— По тебе и видно, — сказал дворник. — Как сейчас вижу: пустая квартира, холодильник на издохе, телевизора нема, огромная двуместная кровать и баба по вызову каждую пятницу.

Пришло время веселиться Климу. Просто не смог удержаться. Этот Кириллыч практически угадал, не хватало всего лишь нескольких деталей.

— Чертов хрыч, — пробормотал Ибрагим. — Пердун вонючий.

Дворник тоже развеселился.

— Нечего над старым человеком издеваться!

— Это ты-то старый? — спросил Ибрагим.

— О, прямо на глазах молодею! — с удовольствием проговорил дворник, шутливо расправляя плечи.

— Пердун, — пробормотал Ибрагим и полез в машину на водительское кресло. Там он включил зажигание, затем печку, затем подкурил новую сигарету, добытую в бардачке.

Клим наблюдал за ним с беспокойством. Что-то перенервничал наш Ибрагим. Прямо как мальчик на первом свидании… А ведь это он ездил в Управление. И что бы там ни приготовил Эскулап, Клим был уверен, удивляться чему-либо было уже поздно. И не к чему. Да и возраст не уже тот… Докурив сигарету, он выкинул ее в темноту подворотни и поудобнее уселся на капоте. Дворник не преминул возмутиться:

— Ты что мне тут мусоришь?

— Прости, Кириллыч, я и забыл, — поспешно извинился Клим. — На, еще покури.

Дворник, ворча, принял новую сигарету и прикурил от старой, старую же притушил пальцем и отнес к мусорному ведру, стоящему возле его каморки.

Клим глянул на приунывшего Ибрагима и сказал:

— Фильм вспомнил. Там порноактриса спорила с режиссером. Не нравилась ей реплика, которую она повторяла из серии в серию. Казалось бы, порноактриса: делай свое дело и получай свои деньги. Ан нет, даже у нее присутствует творческое самолюбие. Не нравится ей реплика, и все тут. Все устраивает, и актеры, и жанр, а вот говорить такое не хочет, неприятно ей.

— А что за реплика? — спросил Ибрагим.

— На самом деле глупая. «Дорогой, у меня першит в горле, у тебя не будет чего-нибудь, чем можно его прочистить».

Он ожидал от Ибрагима улыбки или хотя бы намека на ее появление, но хихикать начал только дворник. Ибрагим затянулся мрачно, выключил зажигание и вылез наружу, хлопнув дверью.

— Я с такой встречался, — смеясь, сказал дворник.

— Ага, — сказал Ибрагим. — А потом и не заметил, как она стала твоей женой.

— О своей бы беспокоился, гражданин телевизионщик, — оскорбленно отозвался дворник. — Вот нажалуюсь на вас обоих… Или вы думаете, я не знаю, чем вы тут занимаетесь… Сначала одни, потом другие…

— И чем же, по-вашему, мы занимаемся? — спросил Клим.

— А вот этим самым… Приводите здесь всяких… увозите… — Дворник разговаривал прерывисто, пряча глаза и теребя пальцами в карманах бушлата. Нет, не знал он ничего, просто пытался отыграться за оскорбленное самолюбие. — Корреспонденты! — передразнивал он. — Я таких корреспондентов знаете где видал? У меня вон сын вагоны по ночам разгружает, а утром на стройку. А вы! Здоровые мужики, лапы — во! Машина, обувь, сигареты, а чем занимаетесь? Буковками. Тьфу!

— Если у нас в стране все дворники такие, то неудивительно, что вагоны до сих пор по ночам разгружают, — проговорил Ибрагим скорбно.

— А мне что? — говорил дворник разгорячившись. — Мне лишь бы двор был чист и хулиганье на стены не плевало. Вон, смотрите. Ни одной бумажки.

— У тебя собаки на детской площадке мочатся, — заметил Ибрагим. Он, видно, решил добить бедного дворника.

— Собака — друг человека, — заявил дворник.

— Твой друг человека мочится в детскую песочницу, — сказал Ибрагим.

— А! — сказал дворник, махнув рукой, и с надеждой посмотрел на Клима. — Ну, хоть вы ему скажите…

Так они спорили бы еще долго, если бы не услышали, как у ворот остановилась машина. Клим сразу понял, что приехал Эскулап, больше было некому. Вскоре из подворотни на свет вышли две фигуры — Эскулап в сером пальто и девушка. У Клима глаза на лоб полезли.

Была она лет двадцати пяти, маленькая, светлая, стриженная ежиком, и шла очень неуверенно. На ней была бежевая курка с высоким воротником и черная юбка до колен. Она прятала глаза, а к груди прижимала пачку женских тампонов.

— Знакомьтесь, парни, это Наташа, — сказал Эскулап, когда они подошли. Он поддерживал девушку за локоток. — Наташа, это мои коллеги.

Наташа тихонько глянула на Ибрагима, потом на Клима, но тут же опустила глаза. Ибрагим молчал. Клим тоже. Собаки в песочнице зашевелились, а самые маленькие начали жалобно скулить.

Эскулап посмотрел на притихшего дворника и спросил:

— Что, Максим Кириллович, все хорошо у вас?

— А? — подал голос дворник. Он зачарованно смотрел то на Наташу, то на ее тампоны.

— Как здоровьице, спрашиваю?

— Здоровьице? — прошамкал дворник. — Здоровьице барахлит.

— Ну, так это климат, — сказал Эскулап. — В столице не лучше.

— Да, почки застудить — что два пальца… кхм! — Он вдруг смутился.

Эскулап дружески засмеялся.

— Ну, ладно, — сказал он. — У девушки был трудный переезд, да и парням работать, сами знаете… Так что мы пойдем.

Он потянул Наташу за собой. Клим и Ибрагим пошли следом. Вчетвером они зашли в нужный подъезд и прикрыли дверь. В проходной тускло горела лампочка, облупленные стены неприятно пахли. Ибрагим, седой, лысеющий, с густыми бровями, играл желваками. Эскулап, дряблый, но с уверенным блеском в глазах, держал за локоток Наташу. А Наташа, поджав припухшие губы, стояла и жалась к нему, как дочь к отцу.

— Что вы такие чистые? — спросил Эскулап, смотря Климу на руки.

— Колесо меняли, — ответил Ибрагим.

Эскулап понимающе кивнул и сказал Наташе:

— Так, ладно. Теперь это твои телохранители. Все, что будет надо, они сделают. Если почувствуешь изменения… Впрочем, мы тебе объясняли, да? Так что не унывай. Все в твоих руках, девочка. — Потом он повернулся к Климу. — Теперь вы. Я понимаю, что раньше вы с девушками не работали. Дети, женщины к вам не относятся. Но сейчас по-другому. Людей мало, а эти, — он глянул на Наташу, — что-то зачастили… Короче, работаете в прежней манере. Доклады к полковнику, оклады в карманы. Завтра вас сменит Замеров. Про тампоны не волнуйтесь, она уже сама все знает…

Наташа смутилась, и, несмотря на тусклый свет, Клим увидел, как побагровели ее щеки. Ему тоже стало неудобно.

— Если возникнут вопросы, — продолжал Эскулап, — бегом к полковнику. С Замеровым не cсориться. Завтра повторите ему все, что сказано здесь. Начнет вякать — доклад полковнику. Все понятно? — спросил он, оглядывая всех троих. Казалось, он даже не думал, что Клим сейчас может махнуть рукой и отказаться.

А я бы отказался, думал Клим, глядя на него исподлобья. Это что еще за подлянка? Одно дело за старыми пердунами смотреть, которых и сама матушка-природа не прочь того, фьють… А тут девушка. Испуганная, почти лысая и с месячными. Как, скажите на милость, с ней работать?.. Я вон свою Аньку не могу обуздать… Нет, это они специально. Раньше сразу говорили, кого и почему, а теперь вот нате вам. Подлянка… А еще этот Замеров. Он же ее изнасилует за милую душу и не посмотрит, что она из Комнаты!..

Не дождавшись ответа, Эскулап посмотрел на Ибрагима и коротко бросил:

— Поднимай.

Ибрагим прокашлялся и взял Наташу под локоток.

— Пойдемте. Нам на пятый.

Он повел ее к лифту, она не сопротивлялась, только с непонятной тоской оглядывалась на Эскулапа. Тот на нее больше не смотрел. Когда дверцы лифта за ними закрылись, Эскулап достал сигареты и предложил Климу. Клим отказался, тогда Эскулап закурил сам.

— Ты скольких уже курировал? — спросил он, сделав первую глубокую затяжку.

— Двенадцать, — невнятно ответил Клим.

— Двенадцать? — переспросил Эскулап, щурясь от дыма. — А у меня написано — тринадцать.

— Может, и тринадцать, — отозвался Клим. — Я помню двенадцать.

— С четырнадцатой будет все так же, — сказал Эскулап успокоительно. — Она ничем не отличается от тех тринадцати. Сердце, мозг, нервная система. Обыкновенный человек.

— В этом-то и проблема, — бросил Клим.

Эскулап с улыбкой затянулся. Получилось как издевка.

— Она сама все сделает, — сказал он, и в голосе его прорезались возмущенные нотки. — Нет на тебе крови. Ни на тебе, ни на мне, ни на ком в Управлении, понял? Это все Комната…

Клим сглотнул.

— Одно дело не давать умереть старику, другое — молодой бабе, у которой вдобавок кровь из-под юбки.

— Ты мне это смотри. — Эскулап шутливо погрозил двумя пальцами, держащими сигарету, но глаза его оставались серьезными. — И Ибрагима тоже предупреди, и Замерова, понял?

Клим, не выдержав его взгляда, отвернулся. Стало настолько противно, что губы сами собой неприязненно скривились. Они нас что, вообще за зверей держат?..

— А как другие справляются, скажи на милость? — продолжал Эскулап как ни в чем не бывало. — Тут у тебя под боком не то что женщин — детей хоронят и не жалуются. А ты дергаешься… Нет, все у вас получится. Вы, главное, продержите ее подольше, молодые ведь действительно не задерживаются. А что надо, природа закончит.

— Это у вас уже закономерностью стало? — спросил Клим с горечью.

Эскулап пожал плечами.

— А черт его разберет. Не инопланетяне же, в самом деле.

Он приоткрыл дверь, высунулся из подъезда и кинул окурок в картонную коробку у входа. Сигаретный дым под потолком потянуло наружу, а Климу вдруг стало зябко. Грязная это работа, подумал он. Грязная и подлая… Эскулап так и стоял, высунувшись наружу, и с удовольствием вдыхал морозный воздух. Потом он закрыл дверь и сказал:

— Моего деда в сорок втором обстреливали в лодке, а он зеленый, вчера только семнадцать стукнуло, а уже где-то в Прибалтике десантируют. Говорил, так страшно было, что кричать не мог — голос пропал. А он схватился за мачту и твердит одними губами: «Помилуй мя, окропи мя иссопом, и буду чист», и опять: «Помилуй мя, окропи мя иссопом, и буду чист». Это он от бабушки слышал, набожной, еще с царских времен. Наверно, мимо нее бегал, и приелась фраза. Ничего больше не запомнил. Говорил, думал, грохнут их сейчас, а он мачту не отпустит и не утонет, поплывет на ней подальше от минометов и берегом… Так и не подбили. А уже на берегу минут десять не могли его от этой мачты отодрать, которая, как оказалось, была металлической.

Он замолчал, растер рукой свое морщинистое, гладко выбритое лицо и посмотрел на часы. Клим спросил:

— Вы это к чему, Борис Романыч?

Эскулап неопределенно пожал плечами.

— Да так. Порой кажется, что мы — как мой дед: держимся за металлическую мачту и надеемся доплыть на ней до берега…Устал я, в общем, не меньше твоего.

— А что такое иссоп?

— Кустарник, — пояснил Эскулап. — В Греции из него масло добывали…Ладно, — сказал он вздыхая. — Вы, главное, работайте, и нам спокойней будет.

Затем он вышел и прикрыл за собой дверь. Снаружи послышались его удаляющиеся шаги.

Так-то, подумал Клим. Вроде решил отказаться, а получилось, что ничего не решил. Или просто все уже без меня решили… На лифте ехать не хотелось, и он стал медленно подниматься по лестнице. Подъезд был тих и тесен, местами на стенах проступали следы желтоватой плесени, а по углам — комки старой паутины. В прошлый раз было лучше, думал он. И стены чище, и этажи светлее. Где же это было? За парком Культуры или напротив кинотеатра?.. Туда бы эту Наташу. Некрасиво ей здесь как-то. Не для нее совсем. Даже неудобно… Сюда бы Петра Петровича, вот кому плевать было на всех и вся. Старая сволочь, сколько же мы с ним намучились… И неужели он и в самом деле тринадцатый? Вроде всегда двенадцать считал. Шестерых с Ибрагимом, плюс со Светлячком стольких же. Вместе — двенадцать. Или я уже настолько свихнулся, что самое неприятное стало самопроизвольно забываться?..

Добравшись до пятого этажа, он открыл нужную дверь своим ключом, и громко сказал: «Это я», и сразу же вспомнил, когда и с кем был здесь в последний раз: Анастасия, женщина под пятьдесят, бесцветный взгляд поверх собеседника, настораживающая доброта, любовь к индийским фильмам, грязная седина и очень больные ноги.

В прихожей горел свет. Под вешалкой покоились две пары обуви — мужские ботинки и женские туфельки. Немного застоявшийся запах сразу ударил в нос, отчего ужасно захотелось выйти на свежий воздух. Впрочем, этого хотелось во всех квартирах, где побывали люди из Комнаты… Клим, не снимая туфель, миновал ванную, кухню и прошел в светлую гостиную. Там на диване, плотно сомкнув коленки, сидела Наташа. Она робко смотрела на выключенный телевизор и не решалась поднять взгляд на вошедшего. При комнатном свете она была похожа на мальчишку-заключенного.

— А где Ибрагим? — спросил Клим.

Наташа украдкой посмотрела в его сторону и тихо ответила:

— На кухне.

И тут же на кухне зазвенели чашки, полился кипяток, а Ибрагим принялся что-то напевать на своем.

Клим подошел к окну, просунул руку в густые складки ночных занавесок и открыл форточку, затем присел на стул возле дивана и крикнул:

— Мне тоже делай!

— Сахара сколько? — донеслось из кухни.

— Как обычно!

— Да не тебе, дубина!

Клим украдкой глянул на Наташу. Наташа оставалась бесстрастной.

— Сколько вам сахара? — спросил Клим.

— Немного, — ответила Наташа. Голос у нее был тихий, мягкий, немного простуженный.

— Сыпь две! — крикнул Клим и спросил: — Как вы себя чувствуете?

Наташа все смотрела на выключенный телевизор и все явственней начинала напрягаться. Это было плохо… Поняв, что ответа не дождется, Клим сказал:

— Меня зовут Клемент, можно просто Клим. А вашего нового официанта — Ибрагим.

— Я все слышу! — донеслось из кухни.

— Мы вас не обидим и сделаем все, чтобы вы чувствовали себя в безопасности.

— Лучше не слушайте его, Наташ! — опять донеслось из кухни. — Он за собой следить не может, что тут говорить о нас с вами!

Клим шутливо возвел очи горя.

— Сейчас без чаевых останешься! — прикрикнул он.

— А ты без чая! — донеслось из кухни. — Вот сядем мы с Наташей чай пить, а ты кипяток ждать будешь!

— Ты бы хоть сладостей для девушки нашел!

— Ага, так они тебе и купят! — донеслось из кухни, однако стало слышно, как там принялись рыться в шкафчиках, хлопать дверцами и греметь посудой.

— Чтоб завтра были! — крикнул Клим и посмотрел на Наташу.

Обычно вот так, с шутками-прибаутками они и проходили момент неловкости первого знакомства, но с Наташей этого что-то не получалось. Она казалась больной, забитой, и с каждой минутой это становилось все осязаемей.

— Вы хорошо доехали? — спросил Клим.

Наташа долго не отвечала и в конце концов просто кивнула.

— Послушайте, — сказал Клим доброжелательно. — Мы вас не тронем, вам нечего бояться.

— Да кто тебя боится! — развязным тоном донеслось с кухни, затем в гостиную вошел Ибрагим, держа в руках поднос с дымящимися чашками. — Давай тащи вон тот столик!

Клим поднялся, но с переноской столика намеренно не торопился. Ибрагим, вздохнув, решительно передал растерявшейся Наташе поднос и помог Климу донести столик до дивана. Наташа неуверенно поставила поднос на столик.

— Вот ваша чашка, — сказал Ибрагим, присаживаясь на диван рядом с ней.

Наташа осторожно взяла чашку, и с таким видом, будто от нее этого ждут, сделала маленький поспешный глоток, и закашлялась.

— Ну что вы, — неловко улыбаясь, проговорил Ибрагим. — Не спешите.

— Извините, — сказала Наташа, утирая губы. Рядом с огромным Ибрагимом она казалась еще меньше, чем была.

Клим передвинул стул, сел напротив нее и закрыл собой телевизор. Теперь, не имея возможности глазеть в телевизор, Наташа смотрела внутрь чашки, покоящейся у нее на коленках. Клим потянулся за своей чашкой, но Ибрагим хлопнул его по ладони.

— Руки вымыл?

— Пардон, — сказал Клим и встал.

Пока он мыл руки, Ибрагим с провинциальной настойчивостью пытался Наташу развеселить. Слышалось его утробное бормотанье, эффектные паузы и приглушенный хохоток затем. Наташа не смеялась. Впрочем, как и все из Комнаты… Никто из них не смеялся. Никогда. Это было бы так же неестественно, как если бы начали смеяться изображения на фотографиях… С другой стороны, она должна была смеяться. Или хотя бы улыбаться время от времени. Если она человек и если сердце, мозг, а равно и нервная система у нее человеческие, она должна хотя бы улыбаться… Хотя что я в этом понимаю? — думал Клим. Что существо, выглядящее как человек и, по сути, человеком являющееся, обязано смеяться над пошлым анекдотом?.. А Ибрагим что в этом понимает? А Эскулап?.. Нет, остановил он себя. Не нужно сейчас ни Эскулапов, ни Ибрагимов, ни анекдотов. Сейчас у тебя в гостиной сидит девочка двадцати пяти лет от роду, и ей надо как-то объяснить, почему к ней относятся хуже, чем к изображениям на фотографиях. А потом помолчать и объяснить, что из этого следует. А потом, если не случится истерики, изобразить непритворное сочувствие, но при этом остаться профессионалом. И по возможности непробиваемо твердым профессионалом… Нет, подумал он, вытирая руки. Не получится у меня быть твердым. И, если уж на то пошло, не получится у меня и изобразить сочувствие. Не создан я для лицедейства, и все тут. Здравствуй, дерево, как говорил папаня. Я ведь действительно не могу относиться к ним так же, как Эскулап. И анекдоты у меня получатся фальшивые. Уже не говорю о сочувствии…

— Где ты там? — донеслось из гостиной.

Клим выключил воду, глянул для проформы в зеркало и пошел обратно.

— Итак, Наташа, — сразу начал он, присев на свое место. — Давайте уточним несколько деталей, чтобы облегчить друг другу жизнь. Вы ведь знаете, кем вы являетесь?

Наташа, не поднимая глаз, кивнула.

— Хорошо, — сказал Клим. — И вы знаете, что скоро…

— Я этого не сделаю, — перебила вдруг она.

У Клима сжалось горло. Возникло желание сейчас же позвонить Эскулапу и честно признаться, что эта работа слишком сложная. Однако внешне он оставался вполне спокоен.

— Я надеюсь на это, — сказал он медленно. — Но все же вы должны знать, что, когда придет время, вы не сможете это перебороть.

— Послушай, Клим, — подал голос Ибрагим. — Раз девушка говорит, что не сделает этого…

— Я не сделаю этого, — повторила Наташа сдавленно.

— Это хорошо, что вы так говорите, — сказал Клим и строго посмотрел на Ибрагима. — Но нам все так говорили, понимаете. И все потом… уходили. — Он снова посмотрел на Ибрагима, и тот послушно опустил глаза. — Вам ведь наверняка объяснили, что дело не в вас и не в вашем желании? — спросил он у Наташи.

— А в чем? — спросила она.

Клим почесал в затылке.

— Мы сами не знаем механизма, — сказал он осторожно. — Это все Комната. Мы просто подбираем вас. — Очень сложно было говорить такие простые, но такие сложные слова: «механизм», «Комната», «подбираем». Что я, в конце концов, в этом понимаю?..

— Кто я такая? — беспомощно спросила Наташа.

Клим растерянно потер лоб. Он потянулся к своей чашке, но отдернул себя. Пить чай не хотелось. И думать не хотелось. Хотелось курить. А может, просто поскорее покончить с разговорами и приступить наконец к работе.

— Мы не ученые, Наташ, — сказал он быстро. — Мы не знаем. Это надо было спрашивать у Бориса Романыча. Да и он не особо располагает.

— А кто вы такие? — спросила она.

Ну вот, подумал Клим. Дожили. Они всегда сами доходили до этого вопроса. Но одно дело отвечать старикам, и совсем другое — девчонкам двадцати пяти лет от роду…

— Мы постараемся сделать все, чтобы плохого не случилось, — успокаивающе проговорил Ибрагим.

— А если случится? — спросила Наташа.

— Если мы будем действовать сообща, такого не случится, — заверил Клим.

— А если случится, вы должны будете меня похоронить? — допытывалась Наташа.

— Послушайте, Наташа, — сказал Клим. Он старался улыбаться очень открыто. — Наша основная задача — не дать вам сделать себе плохо. И, когда придет время, мы сделаем все, чтобы вы остались живы. Я вовсе не прошу у вас невозможного. Просто… Давайте жить дружно! Мы сможем помочь вам, только если вы сами этого захотите.

— Я хочу, — сказала Наташа, впервые посмотрев на Клима в упор. У нее были темные-претемные глаза и светлые ресницы. Мальчишка-заключенный, подумал Клим.

— Наташ, вы — человек из Комнаты, — сказал он вкрадчиво. — Вы будете хотеть жить очень короткое время. Если вас передали нам, оно уже на исходе. Мне очень жаль, поверьте, но вам надо уяснить: если вы хотите жить, без меня и Ибрагима это невозможно. Вас скоро потянет, и вы не сможете не подчиниться.

— Но я ничего не чувствую, — пролепетала Наташа тихо. — Что меня должно тянуть?

— Мы не знаем, — сказал Клим. — Комната. Тот, кто вас послал. Тот, от кого вы бежали. Не знаю… Но мы сможем удержать вас, если вы сами этого захотите.

— Меня никто не посылал, — сказала Наташа, с надеждой смотря то на Ибрагима, то на Клима. — Еще Борис Романович спрашивал… и… и другие. — Она вдруг захныкала. — Меня никто не посылал. Честно.

— Это стандартная форма, Наташ, — проговорил Клим успокоительно. — Да, вас допрашивали. Но такое проходят все неизвестные, от этого никуда не деться.

— Меня тоже допрашивали, когда брали на работу, — сказал Ибрагим участливо.

— Вы — могильщики? — спросила Наташа прямо.

Ибрагим подавился чаем. Сначала Клим подумал, что это он для виду, но оказалось, что нет: Ибрагим покраснел, закашлялся, и в уголках глаз его выступили слезы.

— Мы предпочитаем слово «кураторы», — сказал Клим строго.

— Кураторы? — переспросила Наташа.

— Да, кураторы. Я — экспедитор, Ибрагим — мой помощник. Мы курируем людей из Комнаты. «Вот ведь бесовка! — думал он со злостью. — А ведь наверняка Эскулап ей все рассказал и показал!» — Раньше мы работали только со стариками, так что заранее просим прощения за нашу бесцеремонность, — добавил он.

Ибрагим продолжал кашлять и тужился улыбнуться.

— Но я вовсе не хочу умирать, — сказала Наташа.

— Мы вас и не просим, — сказал Клим. — Наоборот, нам бы очень хотелось, чтобы вы жили. Однако на нашей памяти такого еще не было.

Ибрагим наконец перестал кашлять и сказал:

— Послушай, Клим, раз девушка говорит…

— Девушка не знает, о чем говорит, — перебил Клим. — А мы с тобой знаем. И было бы очень хорошо, господин помощник экспедитора, если бы девушка разделяла наши взгляды. — Он выжидающе уставился на Ибрагима.

Ибрагим смиренно пожал плечами, осторожно отпил чаю и с сожалением глянул на Наташу. Наташа опустила глаза.

— Поймите, — продолжал Клим проникновенно. — Мы не враги, мы лишь хотим помочь. Уж кого-кого, но таких, как вы, мы навидались достаточно. В одиночку вам не справиться. Это невозможно перебороть. Мы даже не можем это диагностировать. Очень скоро вы начнете угасать и обязательно угаснете, если нас не будет рядом.

Наташа слушала его, широко раскрыв глаза, губы ее дрожали. Она была близка к истерике.

Клим заставил себя не останавливаться:

— Я вас не пугаю, я лишь хочу предупредить, с чем нам предстоит бороться. Борис Романыч наверняка говорил вам об этом, но вы верили не совсем до конца, ведь так?

— Зачем вы вообще увезли меня оттуда? — спросила Наташа.

Клим немного помолчал.

— Раньше вас оставляли в Управлении, — сказал он. — Это ничего не меняло. Теперь вас привозят на съемные квартиры и дают возможность пожить по-человечески.

Наташа утерла мокрый нос, отпила чаю и вдруг проговорила, подавшись вперед:

— Я уже не чувствую себя человеком. Борис Романович… и другие… столько наговорили… У меня нет паспорта, нет номера в банке, нет прописки, ничего нет, никаких прав… Но я даже толком не знаю, о чем они говорили!

— Это тоже одна из загадок, Наташ, — сказал Ибрагим. — У некоторых из вас совершенно отсутствует представление о нынешнем общественном устройстве.

— Но почему?

— Об этом нужно было спрашивать профессионалов, — сказал Клим. — Разве Борис Романыч не предупреждал ничего у остолопов не спрашивать? Так вот, — он улыбнулся, — это он про нас говорил.

Наташа нервно отхлебнула чаю.

— Они мне многое говорили, — сказала она. — Но больше спрашивали. Что я помню? Что я знаю? Мои первые ощущения, когда я оказалась у вас. Задавали какие-то вопросы на чужих языках. Они были уверены, что я знаю других таких же, как я, и знаю, как мы тут появляемся и зачем… Но я не знаю.

— Мы тоже не знаем, — сказал Клим. — Но возможно, вы поможете узнать. Вам всего лишь нужно, несмотря ни на что, остаться в живых.

— Так значит, вы ни разу никого не спасли? — спросила Наташа.

Клим сделал вид, что ему задали обыкновенный вопрос.

— А разве вам не говорили?

Наташа покачала головой. Она уже знала ответ, и знала, что он ей не понравится, и поэтому, наверное, не стала допытываться. Она просто сидела, соединив тонкие девчачьи коленки, и смотрела в остывший чай. Ибрагим молчал, склонив голову набок, и с участием глядел на Наташу. А Климу вдруг жутко захотелось сейчас же позвонить Эскулапу и все это прекратить. И он, пытаясь отвлечься, торопливо заговорил:

— Это как-то связано со статистикой. Я не очень-то в этом разбираюсь, но… Комната будто дает вам время пожить, понимаете? Потом, а может быть, и сразу срабатывает механизм, включающий какой-то обратный отсчет… Понятия не имею, что это такое. Однако рано или поздно отведенное вам время кончается, и вы теряете любовь к жизни. Не знаю, как это выглядит с медицинской точки зрения, но с психологической… В общем, на вас накатывает депрессия, потом депрессия переходит кризис, потом ваше негативное мировосприятие проходит отметку суицидального порога и вы начинаете хотеть умереть во что бы то ни стало: рветесь в открытое окно, хватаетесь за острые предметы, некоторые из вас даже бьются виском о батарею… На этом этапе мы еще можем вам помочь, благо это не так уж сложно. И говорю вам заранее: биться виском о батарею — занятие неблагодарное, и ничего у вас не получится.

— Я не буду этого делать, — сказала Наташа.

— Очень хорошо, — сказал Клим. — Однако мой долг вас предупредить. За время существования нашей организации мы получили достаточный опыт, чтобы исключить всякую возможность летального исхода, и все, что вы сможете придумать, будет очень болезненным и только покалечит вас.

— Я не буду этого делать, — повторила Наташа.

Клим опустил голову.

— Хорошо, — сказал он вежливо. — Но это еще не все. Вам наверняка все подробно рассказали, однако инструктаж на месте никому еще не вредил. Так вот. Если нам удастся исключить все возможные ЧП, возникнет следующая проблема — вы станете мишенью для всевозможных несчастных случаев. Теория вероятностей, которая наукой, в общем-то, и не считается, заработает в полную силу. Не знаю, чем эта штука руководствуется, но я видел, на что она способна, и шутить с ней — себе дороже. Здесь простым желанием жить не отделаешься. Да и поменяется ваше желание, будьте уверены. Выжить вам поможет только сотрудничество с нами. О любом признаке, о любом намеке на то, что вот в следующий момент вы наконец избавитесь от нашего присутствия, вы должны сообщать нам. Это единственное, что может вас спасти.

— Вы не поняли, — сказала Наташа ровным голосом. — Мне это не нужно. Я никогда этого не сделаю. Я еще Борису Романовичу говорила… — Она запнулась. — Никогда, понимаете?

Бесполезно, подумал Клим. Все они так. Сначала смотрят в лицо и крутят пальцем у виска, потом смотрят на руки и помалкивают, потом вдруг начинают поглядывать в сторону, а потом — в самый темный угол и уже не помнят, что когда-то крутили пальцем у виска… Герои. Геройчики. Петр Петрович тоже сперва геройствовал. И уж кто-то, а он-то должен был выжить. Было в нем что-то юношеское, уверенность какая-то, жизнелюбивость… А потом что? А потом раз порезал себе вены, два порезал, три… на четвертый, учтя ошибки трех прошлых раз, сделал все на совесть, уверенно и жизнелюбиво… Сволочь…

— Сколько у меня времени, по-вашему? — спросила Наташа.

— Неделя, может, чуть больше, — ответил Клим.

Наташа неопределенно кивнула. Не то чтобы она во что-то уверовала, просто дала понять, что приняла все к сведению. Потом она сказала:

— Мне нужно в душ.

Клим поднялся.

— Конечно. Ибрагим, проведи девушку. Вы ведь понимаете причину некоторых издержек? — спросил он у Наташи.

— Да, я привыкла, — сказала она. — Можете оставить дверь открытой.

— Вот и хорошо, — сказал Клим. — Обещаем не подглядывать.

— Можете не обещать.

И Ибрагим увел ее в ванную. Клим пересел на диван, откинулся назад и вытянул ноги. На душе было погано. Он чувствовал себя жалким врунишкой, который битый час плел невесть что и в конце концов смог-таки убедить хорошего человека в своей правоте. И, главное, правота эта была правотой только во время разговора, после всегда оказывалось, что никакая это не правота, а нечто среднее между праздными домыслами и откровенным враньем, вдобавок вешающим на тебя клеймо ответственности за каждое произнесенное слово… В чем я, собственно, виноват перед девчонкой? В том, что именно мне выпало быть с ней рядом в последние дни? Или в том, что я верю в то, что говорю, а она — нет, как бы я ни старался? Какое-то извращение ответственности получается… В ванне заработал душ. Клим услышал, как Наташа, ойкнув, поскользнулась. На миг он даже испугался. Неужели началось? Потом он услышал Ибрагима: «Осторожней, ради бога», затем Наташу: «Извините, скользко», и снова Ибрагима: «Не пугайте нас так» — и понял, что ничего еще не начиналось. Начнется не ранее чем через неделю, а если повезет, через две недели… Было б чудесно, если б через две недели. Можно было б собрать очень много материала, возможно и не без премиальных. А если она еще начнет вспоминать что-нибудь дельное, то тут, ребятки мои, можно вообще перейти на совершенно другой уровень и никогда больше не возиться с трупами. Ах, как бы хорошо было сидеть в собственном кабинете на должности какого-нибудь аналитика-стажера и просто вести учет… И что это они вдруг зачастили? Никогда такого не было… Он подошел к окну, отдернул занавеску и закурил, стоя под форточкой. Город давно спал. За окном стелилась пустая улица, и темные силуэты деревьев, и росчерки проводов, и бесчисленные квадратики окон, а над всем этим — чистое звездное небо… А зачастили они, наверное, потому, что кто-то плохо работает. Например, Замеров с напарником. Клим докурил сигарету, выкинул ее в форточку и стал думать о Замерове, который завтра должен был их сменить. Непонятно, чем там руководствуется начальство. Это же маньяк, а не человек. Он стал представлять, какова будет реакция Наташи, когда Замеров останется с ней наедине, и как он, брызгая слюной, начнет к ней приставать, и как она потом будет смотреть на Клима, и что она о них всех станет думать, и как он будет потом оправдываться, а если вдобавок у Замерова все получится… Нетушки, сказал он себе. Никакого Замерова к Наташе подпускать нельзя. Завтра же с утра позвоню Эскулапу лично. Можно и сейчас, конечно, но лучше завтра…

В комнату вошел Ибрагим, на ходу показывая, что хочет курить. Клим протянул ему пачку сигарет и подал огня.

— Хорошо, что горячая вода есть, — сказал Ибрагим после первой затяжки. — Помнишь, как с Петровичем было?

— Я помню другое, — отозвался Клим.

Ибрагим хохотнул.

— Я тоже помню. Но с Наташей, я думаю, такого не будет. У меня хорошее предчувствие на ее счет.

— Насколько хорошее?

— На все сто.

— Было б неплохо, — сказал Клим. — Однако у тебя вначале всегда хорошее предчувствие.

— Да? — сказал Ибрагим. — Что-то не замечал.

— А я вот замечал… Ты лучше скажи, скольких мы с тобой курировали?

Ибрагим нахмурился, вытянул губу.

— Семерых или шестерых. Не помню точно. А что?

— Да так.

— Тогда семерых, — сказал Ибрагим, подумав. — Да, точно, семерых.

— Семерых?

— Ну да. Не веришь — пойди у Эскулапа спроси.

— Он тоже говорит, что семерых.

— Вот видишь.

— А у меня считается шестерых.

— Тебе их поименно назвать, что ли?

— Не надо, — сказал Клим. — Лучше иди, последи за нашей девочкой, а то неровен час, опять поскользнется.

— Давай лучше сам, — сказал Ибрагим. — Я сейчас докурю и в магазин. Куплю ей там чего-нибудь сладкого.

— Думаешь, поможет?

— Думаю, не помешает.

— Ладно, только не задерживайся.

Клим оставил Ибрагима у окна, а сам пошел к ванной.

В ванной пар стоял стеной. За цветной занавесью Наташа терлась мылом, фыркала и вертелась под горячими струями. В раковине валялись ее чулки и трусики. Клим осторожно заглянул за дверь, где, как он помнил, была стиральная машина и вешалка. На вешалке уже висело чистое полотенце и новый халат. На стиральной машине лежала пачка дорогого мыла, шампунь и зубные принадлежности. Все было на месте. Клим сел на тумбочку напротив двери и стал думать, что он будет завтра говорить о Замерове… С одной стороны, можно сказать все как есть: что Замеров — скрытый маньяк, помешанный и ему только за стариками следить… Скорее всего, Эскулап послушается. Если, конечно, слухи, которые дошли до Клима, дошли и до Эскулапа. Но с другой стороны, стучать — это плохо. Это во-первых. А стучать из-за неизвестной — это плохо вдвойне… Но еще есть мнение, что Замеров ничего пока не знает и, возможно, не узнает, если настучать вовремя и вовремя этого Замерова снять…

Подошел Ибрагим и стал надевать ботинки.

— Я тут подумал, — сказал он шепотом, — не надо ее больше пугать.

— То есть? — спросил Клим тоже шепотом.

— Ну… Пусть все идет как идет. Молодая ведь еще.

— Понравилась?

— Да ну тебя.

— Шучу. — Клим улыбнулся. — Прав ты. Но ведь сам знаешь, что ничего из этого не получится.

— Знаю, — прошептал Ибрагим и, надевая куртку, громко спросил: — Тебе сигареты брать?

— Возьми, — сказал Клим также громко.

— Ладно.

Ибрагим вышел. Клим посидел еще немного, потом решил попить чаю. Он встал и тихо, чтобы не было заметно его исчезновения, удалился на кухню. В чайнике воды оставалось на донышке, он прополоскал его, налил новой воды и поставил на огонь. После Ибрагима на кухне царил небольшой бардак, но прибираться не хотелось. Вообще можно Наташу приучить хозяйничать, подумал он. Только вот непонятно, как на это отреагирует начальство. С другой стороны, занять-то девушку чем-то надо…И он стал думать, чем можно занять молодую девушку. Телевизор целыми она вряд ли осилит. Книг читать тоже не станет. Можно принести ей кучу бабских журналов… Душ в ванной продолжал исправно работать, и Клим не стал возвращаться на свой пост, а присел за стол и закурил. Совершенно не хотелось смотреть на Наташу, когда она наконец выключит душ, отдернет занавеску и — мокрая, розовая, распаренная — вылезет из ванны. Точнее, просто не хотелось услышать это традиционное: «Я еще в своем уме». Тогда бы пришлось, как обычно, отворачиваться, извиняться и молча прикрывать дверь… Он пошел в гостиную, взял чашки и вернулся на кухню. Душ продолжал работать. Клим прополоснул чашки и стал насыпать в них сахар. С сигареты вдруг отломился кусочек пепла и упал в чашку. Клим выругался, выловил ложкой пепел и выбросил в раковину… Душ все работал, и, без сомнения, Наташа была под ним, но стало как-то тревожно. Поняла она, значит, что никто за ней не смотрит, включила душ на полную, а сама бритву по полкам ищет… Клим мотнул головой. Началось, подумал он с грустью. Скоро муравьи по стенам забегают… Вскоре он не выдержал, бросил возиться с чаем и вернулся на свой пост. Наташа стояла под душем и никакой бритвы не искала. Да и где ее искать?.. Вот те на! — подумал он не без облегчения. А ведь не зря наряд состоит из экспедитора и помощника. Попробуй скоротай с ними ночку наедине. Он присел на тумбочку и принялся ждать, когда засвистит чайник. Вскоре Наташа выключила душ, из-за занавески высунулась ее тонкая ручка и стала шарить в поисках полотенца. Клим услужливо подал полотенце, и ручка поспешно исчезла. Клим обругал себя за эту идиотскую выходку, извинился тихо, плюнул на все и ушел на кухню смотреть за чайником.

А через несколько минут Наташа стояла подле него в халате, в пушистых тапочках, с полотенцем на голове.

— Вы слишком много курите, — сказала она.

— А вы слишком долго стоите под душем, — сказал Клим, раскуривая очередную сигарету.

— Это запрещено?

— От горячей воды клонит в сон, — сказал Клим. — Мне, к примеру, не нравится все время ходить сонным.

Наташа проследовала до стола и села.

— А где ваш напарник? — спросила она.

— Вышел, — ответил Клим. — Если хотите, мы не будем при вас курить.

— Не волнуйтесь. По-вашему выходит, мне недолго это терпеть.

— Наташа! — сказал Клим укоризненно.

— Все хорошо, — сказала Наташа, потупив взгляд. — Это я пошутила.

Клим сел на подоконник и стряхнул пепел в спичечный коробок.

— Не думаю, — сказал он. — Шутить вы совсем не умеете.

Наташа помолчала.

— Лучше расскажите, почему мне отказывались показывать Комнату, — попросила она немного погодя.

— Не знаю, — сказал Клим. — Наверно, не хотели, чтобы вы встречались с другими такими же, как вы.

— Я с ними встречалась, — сказала Наташа.

Клим помотал головой.

— Простите?

— Нас знакомили, — пояснила Наташа. — И даже проводили несколько очных ставок.

— Вот как? — сказал Клим. Это было новостью. — Значит, — предположил он, — просто опасались за вашу психику.

— А там было чего бояться? — спросила Наташа. — Я помню кирпичные стены и мусор на холодном бетоне…

— Вот, вот, — сказал Клим. — Ничего интересного. Обыкновенное недостроенное здание, сквозняк, темнота и пыль. И вообще, я бы на вашем месте об этом не думал…

Закипел чайник. Клим залил кипятком заварник, накрыл крышкой и снова устроился на подоконнике.

— Лучше думайте о чем-нибудь веселом, — посоветовал он. — Вот, к примеру, вы говорите, что пошутили. Но ведь это не так. Готов поспорить, что вы ни разу еще не шутили, ни здесь, ни в Управлении.

— О чем шутить, когда мне говорят, что я — живая бомба? — сказала Наташа.

Клим опешил. Такого с ним еще не было.

— Вам рассказали о теории бомб? — спросил он настороженно.

— Нет, — сказала Наташа. — Меня назвали бомбой и выпытывали, кто меня послал.

Нет, подумал Клим, завтра разговор с Эскулапом будет не только о Замерове. А возможно, и вовсе не о Замерове…

— Не берите в голову, — сказал он успокоительно. — Это всего лишь плавающая теория. Ничего конкретного.

— Мне рассказали обо всех теориях, — сказала Наташа. — И о плавающих, и о не плавающих, и о конкретных, и о неконкретных.

— И вы ни в какую не поверили?

— Разве только в одну. Что-то про мировой пылесос. Будто втягивает он наугад и выплевывает где попало. Иногда в Комнате вашей, иногда в другой. А иногда в открытом космосе.

— Очень неоднозначная теория, — проговорил Клим.

— Страшная теория, — сказала Наташа. — Я ее и запомнила только потому, что действительно ощущение у меня, будто пережевало меня в каком-то пылесосе.

— Лучше бы вы запомнили про параллельные миры, — сказал Клим.

— А есть разница?

— Не так страшно.

Клим докурил сигарету, поставил две чашки на стол и навел чай. Пока он ставил чайник на плитку, Наташа мешала сахар. Клим сел за стол, и они стали пить чай, молча друг друга разглядывая. Наташа уже почти не стеснялась, будто душ смыл с нее какой-то налет, под которым оказалось очень доверчивое и разговорчивое существо. Через некоторое время она сказала:

— Знаете, я ведь немного помню то, что было до Комнаты.

— Вот как? — сказал Клим. Ему стало интересно.

— Я рассказывала об этом Борису Романовичу, но он только задал несколько уточняющих вопросов и больше никогда об этом не спрашивал. Так что вам ничего такого не нужно.

— Ну почему же? — сказал Клим, осторожно улыбаясь. — Вот что именно вы говорили?

Наташа ненадолго задумалась.

— Я помню имя: Тошка, — сказала она. — И вроде помню, как он выглядел. И, по-моему, мы были любовниками…

— Хм, — сказал Клим.

— Еще я помню нежность, распиравшую нас. И комаров, мешавших нам по ночам. И помню, как Тошка вылезал из постели, прижимался спиной к стене и поджидал комаров, а я лежала под простыней и смотрела, как он их хлопает, всех до одного.

— Очень интересно, — сказал Клим, чтобы что-то сказать. Интерес его сразу улетучился.

— Вы мне не верите? — спросила Наташа.

Климу снова пришлось улыбаться.

— Ну почему же?

— Еще я помню лес и болота, — сказала Наташа торопливо. — И людей, голодных и злых. И обиду на них. И зиму… А потом очень большой страх.

Она вдруг замолчала и отпила чай. Клим ждал продолжения, но Наташа больше не говорила. Тогда он заговорил сам.

— Года два назад я знал одного человека, тоже куратора. Помимо всего прочего, он пытался разгадать тайну Комнаты. Так вот, каждый месяц он выдавал нам новые предположения. То инопланетян обвинит, будто они нас похищают для своих инопланетянских опытов. То они у него вторжение готовят. То являют непонятную форму контакта. То еще что-то, связанное с клонированием. Была даже идея, что все это мистификация, липа… В конце концов бедняга сошел с ума.

— Но это ведь не мистификация? — спросила Наташа.

— Боюсь, что нет, — ответил Клим. — Комната действительно существует, и там действительно появляются люди, которые потом умирают.

Наташа опустила глаза и долго, вдумчиво мешала ложкой в чае. Потом она спросила:

— А где он сейчас?

— Кто?

— Тот, кто сошел с ума.

— Понятия не имею, — сказал Клим. — Так или иначе, ни одно из его предположений не подтвердилось.

В прихожей щелкнул замок.

— Ибрагим пришел, — сказал Клим. Он был рад, что болтать теперь придется Ибрагиму. — Сейчас вам будет сюрприз.

Слышно было, как хлопнула в прихожей дверь, и как снова щелкнул замок, и как кто-то стал медленно продвигаться в сторону кухни, скрипя старыми половицами…

Клим уже знал, что это не Ибрагим. Тот еще на пороге оповестил бы, что это именно он пришел. Поэтому Клим еще до того, как заскрипели половицы, был на ногах и вытаскивал пистолет из кобуры. Наташа сжалась и окаменела. Видно было, что она еще ничего не понимает. Клим махнул ей рукой, чтобы сидела на месте, а сам, не мешкая, выскочил в коридор. Нужно было действовать быстро, опередить хотя бы на секунду, на полсекунды, чтобы, не дай бог, не пришлось стрелять. Но его опередили. Был сильный толчок в плечо, была подножка и тут же резкая боль в затылке. Он не сразу понял, что сбит с ног. И пистолета в руках больше не было. На него навалились и снова ударили, в затылке от этого удара будто взорвалась бомба. Скрипнув зубами, он извернулся и поймал руку, готовую ударить снова, — в руке был зажат его пистолет. Потом он разглядел и лицо: оно было налито кровью, глаза-бусинки, влажные и сосредоточенные, смотрели очень равнодушно. Это был дворник. Клим даже не удивился. Дворник нависал над ним, давил коленом в живот и пытался освободить руку, и не было в нем ничего прежнего, за исключением полузнакомых черт конченого алкоголика и приторного запаха прокисшего кефира. Клим подумал, что это, наверное, последнее, что он видит в жизни. Он зарычал, забился и через боль в животе и в затылке притянул руку, сжимавшую пистолет, рывком отвел ствол в сторону и держал так, пока дворник колотил его по ребрам, по лицу, по плечам, и было даже не больно, можно было даже потерпеть и попытаться вырвать пистолет. Клим чувствовал, что гораздо сильнее и что будь он на ногах, противнику пришлось бы худо. Однако коридор был слишком узким для двоих и слишком невыигрышным было положение на полу. Вскоре дворник стал попадать, и стало больно, а затем и очень больно. И, когда Клим непроизвольно дернулся защитить бок, дворник вырвал пистолет и отпрыгнул назад. Секунда, и он стоял на ногах. Еще секунда, и грязный ботинок ударил Климу в лицо и опрокинул обратно на спину. «Не подниматься!» — скомандовал дворник. Клим утер разбитый нос и посмотрел на дворника с вызовом. Он действительно был сильнее, но никуда эта сила не годилась против пистолета. Было очень обидно. Дворник вытащил из кармана наручники и кинул ему. «Надевай!» — приказал дворник. Клим, ругаясь последними словами, надел наручники. «Теперь ползи вперед», — сказал дворник. Сплюнув на пол кровь, Клим пополз. Он прополз мимо кухни, мимо небольшого серванта, мимо кладовой и остановился посреди гостиной. Он попытался сесть, но дворник приказал лежать, затем спросил: «Где она?» Клим не ответил. Дворник повторил.

И тут они услышали, как Наташа выскочила с кухни и побежала к входной двери. Клим готов был застонать от бессилия. Дворник терпеливо ждал. Наташа застучала в дверь кулаками, закричала, заплакала, а дворник все стоял, направив пистолет на Клима, и улыбался. Когда Наташа затихла, он очень дружелюбно позвал ее. Наташа не отозвалась. Тогда он начал убеждать ее, что ей ничего не грозит, что ее обманывали и что такого никогда больше не случится. Он уговаривал ее минут пять, прежде чем Наташа осмелилась войти в гостиную. Она была желто-бледная от пережитого ужаса.

— Вот так, — сказал дворник, пропуская ее мимо себя. — Садитесь. Не волнуйтесь.

Клим уже взял себя в руки и мог рассуждать спокойно. Значит, узнали, думал он. Значит, раскусили…

— Наташ, — сказал он хрипло. — Что бы вам ни говорили, не верьте.

— Заткнись или я завяжу тебе рот, — сказал дворник, затем обратился к Наташе. — Сейчас мы с вами выйдем, и вы никогда больше не увидите этих людей.

— Вы убьете его? — спросила Наташа едва слышно.

— Зависит от него, — сказал дворник и глянул на Клима.

Наташа думала всего секунду.

— Сейчас вернется его напарник, — сказала она.

— Не вернется, — отозвался дворник.

Клим сморщился. Было стыдно, больно и обидно. Как же мы могли так просчитаться…

— Наташа, — сказал он тихо. — Это не то, что вы думаете.

Дворник предупредительно поднял пистолет, и Клим осекся. Он знал, что играет с огнем и что жив только потому, что его труп может до полусмерти напугать девушку… Да и чего, в конце концов, я добиваюсь?.. Он сдался.

— Не волнуйся, — сказал дворник. — Твой напарник цел. Просто немного ударился головой.

Клим выругался.

— Ну все, все, — сказал дворник, ухмыляясь. — Попрощайся с девушкой. Впрочем, это я шучу… А вы, — сказал он Наташе, — идите одевайтесь.

Наташа немедленно убежала в ванную, на ходу развязывая поясок на халате. Дворник, кряхтя, расположился на стуле и положил пистолет на колено. Он казался очень помятым и очень старым. Если бы не пистолет на колене, это был бы тот же самый дворник, заплывший, глупый, воняющий прокисшим кефиром. Но это был не уже он.

— Кто ты такой? — спросил Клим.

— Тебе не это интересно, — сказал дворник. — Тебе интересно, что будет с девушкой.

— Что будет с девушкой? — спросил Клим.

— Ничего такого, о чем она пожалеет, — бросил дворник.

— Ты меня успокоил, — сказал Клим.

Дворник помолчал.

— Кстати, сигареты у тебя дерьмовые, — признался он.

— Свои надо иметь, — огрызнулся Клим.

— Спасибо, не курю. — Дворник встал. — Я бы на твоем месте бросал это дело.

— Спасибо, перебьюсь, — отозвался Клим брезгливо.

Дворник хмыкнул.

— Теперь мы пойдем. И советую не гнаться за нами… — Он уже выходил, но остановился. — Да, — сказал он, улыбнувшись. — Я арендую твои ключи.

Клим начал шарить по карманам, но ключей не обнаружил — карман был разорван.

Дворник поклонился и вышел. Наташа, видимо, уже ждала его в коридоре, так как тут же щелкнул замок, и дверь закрылась за ними с обратной стороны. Замок щелкнул снова, и наступила тишина.

Клим сел, облокотился на диван и осторожно потрогал затылок. Там было твердо и мокро. Он посмотрел на пальцы — крови не было, и слава богу. Итак, господин экспедитор, подумал он. Ни капли крови не пролито, а неизвестную вы потеряли. Очень хорошо. Это даже больше, чем хорошо. Это ново. Это свежо. Свежая струя, так сказать… Кряхтя от натуги, он поднялся. Все тело ломило… Это значит, что вы, господин экспедитор, первопроходец. Теперь вы точно останетесь в истории… Вот бы вас еще подстрелили. Для приличия, так сказать… Размышляя об этом, он позвонил Ибрагиму, но Ибрагим не отвечал. Тогда он позвонил начальству и вызвал группу поддержки. В трубке немного не поняли смысла сказанного, но пообещали быть через десять — пятнадцать минут.

— Очень хорошо, — сказал Клим и повесил трубку.

Потом он долго дергал дверь, обшаривал прихожую в поисках запасных ключей, пытался взломать замок, возился булавкой в наручниках, смывал с лица засохший пот, обеззараживал ссадины, пил воду и пытался открыть заколоченные окна… Через полчаса замок щелкнул, вошел Ибрагим, бледный, хромающий, с рассеченной губой и безжизненно обвисшей рукой, и Эскулап, взлохмаченный и сердитый. Клим встречал их в прихожей, вертя на пальце наручниками.

— Рассказывай, — приказал Эскулап с ходу.

Клим рассказал. Эскулап, казалось, даже не послушал толком, оборвал на полуслове:

— Понятно. Застали врасплох. Обоих. Очень приятно. — Он бросил недовольный взгляд на Ибрагима и сказал: — Иди в фургон.

Ибрагим, не проронив ни слова, вышел и грузно затопал вниз по лестницам. Эскулап прикрыл дверь и закурил.

— Теперь с тобой, — сказал он, глянув на Клима исподлобья. — О том, что здесь произошло, никому ни слова. Не трепаться, с Ибрагимом не обсуждать. Вы, кстати, больше не напарники.

Клим молча кивал. Он еще ничего толком не понимал.

— Далее, — продолжал Эскулап. — Никакой Наташи ты не курировал. Ни с Ибрагимом, ни без него. Никогда о такой не слышал. И вообще, для тебя это новость, что тебе могут доверить молодую.

Клим нахмурился.

— Я не понимаю…

— И не нужно. Здесь все не так просто.

— Подождите, — сказал Клим, поднимая руку. — Как это — не курировал? А кто тогда курировал? На кого вы хотите ее спихнуть? На Ибрагима?

— Да при чем здесь Ибрагим?! — вскричал Эскулап, но тут же взял себя в руки. — При чем здесь Ибрагим? — сказал он тише. — Ни ты, ни он к делу не относитесь.

— А кто относится?

— Никто. Это мы вашего дворника на чистую воду выводили.

Клим мотнул головой.

— Погодите. Вы его поймали?

— Конечно, — сказал Эскулап.

Клим замер.

— А Наташа? — спросил он.

— А Наташа погибла, — ответил Эскулап, помедлив. — Впрочем, и дворник при смерти.

Клим сел. Наташа… Он пытался вызвать в себе хотя бы жалость, хотя бы стыд, но была только злость. На себя… И на того, кто стоял рядом…

— Значит, дворник, — пробормотал он бессмысленно.

— Дворник-дворник, — сказал Эскулап. — Он очень долго присматривался. В конуре у него столько компромата на нас, что мама не горюй, попади хотя бы треть на телевидение, нас бы распяли… Странно, как это он один со всем справлялся.

— А откуда он? — спросил Клим.

Эскулап пожал плечами.

— От соседей, откуда еще. Бог даст, выясним подробней. Будем надеяться, что все это их рук дело.

— Комната?

— Да, Комната. Признаюсь, я уже готов поверить в телепорт. По крайней мере, это лучше инопланетного вторжения, как думаешь?

Клим не ответил.

— Я вот думаю, что лучше, — сказал Эскулап. — Эксперименты по телепорту? Пусть будут эксперименты по телепорту. — Он помедлил и сказал речитативом: — Масштабный переброс вражеской техники, диверсионных групп, а также зарядов неограниченной мощности… Как тебе такой отсчет? И дадут нам всем за это генеральские штаны.

— А Комната превратится в экзекуторскую, — добавил Клим мрачно.

— Что ж, — сказал Эскулап. — Вполне возможно. С другой стороны, я уверен, что ничего лучше ты не придумаешь.

— Да, — сказал Клим. — Предложить мне нечего. — Он порылся по карманам в поисках сигарет. Эскулап подал ему и сигареты, и зажигалку. Закурив, Клим сказал: — Но это так и не решает вопроса, почему они умирают и почему, черт побери, у нас при всей нашей находчивости не получается оставить их в живых.

Эскулап внимательно посмотрел на него прозрачными глазами.

— Продолжай, — попросил он. — Я вижу, тебе есть что сказать.

— Мне нечего сказать, — буркнул Клим.

— Нет, есть, — возразил Эскулап. — Говори.

— Мне нечего сказать, Борис Романыч, — повторил Клим.

— Ну, хорошо, — сказал Эскулап, вздыхая. — Не хочешь — я начну. А ты продолжишь.

— Я вовсе не за девушку говорил, — сказал Клим сухо.

— Я тоже не за нее, — сказал Эскулап. — Погибла, ну и ладно. Недолго ей оставалось… Дело ведь в мистической составляющей. Смерть, если она не противна, всегда мистична. По крайней мере, бывает мистичной до и бывает мистичной после. Исходя из этого, ты просто не можешь смотреть на явления Комнаты как на нечто не входящее в пределы круга мистичности, так?

— Наоборот, — сказал Клим. — Я полгода работал дежурным в Комнате, сидел за тем проклятым столом, и ничего обыкновенней появления человека я вообразить уже не в состоянии.

— Тогда в чем дело? — спросил Эскулап.

— В том… — начал Клим, но вдруг запнулся. — В том, — повторил он, — что… Мы ведь совсем не понимаем людей из Комнаты. Еще ни один из них не воспринял то, что с ним произошло, как нечто обыкновенное. Мы восприняли, а они — нет. Им страшно вспоминать и страшно осознавать, что это еще не конец приключений. А для нас это уже давно не приключения. Мы перестали удивляться так же, как перестали интересоваться тем, что будет, если один из них выживет. А что будет, действительно? Это тоже давно стало обыкновенностью: умрет, и точка, и ничего с этим не поделаешь… А представьте себе на минуту, что это не есть обыкновенность. Разве можно считать простым стечением обстоятельств рождение красивого ребенка у некрасивых родителей? Или выживание в авиакатастрофе? Пускай это только статистика. Но как факт. Определенное стечение обстоятельств выстраивается в редчайшую цепочку, какой никогда больше не будет, до того она сложна и неповторима. Как не будет одинаковых рассветов или одинаковых галактик. Как толпа на базаре, которая никогда больше не соберется в том самом виде, в котором была вчера… Мне нечего предложить взамен обыкновенности, но это еще ничего не значит. Даже если нам докажут, что это вовсе не телепорт, мы будем свято верить в обыкновенность явления. Отсюда и творческая слепота, и готовность поверить в происки соседей… Смотреть в горизонт легче в подзорную трубу, но она не нужна при постройке дома…

Эскулап улыбался, как довольный кот, наевшийся казенной сметаны.

— Я вижу, у тебя созрела гипотеза, — бросил он лениво.

Клим кивнул.

— Да, созрела. Это докричавшиеся. До бога, до черта, до мирового хаоса — не важно… Каждый из них в своей другой жизни стоял на грани отчаяния, и это был предел, критическая отметка их душевного страдания. И вот они начинали взывать. Даже самые закоренелые атеисты. Ведь ясно же, что, если припрет, верующим ты станешь однозначно… И все они, истинно верующие и истинно неверующие, бывшие атеисты, бывшие верующие, начинают взывать, каждый по-своему, взывать к господу богу или еще к кому, молят о спасении, обещают измениться, построить церковь, быть где угодно, только не здесь и сейчас, и сила их желания настолько велика, что происходит невозможное… Можно назвать это материализацией желаний. Или мыслей, если угодно. Ведь в состоянии же обыкновенный человек совершить определенные умственные усилия, чтобы поставить себе большую цель и в конце концов ее достигнуть?.. Что-то вроде векторизации мыслей… Так же и с неизвестными. Только в совершенно иных пропорциях… Что если мы имеем дело не со шпионами и не с подопытными крысами, а с пленными концентрационных лагерей, с отчаявшимися алкоголиками, с подростками, решившими спрыгнуть с моста, с преданными офицерами, с пленными солдатами и партизанами, стоящими у стенки?..

— Ага, — сказал Эскулап, когда Клим внезапно замолк. — А тот, кто за все это отвечает, просто не рассчитал порог допустимого для человеческой психики.

— А может, это просто сбой, — сказал Клим тихо. — Не положено нам перемещаться, но по-другому не выходит. Мысль опережает материю.

Он встал и прошелся взад-вперед. Голова гудела то ли от недавней драки, то ли от осознания того, что он только что наплел. Он выплюнул окурок и яростно растер ботинком. Эскулап смотрел на него с понимающей ухмылкой.

— Да-а, — протянул он, глянув на часы. — Поэтов у нас всегда хватало. Не ты первый, не ты последний… Однако как ты представляешь себе подтверждение своей гипотезы или, упаси господи, ее использование?

Клим покачал головой.

— Я ничего не представляю, Борис Романыч, — сказал он. — Мне нечего предложить. Я лишь пытаюсь не доверять обыкновенности.

Эскулап ухмыльнулся.

— Что ж, это у тебя получается. Но все же я бы предпочел иметь дело с телепортом.

Клим не ответил. Тогда Эскулап открыл дверь, сунул руки в карманы и вышел. Клим последовал за ним.