Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 3(65), 2025.

Я смотрю на это существо, пришедшее в наш мир неведомо откуда, но теперь ясно понимаю, что оно… она всегда была его частью. Во всяком случае, дольше, гораздо дольше, чем я сам… Как она появилась здесь и кто она вообще такая, я не знаю, да и знать не хочу — сейчас, на развалинах того, что я всю свою жизнь миром и называл. Я не верю, что она поможет мне на сей раз, хотя раньше помогала, и лишь ей я обязан тем, что стою сейчас здесь — живой. Лучше бы она этого не делала…

* * *

Источник вошёл в мою жизнь очень рано — ещё когда я был ребёнком пяти-шести лет. Однако я начисто забыл о первом приходе к нему и вспомнил лишь лет через семь — когда он явился мне во второй раз. Видимо, в первый я испытал такой ужас, что детская психика отторгла все воспоминания.

История, как я узнал много позже, случилась, конечно, страшная, но банальная: некий мужчина выманил меня из песочницы, когда бабушка на минуту отвернулась, и увёл в лесополосу, которой заканчивалась наша улица на окраине огромного города. Но там мне каким-то образом удалось сбежать, и много часов спустя я вновь оказался в нашем дворе — усталый и грязный, но невредимый.

Моего похитителя поймали пару дней спустя, он оказался серийным насильником-педофилом. Его я не помню совершенно — просто какая-то мрачная тень надо мной, источающая смутное ощущение опасности.

Зато я помню то, что назвал тогда «водичка из земли» и «та тётя». Большего от меня, впрочем, взрослые добиться не смогли. А я хоть и понимал, что скрывается за моими простыми словами, передать всего этого не мог.

Но помнил, что в какой-то момент я уже шёл один, а тревожность, которая всё усиливалась в тёмном лесу, куда меня уводил некто, пойти с которым сначала казалось очень правильным поступком, вдруг сменилась полным спокойствием и радостью.

Помнил я и впечатление от женского образа, естественным путём сливавшегося с аурой матери. Ещё — восхитительный вкус свежей холодной воды, сразу же утолившей мучавшую меня во время всего этого жуткого приключения томительную жажду.

И слова:

— Иди по той тропинке, только никуда не сворачивай. И придёшь.

Я шёл очень долго и трудно, но в конце концов и правда пришёл домой.

В одиннадцать лет всё было куда яснее и определённее. Тогда меня попросту загнали — шайка лоботрясов, терроризировавшая весь район, пока, впрочем, лишь детскую часть его населения. По-настоящему они развернутся лет через пятнадцать, но тогда меня это уже не будет касаться. Я наткнулся на них в лесу, где любил гулять в одиночестве, предаваясь отроческим мечтаниям. Четверо рослых парней, рыскавших по округе в поисках приключений, — уже такие же жестокие, как их родители. При виде меня они с улюлюканьем пустились в погоню.

Помню отвратительное подташнивание, когда я, задыхаясь, на подкашивающихся ногах пытался скрыться поглубже в чаще. В общем-то рисковал я лишь получасом унижений и побоев: времена были ещё довольно мягкие, и сделать с жертвой нечто серьёзнее парни вряд ли бы решились. Хотя, конечно, всякое бывало.

За спиной уже слышалось радостное уханье одного из гопников, перемежаемое однообразными матюгами, как вдруг обстановка резко изменилась.

Я оставался в лесу — вокруг старые деревья, густо оплетённый вьюном непролазный кустарник, заросли лопуха и папоротников. Но всё это стало каким-то… иным. Лес преобразился, перестав источать мутную угрозу, стал уютным и безопасным. Хотя он по-прежнему немного пугал, но это был другой, хороший страх — не обессиливающий, а побуждающий увлечённо идти вглубь.

А вот крики и ругательства малолетних упырей за спиной совсем стихли. Да я о них уже и не думал, с энтузиазмом пробираясь дальше.

Пока не достиг Источника.

* * *

— Почему именно тогда? — спрашиваю я её. — Я потом десятки раз ходил здесь, искал… И в тоске, и в одиночестве, и в опасности, и в горе, и в полной безнадёге. Но так тебя и не нашёл — до тех пор, пока…

Она отвечает не сразу, не оборачиваясь и внимательно рассматривая воду в своей чашке. Я знаю, что она слышала всё и ответит, если захочет, потому молчу, пока не дожидаюсь:

— У всего есть моменты… Очень важные моменты, без которых нет жизни. Они есть у звёзд, времени, духов, деревьев. И у всего мира. И у людей, конечно. Тогда настал один из твоих.

Она оборачивается, и меня обволакивает непостижимое волшебство её улыбки.

Да, она, конечно, права. Как всегда.

* * *

Маленькая полянка в окружении древесных стен — зелёная с яркими каплями полевых цветов — играла с бликами клонящегося к закату солнца. Родник был на краю, у самых корней деревьев — я и не знал, что здесь росли такие огромные и старые дубы.

Женщина сидела спиной ко мне на корточках у источника, внимательно рассматривая что-то в руках.

— Подойди, — сказала она, не оборачиваясь.

Голос был высокий и сильный, но угрозы я в нём не ощутил. Хотя и подойти особого желания он не вызвал.

— Не бойся, — добавила она.

Её я не боялся, я боялся, что сейчас из леса выскочат весёлые гопники и станут глумиться надо мной в её присутствии. А может, и над ней тоже…

— Они потеряли тебя, — сказала она, и я совсем не удивился, что она может читать мои мысли.

Не удивился, но сходная с ужасом леденящая волна омыла меня изнутри — восторг от прикосновения к неведомому. А потом охватило всеобъемлющее чувство тишины и покоя, какого я не испытывал за всю свою короткую жизнь. Мне мучительно захотелось навсегда остаться в этом замкнутом на самом себя пространстве, где — я точно знал это — ни с кем и никогда не случится ничего плохого.

Я хотел сказать об этом женщине, открыл рот, но обнаружил, что он настолько пересох, что язык просто не ворочается.

Женщина обернулась и поднялась на ноги. Она показалась мне высокой, хотя, конечно, это было вовсе не так — примерно моего роста на самом деле. Но, будь я и выше её, наверное, всё равно смотрел бы снизу вверх — из-за неуловимого ощущения неколебимого достоинства. Немного ассиметричное лицо с прямым ртом и резко очерченными бровями. Толстая коса лежала на плече отдыхающей змеёй, в зависимости от освещения она казалась то чёрной, то золотистой.

Что на ней было надето, я не рассмотрел — что-то длинное, с разноцветной вышивкой, бусы на стройной шее, браслеты на обнажённых тонких руках.

— Попей, — сказала она мне, протягивая простую деревянную чашу, наполненную водой из родника.

Взгляд её был… даже сейчас, когда она вновь смотрит прямо на меня, я не в силах достоверно описать его. Что-то пронзительно-лучистое, одновременно близкое и далёкое, словно бы включающее в себя всё — поляну, родник, лес и небо. Но не безразлично-отстранённое, а исполненное истинного понимания.

Я принял из её рук чашу так, словно та хранила мою жизнь, и с жадностью выпил ледяную кровь земли. Мир на миг взорвался во мне, но тут же застыл, стал светлым и упорядоченным. Жажда исчезла, будто её никогда не было.

— Ты можешь остаться, — сказал женщина, по-прежнему купая меня в чудесном своём взоре. — Но только — ВЕСЬ. Здесь не изменится ничего — никогда, пока есть мир. Но не изменишься и ты.

От первой её фразы — что я могу остаться — во мне вспыхнул восторг. Я уже готов был закричать: «Да! Да! Да!» Но она заговорила снова.

— Сначала подумай, — тон стал заметно строже. — Ты НИКОГДА не сможешь уйти отсюда. НИКОГДА не увидишь больше никого, кроме меня и тех, кто сюда приходит. Ты будешь здесь ВСЕГДА.

Я вдруг зримо ощутил всю безысходную тяжесть подчёркнутых ею слов: «Весь. Никогда. Всегда», и на меня накатил холодный ужас, сменивший чувство великого покоя. Это было не осознание, что я стану как букашка, застывшая в куске янтаря. Нет, о таком я даже не подумал — просто ощутил великую тоску и отчаянно замотал головой.

— Вот и правильно, — кивнула она, глядя на меня с пониманием. — Сейчас ты уйдёшь.

Я сразу же вспомнил отвратительную тошноту от приближающейся погони.

— Не хочу, — проговорил я.

Это были мои первые произнесённые тут слова, но, казалось, мы разговаривали с ней уже много часов.

— Ты спасла меня… — продолжал я, торопясь и боясь, что она меня выставит из этого чудесного места. — Когда я был маленьким. Спаси сейчас. Отгони их!

— Я тебя не спасала, — проговорила она. — Я никого не спасаю. Вас не надо спасать — вы и так уже спасены. Я же даю не спасение, а силу принять его.

Я не понял, что именно она хотела сказать, но правоту её осознал до глубины души.

— Что же мне делать? — спросил я растерянно.

— Просто выйди, — ровно ответила она. — Теперь ты сумеешь.

И я вышел. Сам не понимаю, когда и поляна, и женщина на ней исчезли из поля моего зрения, я по-прежнему был в чаще, но это была уже моя замусоренная и загаженная лесополоса с помятой травой и чахлыми деревьями.

И рядом слышались голоса преследователей.

Адреналин вновь хлынул в мою кровь мощным потоком, во рту опять стало сухо, но больше меня не тошнило и колени не подкашивались от страха. Я даже удивился, что совсем не боюсь. Оглядевшись вокруг, я увидел словно специально подложенный сухой сук с толстым комлем на конце и схватил его. В этот момент кусты затрещали и передо мной появился первый из гопников, при виде меня расплывшийся в щербатой улыбке на плоском нечистом лице. Но глумливая улыбка тут же исчезла, когда моя дубина с силой в это лицо впечаталась. Раздался хруст зубов и вопль парня, который свалился обратно в кусты, а я развернулся к другим появившимся врагам, мимолётно, но с удовольствием отметив исказивший их лица при виде меня страх.

Дальнейшие события я помню плохо, но свидетели утверждали потом, что мелкий пацанёнок — то есть я, — с дикими воплями размахивая огромной дубиной, гнал четырёх хулиганов, наводивших ужас на весь микрорайон. Может, и так. Во всяком случае, потом никаких проблем с местной гопотой у меня никогда не было.

* * *

— Пей, — говорит она, протягивая знакомую чашку с водой, свежей, как первый вздох младенца.

Жажда терзала меня много дней, а сейчас достигла апогея. Я знаю, что вода эта отравлена — не может не быть после того, что случилось. Но мне всё равно. Пальцы мои оставляют на дереве клочки кожи и кровавые отпечатки. Край чашки ударяется о зубы, и я осушаю её одним глотком — несмотря на боль в покрытом кровоточащими язвами рту.

* * *

Конечно же, я никогда не забывал источник и его Хозяйку, хотя никому про них не рассказывал — даже самым близким людям. Лишь дочке один раз — как волшебную сказку. Она потом требовала повторить, но я делал вид, что забыл эту историю, и рассказывал другие.

Это было слишком моё, слишком сокровенное, не предназначенное никому более.

И, конечно, я множество раз приходил в этот лес в поисках моей полянки, и, конечно, никогда не находил её. Но эти поиски стали для меня чем-то вроде обязательного ритуала, который я исполнял, даже и переехав из этого района. И, уезжая на жительство в другие города, периодически возвращался и всегда приходил в лес.

Год от года он становился всё более убогим, скукоживаясь, словно высыхающий клок кожи. От него откусывали куски новостройки, и всё чаще, вылезая из кустов, я вдруг попадал на отвратительную стройплощадку, напоминающую язву, словно кровавым гноем, сочащуюся месивом цемента и глины.

Приходил я не всегда ради ритуала: иногда бежал сюда посреди очередной беды, всей душой надеясь оказаться наконец у источника. Залезая в самую чащу, громко кричал, звал Хозяйку, закрывал глаза и резко открывал их, чтобы увидеть чудесную поляну. Но это произошло лишь один раз — и тогда, когда я её не искал.

Потеряв всё — любимое дело, дом и всю семью, — на краю разверзшейся пропасти я решил, что с меня хватит. Позади за поясом тело ощущало нелегальный «ствол» — купленный в годы процветания на всякий случай «Глок». Процветание закончилось, и случай настал. Сейчас, когда я уже практически мёртв, мне это кажется дикостью, но тогда представлялось очень логичным исходом. Просто забраться в самую чащу, сесть на травку, прислониться спиной к стволу, уткнуть ствол в подбородок и нажать спуск…

Я так и сделал — кроме последнего пункта. Устроившись и послушав несколько минут густую тишину, я нащупал ребристую рукоять пистолета. А когда поднял глаза, увидел свою поляну, купающуюся в мягком сиянии наступающего вечера — вместо непроглядной ночи, которую я оставил позади.

Но ведь на сей раз я не собирался приходить сюда, даже не хотел этого!

— Зачем я здесь? — бросил я ей, вставая с земли.

Как обычно, она сидела у источника, внимательно рассматривая воду в деревянной чашке. Что видела она там?..

— Ты хотел быть здесь, — ответила она.

Как давно я не слышал этот нездешний голос!.. Но сейчас я не хотел его слышать, потом что он не мог мне помочь — мне никто не смог бы помочь сейчас.

— Нет! — выкрикнул я. — Я просто хочу умереть!

Она поднялась и обернулась.

Впервые я посмотрел на неё глазами взрослого. Не знаю, можно ли назвать её красивой — да я и не думал об этом. Я видел женщину статную, несмотря на небольшой рост, даже величавую. С неправильными, но очень выразительными чертами лица, гладкими волосами, толстой косой — теперь определённо тёмной. Красота — немного не то слово. Лучше всего тут подошло бы… гармония. Вся её фигура, поза, лицо — вместе с архаичной, но абсолютно подходящей ей одеждой, да и самой этой поляной, родником и небесами над ними — выглядели естественно, единым целым, словно вот именно так, а не иначе задумал создавший их творец.

Но всё это пришло ко мне гораздо позже, а тогда я отшатнулся от её взгляда. Я впервые видел в нём гнев, и это было страшно, так страшно, что я на мгновение позабыл о поглотившей меня боли.

Хотя в словах её послышался не гнев, а печаль.

— Ты пришёл за силой. Но тебе страшно взять её. Тебе кажется, что смерть легче силы. Это не так. Но ты свободен. Можешь уйти отсюда и прекратить себя. Ты этого хочешь?

Я не знал, что ответить. Мелькнула мысль просить её оставить меня здесь, но я тут же понял, что и в этом волшебном месте боль меня не покинет — теперь она стала моей неотъемлемой частью. Значит, выход лишь один… Явственно ощутил ладонью ребристую рукоять. Хотя… я уже сомневался, что боль оставит меня, когда…

— Ты прав — не оставит, — сказала она, глядя мне прямо в лицо.

Мне показалось, что я выслушал приговор, вынесенный мне вселенной.

— Избавь меня от боли! — жалобно попросил я.

— Я не избавляю от боли, — печально ответила она. — Она останется с тобой всегда. Но я даю силу вынести её.

Она протянула мне чашу. Только сейчас я понял, как всё это время хотел пить.

…Я вновь стоял в запущенном умирающем лесопарке, и душу мою снова раздирала неодолимая боль. Но что-то изменилось.

Я достал пистолет и снял с предохранителя. Оружие выглядело красиво и категорично, как точка в конце рассказа. Подумал о человеке, разрушившем мою жизнь, — негодяе, приказавшем заминировать автомобиль, куда прежде меня сели жена и дочка. Скрипнул зубами, поставил предохранитель обратно, сунул «Глок» за пояс и решительно зашагал из леса.

* * *

Кажется, вода отдаёт горечью — может быть, от попавшей туда сукровицы из моих язв. Или же она и правда отравлена… Но жажда исчезла, сумрак в глазах начинает рассеиваться, а мрак в душе отступает. Во мне нет больше разъедающей злости, с которой я появился тут.

— Спасибо, что приняла меня, — произношу я, болезненно ворочая языком в кровоточащем рту. — Напоследок. Ведь это конец?

— Почему?

— Ты говорила, что будешь здесь, пока будет мир. А мира больше нет.

Она улыбается — кажется, слегка устало, и меня поражает мысль, что я впервые вижу её улыбку.

* * *

На склоне дней, вновь естественным образом оставшись в одиночестве, я вернулся в родной город и поселился в старой квартире своих родителей, из окна которой ещё можно было разглядеть вдали кроны деревьев лесопарка, ставшего маленькой рощицей, зажатой серыми массивами новых кварталов.

Мне не о чем было жалеть: я построил не один дом, посадил не одно дерево и вырастил не одного сына. Мои дети и внуки жили по всему миру. Меня любили прекрасные, добрые, умные женщины, и я любил их. Я добился многого, хоть много и потерял. А теперь мне хотелось лишь в покое ожидать окончания своего времени. Однако покой, как оказалось, положен мне не был.

Я понял это, когда по всему городу завыли сирены, а на телефон пошли сообщения, что это не учебная тревога. Пришло то, чего в последние годы ожидали все, втайне надеясь, что этого не случится.

Но оно случилось.

Вопреки своему твёрдому и давнему намерению никуда в этом случае не бежать и смиренно ожидать своей участи, я сам не заметил, как спустился в подвал, в котором жильцы дома недавно в складчину оборудовали убежище. Я тоже принимал в этом участие, хотя думал, что не стану им пользоваться.

Ирония судьбы заключалась в том, что воспользоваться им успел только я — возможно, потому что жил к нему ближе всех, в угловой квартире на первом этаже. Прилетело, видимо, когда я спускался, и тогда меня охватил невыносимый жар. А когда я уже был в подвале, пришла ударная волна. Землю вместе со мной и с домом встряхнуло так, словно мир рассыпался на части. Вероятно, так оно и было.

Как ни странно, кустарное наше убежище оказалось эффективным. Во всяком случае, когда я очнулся, то всё ещё был жив — конечно, ненадолго, но другие и этим не могли похвастаться. Дверь из свинца и стали завалило с той стороны, и я долго — не знаю, сколько, — сидел в тесном бункере. Думаю, впрочем, не больше двух-трёх дней — иначе просто умер бы от голода и жажды. Убежище-то мы оборудовали, а вот снабдить его припасами забыли, и всё это время меня поддерживали лишь бутыль с водой и пачка печенья, положенные в ящик для припасов какой-то доброй душой, Царствие ей Небесное.

Как я выбирался оттуда, помнят лишь мои превратившиеся в кровавое месиво руки и надорванные мышцы. Очевидно, слишком уж я не хотел медленно умирать погребённым в расширенном гробу, а потому всё-таки оказался на поверхности.

Хотя сразу пожалел об этом, ибо там меня встретила сама смерть. Я переместился в другой мир, где не было ни моего дома, ни всего знакомого до слёз города, ни земли и неба в их привычном смысле.

Словно зомби, я шёл среди местами оплавленных груд кирпича и бетона, прогоревших до скелетов тел и не видел ни одной живой души — лишь иногда мелькали кормящиеся крысы.

Вдобавок меня настигла лучёвка — волосы опадали прядями, тело покрылось зудящими язвами, всё время сотрясали приступы кровавой рвоты.

Оставалось явно недолго, да и слава Богу: жить в этом мире мне совсем не хотелось. Может быть, конечно, с ним ещё и не вполне покончено, но вот со мной — точно.

Конечно же, я пошёл умирать в свой лесопарк — вернее, то, чем он теперь стал: обгоревшие чёрные стволы, похожие на поле виселиц. Я шёл среди них, кровью пятная свой путь, ожидая, что вот-вот упаду и больше не встану.

И едва не рассмеялся глумливо, когда вместо мёртвых деревьев под сумрачным небом увидел купающуюся в вечернем солнце зелёную поляну с родником и женщиной рядом с ним.

— Что ты там всегда рассматриваешь в чашке? — хрипло бросил я ей в спину. — Любуешься своим отражением?

— Это единственное, чего я там никогда не увижу, — спокойно отвечает она. — Я вижу там мир. И всех вас. И тебя.

Я промолчал — мне было всё равно.

— Пей, — сказал она.

…Выпив, я протянул ей обратно липкую чашу с остатками розоватой жидкости. Она приняла её, повернулась к источнику, ополоснула, вновь наполнила и протянула мне.

— Посмотри.

Отражения моего там не было, но я увидел многое другое и многих других — начиная c молодого охотника, в незапамятные времена спасшегося на высокой горе от вдруг хлынувших неведомо откуда огромных вод. Он думал, что остался один в погибшем мире, — пока перед ним не предстала солнечная поляна с женщиной у родника… А потом их было много, очень много — приходивших сюда, думая так же.

— Я давала им силу, — произнесла Хозяйка. — И мир всегда возрождался.

— Разве я справлюсь?

— Не знаю. Но раньше ведь справлялся…

* * *

Я стою среди деревьев своей убитой рощи, язвы всё ещё покрывают моё тело, но тошнота больше не терзает, жажда исчезла и разум ясен. Я должен идти дальше. И кто знает, что мне ещё откроется…