(Продолжение.)
Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 3(65), 2025.
Канун календ июля (30 июня)
Общее мнение после посещения готским отрядом нашего поселения постепенно склонилось к тихому ликованию: тихому потому, как не хотелось будить лиха, а ликование оттого, что нас пока не страшит месть Рима; зная, пусть косвенно, императора, можно не сомневаться, что мятеж федератов он попытается подавить любой ценой, но, когда еще Гонорий наберет войско или с кем договорится о подавлении мятежа, неведомо. А значит, можно не думать о налогах и побоях и жить наслаждаясь, как нам и завещано теми эпикурейскими римлянами, о которых мы и знаем всего ничего, но именно их почитаем за подлинных наших предков. Пусть и корни у всех нас самые разные, но есть вещи, которые связывают жителей городка крепче канатов: такие занятные заблуждения — самый яркий тому пример.
Потому многие выходили на стены, всматриваясь вдаль, да и сам Арминий посылал не раз отряды на юг и на север узнавать новости. Из соседнего городка, куда собрался отправиться Деметрий на свадьбу дочери, тоже приходили известия большей частью праздничные. Там готовились встречать Фортуналии, а с ними и начало покоса и жатвы: кто знает, как именно, ибо праздновали всего второй раз после столь долгого перерыва, что все прежние познания в празднествах давно стали легендой, а стараниями христиан, старательно сжигавших все книги, кроме единственной верной, еще и покрытой исключительно плотной завесой тайн и загадок. Но христианство отжило свое в наших местах, естественной реакцией стало возвращение к прежним устоям, а уж как и в какой мере — только от нас и зависело. Потому, верно, каждый городок придумывал их на свой манер, коли не находил свитков с описаниями, — как и мы, например. Что-то перенимая у соседей, в ином мы создавали свою веру, вроде общую, но и в то же время собственную. В том есть определенный резон, ибо за последние десятилетия, не только годы наше поселение стало обособленным, эту самость мы и передавали через обретенные ритуалы заклинания старых богов. А что из этого выйдет, мы, возможно, совсем скоро узнаем. Уже когда вернется Деметрий: он как раз поехал уточнять в книгах правила празднования Сатурналий. Впрочем, мы все равно будем отмечать их иначе, нежели соседи, это уже окончательно решено. И вместе с праздниками — только что обретенную независимость от римских властей, сколько бы она ни продлилась, хотя многие уже надеются: очень и очень долго. Даже не знаю, как относиться к подобному. Мы все равно остаемся Римом. Хоть сам Рим боимся и, кажется, тихо ненавидим. Но разве не его жители называют Вечный город «великой помойкой»?
Четвертый день перед нонами августа (2 августа)
Вдруг вспомнил, что сегодня день какого-то христианского пророка. По заповеданию самих правоверных, с этого дня комары перестают жалить, а вода становится холодна. После праздника запрещалось купаться в реке, сейчас этот запрет выглядит тем более странно, что многие, прежде яростно соблюдавшие его, чтоб пророк не прогневался, напрочь обо всем позабыли. И немудрено, лето выдалось жарким, урожай обильным, а пшеницы уже намолотили столько, что амбары ломятся, впервые за много лет забитые под завязку. Храм полнится прихожанами, благодарящими Сатурна за щедрые дары; в кои-то веки почти каждый горожанин стал его гостем. Прежде немногие и далеко не всегда посещали церковь, несмотря на то что всем готам, получившим гражданство за последний век или чуть больше, это вменялось властями в обязанность, одну из многих, которую стоило соблюсти ради безопасности ближних и своего положения в обществе. Но сейчас разве имеет смысл подданство Рима на тех землях, что уже не принадлежат ему и не факт, что когда-нибудь вернутся под его пяту? Все мы, вдруг освободившиеся из-под императорского гнета, разом раздышались, а лишившись христианства, возрадовались, будто только узнали, каково это — быть живым.
Вот уже слышны голоса: мало нам Сатурна, надо бы и Весту почтить вниманием, ибо много голосов за нее подано, да и богиня не оставляет нас, стоило бы задуматься и уважить. Как и Юпитера, отца богов и правителя неба. Как, верно, и Марса, ибо восстание готов, поднятое в начале года в столице нашего диоцеза, продолжает шириться. Занялся Норик, в Реции стало неспокойно. Уже Далмация заполыхала, куда из Романии отправились войска, но, как мы слышали от готских отрядов, продолжавших собираться вокруг Атаульфа, были биты. Однако биты гуннами: что-то случилось между императором Феодосием-внуком и их правителем, не то серьезные разногласия, не то взаимные претензии, но только в нескольких жестоких схватках гунны одержали закономерный верх над посланными в Далмацию войсками и восстановили на этих землях свой порядок, да еще и потребовали дань с августа. Я вовсе не знаю тамошнего кесаря, возможно, он, по примеру своего дяди Гонория, готовится отомстить, все же род у них один, начавшийся последним правителем обоих империй, Западной и Романской, Феодосием, прозванным Великим. Видимо, за то, что последний раз сумел объединить расползающиеся куски провинций воедино, да и то лишь на несколько лет, а после передал бразды правления двум братьям: Гонорию и Аркадию. Последний уже успел скончаться, оставив после себя нынешнего правителя, тщетно борющегося за свои северные территории с ордами гуннов, то терпя поражение, то откупаясь от них, но при этом никогда не оставляя мечты о величии династии — как и его единокровный дядя. Возможно, из блистательного Константинополя не видно того, что ежедневно наблюдаем мы, а может, зрелище это куда яснее, и поэтому и Гонорий, и Феодосий столь отчаянно борются за каждый новый день, что понимают: они правят иллюзиями и первый — в куда большей степени. Но не готы, так гунны сожрут обоих. Так мне кажется.
Ноны сентября (5 сентября)
В августе отметили день Деревенской лозы, праздник Венеры, день, когда принято напиваться и славить богов и земной удел — во всяком случае, так заверил нас Деметрий. У иудеев же, откуда есть пошли наши христиане, тоже имелся похожий праздник; странно, что напиваться сами правоверные не любили, хоть и парадоксальным образом разрешали, ибо все остальное у них оставалось под запретом. Видимо, хоть какой-то выход от постоянных постов, воздержаний и молитв иметься должен даже у них.
Праздновали с размахом. Напивались всерьез, пусть даже вино оказалось перебродившим, после него страсть как болела голова, а мысли мешались и путались, неспособные поместиться под сводом черепа, будто солома, торчали во все стороны. Даже наш курион принял сверх обычной меры и подпевал, страшно фальшивя, под звуки рожков старые песни о кру́жке и женщинах — откуда он их взял, даже не знаю. Мне отец как-то, до сих пор помню, пел нечто подобное в качестве колыбельных, именно так их отрывки и не выветрились из моей памяти. Он тоже любил выпить, хоть и не всегда имел такую возможность, разве на Пасху, когда крещеным рабам разрешалось гулять. Впрочем, и сам Горгий был рабом — только божьим. Мне кажется почему-то, оттого он и освободил нас, что напоследок повел себя как римлянин: пал на меч перед угрозой полного позора аристократа, а не предался суду и высылке или чему похуже, как надлежит поступать истинному христианину, обязанному все жизненные перипетии встречать как милость на весь свет обиженного и оттого вечно карающего бога.
Но пусть их. Празднество мы отметили и снова вспомнили о гуннах. Запоздало на несколько месяцев, но до нас добрались их мужья, большие военачальники варварского воинства. Сперва никто не мог понять, что это за отряд кочевников прибыл к стенам города, Арминий, не открывая ворот, спросил, чего им, на что получил простой ответ: «Забрать причитающееся». Решив, что гунны пришли за нашим добром, коего впервые за годы у нас оказалось в избытке, он приказал всем подняться на стены. Только тут вмешалась Хельга, каким-то образом успев узнать у шамана о причине визита гуннов; она и объяснила супругу, кто прибыл. Арминий нехотя отворил ворота, однако стражу со стен не снял. Двое солдат проводили гуннов к их оградке. Откуда немедля донеслись резкие протяжные крики, я даже не понял, ужаса или радости. Оказалось — последней. Жены и дети припали к ногам прибывших, обнимали колена и всячески заискивали перед мужчинами, вот честно, вроде бы знак внимания, но не слишком приятный; нет, я точно им не завидую, хоть перед собой стараясь оставаться честным. Верно, поэтому мои наблюдения, прочти их посторонний, покажутся путаными и друг другу с течением лет противоречащими. Но таков человек, чтоб менять свои взгляды вслед за извивами судьбы.
Гунны собрались быстро, однако наши радости не успели взрасти, как тотчас увяли: командир отряда, прибывший, оказывается, не просто сопроводить влиятельных мужей к их женам и наложницам, объявил: вскоре прибудут на поселение дозоры — семей двадцать, коими он, воин по имени Бе́да, будет командовать. А пока они не прибыли, нам надлежит подготовить дома, можно поплоше, ибо рода они простого, многого не попросят — только причитающееся во всяком порядочном обществе, которое и намереваются жизнями своими защищать и хранить. Когда Арминий спросил, зачем же конник со своим отрядом сюда столь заранее прибыл, Беда ответил просто: «Сейчас, когда стараниями ваших родов в окрестных лесах снова стало неспокойно, лучше полагаться на двойную охрану». Арминий не нашелся, чем крыть, и замолчал, приглашая соратника подобрать дом. Беда, человек не понимавший необходимости в излишнем достатке, как и большинство гуннского племени, выбрал скромное жилище, оставляемое наложницами своего командира, куда он сам, двое его сыновей, единственная жена и наложница стали переносить вещи. Остальной скарб на двадцати повозках удалился на восток, в Паннонию — вслед за покидающими наше поселение военачальниками. Наши воины проводили гуннов до поселений колонов, разбросанных в беспорядке окрест городка. Вдали, откуда-то со стороны леса, показался неверный огонь, что он мог значить, я не имел понятия, но, увидев его, выбравшаяся из города десятка поспешила вернуться.
Четвертый день перед календами ноября (29 октября)
Споры о божественном и земном возле храма, то вспыхивая, то угасая, продолжались всю осень, а теперь разгорелись с новой силой. И вроде бы из-за пустяка, но в этот раз спорщики пересекли незримую грань, ввязавшись в первую за долгое время драку. Конечно, их быстро разняли, однако неприятное ощущение Рубикона осталось. Очень надеюсь, что оно больше не повторится: в прошлые разы, когда христиане палками и кулаками доказывали правоту над безбожниками или язычниками, ведьмами или еретиками, словом, теми, кого они почитали главными врагами, дело заканчивалось скверно. Отец подробно рассказывал о случившемся лет сорок назад погроме, в котором пострадали за веру многие, а иные лишились и жизни. Тогда тоже все началось с размолвки в храме. Отец говорил, спор зашел о Святой Троице, но почти сразу перекинулся на улицу, где уже поджидала вооруженная палками толпа, готовая терзать.
А еще раньше, говорил он, от такой же толпы лишь чудом не пострадала наша библиотека, та самая, которую я греховно перевожу на никчемные заметки и записи счетов, и задолженностей, и доходов города. Отец об этом рассказал лишь раз, и то очень давно, я был совсем еще ребенком, только обучившимся писать и читать: Горгий строго следил, чтоб его имущество было лучшего качества — видимо, с расчетом на удвоение стоимости при продаже. Но запомнилось прежде потому, что именно в те дни мимо нас шли ученые паломники, изгнанные из Александрийского храма мудрости, через много лет дочиста сожженного и уничтоженного уверовавшими в триединого бога безумцами. И наш город, как все прочие на их долгом нелегком пути, отказался принять пилигримов. Торжествующая чернь кидалась со стены камнями и поносила их, а странники молча шли дальше. Во всяком случае, так говорил отец.
Когда же Александрийский Серапеум был разрушен, больше всего я боялся совершенно непостижимого — уничтожения и нашей либереи. Что мне в те годы было до нее? Но я уже вкусил плод книг, жаждал их запретного влияния, неудивительно, что более всего желал проникнуть в святая святых города, в храм тысячелетней мудрости и великих познаний, всегда открытый как для восхищающихся ими, так и для их уничтожителей. Странно, что книги никто не пришел жечь после того, как пилигримы принесли нам благую весть из стольного града Константина: император Феодосий, дед нынешнего тезки, запретил все нехристианские храмы и богослужения, а его ревнители церкви планомерно уничтожали дьяволопоклонников, как они именовали язычников. Радовались ли известию горожане? Ликовали? Кажется, нет. Не помню точно. В церкви служили праздничную мессу об избавлении божьего мира от языческой скверны, это я хорошо запомнил, но в остальном… провал.
Но, когда день освобождения настал, вот странность, вот извив сознания — первым делом я направился за сладостями Главка, а не приник к источнику мудрости. Моченые яблоки оказались слаще.
Третий день перед календами ноября (29 ноября)
Казалось бы, скоро самый знаменательный праздник нового календаря нашего поселения — Сатурналии, однако снова не обошлось без стычек. Праздник Минервы был омрачен безобразной выходкой, на которую Деметрий не только не обратил внимания, но, мне показалось, ее и спровоцировал. Двое пострадавших, причем старик Кондратий, ветеран Фракийской кампании, получил еще одну рану, ничуть не менее серьезную, чем прошлые. Считавшийся еще совсем недавно истовым христианином, он постепенно перешел в старую веру, хоть и ворчал немало по поводу несуразицы ее новых обрядов и самого служения, на его взгляд, мало чем отличавшегося от прежнего. А тут ему пришлось схватиться с одним из ярых поборников нового порядка мироздания. Аппий, молодой солдат, два года назад пришедший на службу, но успевший себя зарекомендовать и отчаянным служакой, и дерзким хулителем прежних порядков, давно добивался от Деметрия включения в храмовый пантеон хотя бы статуи Марса. Еще лучше было б обратить храм Сатурна в пантеон, по примеру памятного всем римского сооружения, о коем в нашей библиотеке немало трудов написано, но Деметрий всякий раз этому противился, больше по самой простой причине: он не был силен в прославлении всех богов, зная, и то не наверное, лишь обряды самого бога земли, немного Юпитера, совсем чуть Минервы и Марса. Об остальных ритуалах читал урывками из плохо сохранившихся богослужебных книг в библиотеке родного городка. Та же неприятность, что постигла и наши свитки: чернила выцвели от времени, кто-то на них сильно экономил, переписывая. Неудивительно, что пантеону Деметрий всячески противился, как уже сказано, по вполне земной причине, ибо не желал лишиться столь приятного места: горожане его обожали.
Впрочем, против введения статуи Марса в храм он не возражал, больше того, нашел резчика по камню, что мог бы ее изготовить специально для нас, — но какого Марса желают граждане? Гневливого Марса Градива, о котором постоянно твердила молодежь, желавшая повсеместной победы готам, или спокойного Марса Квирина, заступника и поборника справедливости, о коем говаривали больше старики и женщины? Прежде вторая партия находилась в большинстве, однако, как только стало известно о поражении римского отряда в тысячу человек, посланного вызволить столицу диоцеза из рук мятежников, но чудом спасшегося бегством, у Марса Градива сторонников заметно прибавилось. Как и у тех, кто желал бы лично отправиться на поле брани защищать свободы, до которых, неровен час, доберется Рим. Арминий едва утихомиривал своих — тем более, недавний визит готского отряда, шедшего из Реции, решительно переменил настроение на разудалое.
Готы (а они прошли мимо нас неделю назад) сообщили тогда, что столица диоцеза после столь удачной стычки снарядила отряд в две тысячи, который добрался до римского лагеря и разбил его наголову, да сам понес большие потери, но заставил пришлых вояк бежать прочь, верно, до самой Италии. Теперь, ощущая нехватку в войсках, столица собирает армию для защиты от новых нападок и приглашает всех готов, не отправившихся на войну в Галлию, присоединиться. Этот отряд столичное предложение принял и движется на помощь. Помнится, тем же вечером я пришел к Арминию, попутно обходя стороной толпу, собравшуюся на форуме, несмотря на морозы, и шумно празднующую нежданную, но от этого не менее приятную победу. Сотник отворил мне не сразу, как не сразу и я понял, что он навеселе. Я выспрашивал его, отчего об этой новости он не сказал раньше, ведь его дозоры расспрашивали всех путников, двигавшихся как в Италию, так и из нее. Он сперва махал рукой, но после сдался и объяснил, что больше всего боялся именно этого — никчемного ликования (к которому, грешен, сегодня и присоединился) и отправки на воинскую службу в столицу диоцеза как своих людей, так и особо ретивой местной молодежи или и вовсе колонов, не желавших ждать появления префекта с войсками и новыми поборами.
«Если в городе начнется сбор добровольцев, мы ж потом не выстоим, — объяснял он мне, красный, вспотевший, тяжело дышащий перегаром. — Все уйдут, а кто здесь останется? И что останется? Да, я тоже сегодня поддал на радостях, но в столице… там прекрасно понимают, чем все закончится. Да потом-то что? Все уйдут в Галлию? Или раньше до нас Гонорий доберется?»
Я не знал, что ответить, ибо и сам разделял его тревоги. Тем более что готом не являлся и никак не мог полностью ощутить радость от их победы над Римом. Умом понимал, но никак не сердцем. Спросил только, что же будет с нами, не готами. Арминий положил руку мне на плечо:
«Вот и я сперва надрался, а потом начал думать. Ладно, Луций, утро вечера мудренее, народ проспится, может, придумает что-то полезное».
Вышло то ли полезное, о котором говорил командир, трудно сказать. Народ за неделю пришел в себя — но на празднике как с цепи сорвался. И вроде бы причины не было, да повод подраться нашелся.
Снова заспорили о Марсе, в выражениях не стесняясь. Под конец так распалились, что дошли до самых корней, до забытой всеми Капитолийской троицы воинственных богов — Юпитера, Марса и Квирина1, — коим римляне молились, ища защиты от всех возможных бедствий, от болезней и неурожая до нападок соседей. Кто-то вспомнил, что Марс родил самого Ромула и началось бедствие. Сразу помянули римских грабителей с большой дороги, начали пугать их новым появлением, еще более жутким, старики стали рассказывать о децимациях на готских землях Реции и Норика за малейшую провинность перед правом сильнейшего, оттуда плавно перешли к нашим делам. Кто-то вдруг заявил, что и сам Сатурн некогда поселился в Риме и оттуда правит всеми ее жителями. «Он подарил нам богатый урожай, он его и заберет, поверьте опытному», — кажется, это сказал именно Кондратий. Тут Аппий и взбеленился. Тем более что старика поддержали.
«Мы Рим, — гордо заявил Аппий, — а не варвары. Мы даже больший Рим, чем он сам, ибо очистились от его скверны и приблизились к прежним законам и порядку. И не тебе, христианскому мракобесу, нам говорить, кому молиться и кого почитать. Ты-то вовсе сперва одному богу служил, теперь переметнулся к другому. Как ты вообще смеешь поносить наших богов?»
«Бог поругаем не бывает», — коротко отрезал Кондратий в ответ, заявив, что стоило бы заткнуться и прислушаться к словам людей умных, а не таких же горлопанов, как он. Но тут кто-то из соседей шепнул Аппию на ухо, тот взвился.
«Христианская мерзость! — завопил он. — Вы все слышали христианскую мерзость. Он до сих пор один из них! Бейте, бейте!»
И вот тут Деметрий вместо того, чтоб вмешаться, согласился с Аппием. Да, он всего-то и сказал о мерзкой сущности христианства, не поддержав призыв молодого человека, но все поняли и его невысказанные мысли. Кондратия и еще нескольких из числа согласившихся со стариком выволокли из храма и долго били. Арминий едва успел вмешаться.
И вот теперь, когда все более-менее улеглось, я думаю, вовремя ли он подоспел или поджидал именно этой последней минуты, когда старик уж замолк, чтоб вмешаться. Какого его истинное отношение к Сатурну или Христу? Я ведь так толком и не знаю ответа, Арминий вроде бы принял новую старую веру, но и всегда оставался поддержкой супруге, поклонявшейся, явно или нет, гуннскому Тенгри.
А может, я просто клевещу на него, боясь, как бы с уходом готов в ополчение или к Атаульфу — иные говорят и о таком повороте дел — нам, оставшимся в городе, не пришлось бы столкнуться с римскими легионами один на один. Больше всего я опасаюсь именно этого.
И другого еще. Странно, что не написал сразу, но почему-то не поднялась рука. Речь о Деметрии, он действительно повел себя некрасиво, но вот струсил ли перед возжаждавшей крови толпой прихожан или разделил их устремления? Как бы то ни было на самом деле, его образ в моем сознании будто подернулся темной пеленой.
(Продолжение следует.)
1 Этот бог, популярный в царский период Рима, с течением веков стал одной из ипостасей Марса. (Примеч. перев.)
История Древнего Рима полна загадок, а его крушение — тем более. Однако как жилось простым гражданам в эту эпоху, да не в самом Вечном городе, но далекой северной провинции? Автор дневника, вольноотпущенник, состоящий на службе городского старейшины, день за днем описывает самые непростые годы в истории страны, повествуя о жизни и быте провинциалов, вынужденных приспосабливаться ко все новым напастям, приходящим то с севера, то с юга.
Astra Nova 