Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 3(65), 2025.

Дмитрий Наркисович Мамин (1852—1912), известный под псевдонимом Мамин-Сибиряк, был блестящим писателем и замечательным этнографом. Нередко эти ипостаси совмещались — когда он писал о жизни, нравах, обычаях Урала и Приуралья (псевдоним «Сибиряк» отнюдь не случаен!). Столь же известен он как писатель-натуралист, мастерски умевший изображать природу. А еще — писатель о детях и для детей… хотя мы не всегда осознаём, что светлые «Аленушкины сказки» Мамин-Сибиряк читал у постели неизлечимо больной дочери, которой была суждена совсем короткая жизнь…

Современники дружно называли его «писатель-джентльмен», «писатель-рыцарь», не забывая подчеркивать его поистине феноменальную мягкость и доброту. Этими его качествами разные литературные (и не только) паразиты вовсю пользовались — ничего не опасаясь, хотя физически Мамин-Сибиряк был невероятно, прямо-таки богатырски силен.

Фантастика в его творчестве представлена не так уж редко, однако в основном это авторские версии уральских, сибирских легенд или сказок — тоже авторских и тоже преимущественно с сибирским колоритом. Поэтому, признаться, мы с удивлением обнаружили этот рассказ, безусловно относящийся к категории НФ и представляющий собой взгляд в будущее. Угроза которому нам, похоже, видится более реальной, чем современникам Мамина-Сибиряка! Не забудем к тому же, что рассказ написан в 1888 году, когда о «войне в воздухе» можно было говорить только применительно к неуправляемым аэростатам…

I

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В горах расцвела фиалка, душистая, нежная и скромная, как молодая девушка. В теплых долинах, защищенных от холодного северного ветра, зацвели дикие розы. В лесу запел соловей… Это было сигналом наступавшего великого праздника, который ожидался всеми жителями Архипелага с страстным нетерпением. Еще вечером с главного острова, где стоял храм Войны, была подана сигнальная ракета, в ответ на которую с других островок посылались ответные огни, отражавшиеся в море золотым дождём. Картина получалась замечательная, точно рушилось самое небо, рассыпаясь огненной пылью, погасавшей в холодной синеве моря.

В храме Мира шли приготовления к завтрашнему празднику, когда сюда явятся счастливые молодые парочки, украшенные цветами. Главная жрица Меон, чуть не столетняя старуха, особенно хлопотала, чтобы все соответствовало готовившемуся торжеству. Внутренность храма убиралась зеленью, цветами, причудливыми драпировками и бесчисленными огнями.

— Это мой последний праздник, — повторяла Меон, осматривая работу. — До следующего мне не дожить…

Храм представлял собой громадное здание, окруженное белой колоннадой, поддерживавшей двойной золотой купол. Отдельно стояла тонкая, как игла, белая башня, где жила Меон со своими прислужницами. Она несколько раз поднималась на особой подъемной машине на самый верх башни и долго наблюдала темные силуэты ближайших гор, где, как заблудившиеся светляки, кое-где мелькали желтые огоньки. Старушка невольно вздохнула, припоминая далекое прошлое — свою раннюю молодость, когда в эту ночь горы были усеяны тысячами двигавшихся огоньков, когда на вершинах скал горели призывно громадные костры и всюду раздавались веселые песни счастливой молодежи. На островах существовал издавна обычай, что молодежь собирала цветы в эту ночью.

— Мало огней… — шептала Меон. — Где же молодежь? Экзамены кончены, и все должны веселиться… Где девушки? Какой же это праздник?..

В ясные дни с высоты башни можно было рассмотреть до двадцати отдельных островов. А сейчас все точно потонуло в весеннем, душном шепчущем сумраке. Это ласково шумело невидимое море, точно оно дышало, посылая к берегам свою теплую, плодотворную волну.

— Все то же: и небо, и море, и земля, — думала вслух Меон, вздыхая. — И все таким же останется и чрез тысячу лет, когда о нас не останется даже воспоминания. Одни люди будут безумно стремиться вперед, навстречу собственному уничтожению.

В переводе эти грустные мысли значили, что восемьдесят лет тому назад Меон семнадцатилетней девушкой вот в такую весеннюю ночь вместе с другими девушками тоже ходила по горам и искала своего «счастья», как назывались ночные цветы, и меньше всего думала об уничтожении. Те же горы, те же фиалки, розы, то же море, огни и соловей… Для нее эта ночь была роковой: «он», избранник ее сердца, не пришел и она явилась на торжество одна и без цветов. О, «он» забыл о ней для своих книг и занятий, а когда вспомнил, то солнце уже поднялось, и было поздно. Соловей пропел свои чудные песни для других… Помнит ли он, Прото, что было восемьдесят лет тому назад, или без конца изучает небо?

Старушка-жрица посмотрела на восток, где невидимо лежал большой остров, на котором был устроен храм Войны, заменявший сейчас обсерваторию. Точно в ответ на эти мысли, из весенней мглы глянул на нее зеленый огонек и сейчас же потух, Прото вечно занят и, вероятно, даже забыл, как тогда, какая сегодня ночь…

Спустившись вниз башни, Меон хотела пройти в храм, но в одной из комнат встретила девушку, которая стояла у открытого окна и безучастно смотрела в сторону гор.

— Леа, ты дома? — удивилась Меон, останавливаясь.

— Да…

— Все другие девушки там, оне поют, оне счастливы…

Леа только опустила свои прекрасные глаза. Это была высокая, стройная девушка с чудным, бледным лицом.

— Тебе восемнадцать лет, Леа, и у тебя нет даже желания хоть посмотреть, как веселятся другие?

— Бабушка, милая бабушка, меня это не интересует.

— И нет никого, кто бы интересовал тебя?

— Как видишь: никого.

— Ты хочешь остаться девушкой?

Леа улыбнулась и печально проговорила:

— Ведь ты же осталась девушкой?

— Я? О, это совсем другое дело…. К сожалению, я не могу рассказать тебе, как это случилось, но я в свое время любила и умела любить…

— Я не знаю, что такое любить, бабушка… Мне кажется, что это только одно пустое слово, которым люди обманывали самих себя. Скажу больше: мне делается страшно, когда я даже просто слышу это роковое слово.

II

Меон ошиблась: Прото не забыл о ней и думал о живых людях и не о звездах. Он тоже смотрел на блуждавшие в горах огоньки и только качал своей седой столетней головой, точно вместо живой кожи обтянутой пергаментом. О, старик думал много, думал больше всех остальных и приходил к одному убеждению, что все кончено.

— Да, да. Кончено… — повторил он. — Жизнь на островах погаснет, как и эти последние огоньки в горах.

Ему казалось, что он всегда жил и что будет жить всегда. Разве он не жил две тысячи лет тому назад, когда происходило крушение всей европейской цивилизации? Он видел эти государства, превращенные в военные лагери, видел, как все мысли все сильнее сосредоточивались на одной — уничтожить ближнего и захватить его владения, как во имя учения о любви жгли людей на кострах, как во имя цивилизации истреблялись племена дикарей, как святая наука работала на этом же пути взаимного уничтожения и подкладывала огонь в костер. Да, бедная Европа представляла собою настоящий костер, когда было открыто воздухоплавание, уничтожившее, как уверяла наука, всякие этнографические границы, национальные интересы и всякую расовую обособленность. Так говорила наука, а вышло нечто другое. Благодаря новому открытию вся старая Европа очутилась в огне. Утонченное рабство давно уже носилось в воздухе и разрешилось целым рядом ужасных катастроф. Романские, англосаксонские и славянские расы превзошли друг друга в братской ненависти, и жестокая цивилизация рухнула сама собой, раздавленная собственной жестокостью. Последний удар, нанесенный Европе желтолицыми варварами, был только неизбежным результатом всей европейской политики. Да, Европа несколько сот лет учила желтые расы искусству истребления, пока ученики не применили свои знания на ней самой. Это был настоящий поток варварства, хлынувшего на Европу во всеоружии последних слов науки. Варвары по-своему воспользовались величайшим открытием (Европа начала счет новой эры со дня открытия воздухоплавания) и превратили Европу в пустыню. Когда все стихло и некому уже было сражаться, американские миллиардисты купили у желтолицых кровавое пепелище, а старая Европа теперь заросла травой и лесом, наполнилась хищными зверями и благородной дичью. Миллиардисты устроили из Европы грандиозный охотничий парк, где они отдыхали после своей хищнической работы.

Именно в эту эпоху крушения старой Европы и произошло заселение Архипелага. На островах собрались беглецы из разных углов Европы. Конечно, желтолицые открыли это последнее убежище и хотели истребить последних врагов, но их предводитель сказал:

— Оставьте их… Я хочу их наказать за все то зло, какое они делали нам в течение веков. Да… Пусть они постепенно вымрут сами собой, это — самая страшная казнь. Желтолицый да не прикоснется к этой белолицей твари, обреченной на вымирание.

Завет желтолицего вождя явился проклятием всем белолицым. Цветные расы не хотели их знать и не входили с ними ни в какие отношения. Архипелаг явился чем-то вроде зачумленного места, и бледнолицые постепенно начали вымирать, точно гений жизни отлетел от них навсегда. Сегодняшняя ночь служила ярким доказательством неизбежного процесса. Острова имели теократическое устройство, и отцы белолицего племени напрасно истощали все усилия, чтобы поднять жизненные силы. Уже сто лет, как за каждого ребенка назначена была премия матери, а отец пользовался пожизненной пенсией. Одной женщине, у которой было двое детей, был поставлен памятник в самом храме Мира. А жизнь точно убывала с каждым днем, как незримо испаряется вода. Белолицые потомки расплачивались за все грехи своих предков, точно они несли проклятие в своей крови и в своих нервах.

Да, вот о чем думал столетний Прото, глядя с тоской на блуждавшие в горах огоньки.

В видах поддержания расы молодежь, достигавшая брачного возраста, подвергалась самому строгому экзамену специальных брачных комиссий. Каждую девушку и каждого молодого человека изучали, как медицинский препарат, и давали «брачное право» только тем, кто не имел физических недостатков, опасных для потомства. Свидетельства выдавались только весной, потому что наука доказала, что только заключенные весной браки бывают счастливыми. Затем это брачное весеннее время было возведено в национальный праздник, когда на острове Мира собирались жители всех островов.

III

Вся громадная площадь перед храмом Мира была покрыта толпами разодетого по-праздничному народа. На особой почетной эстраде помещались матери со своими детьми. Увы! их было так немного. Не слышно было детского заразительного смеха, не мелькали детские улыбки, не загорались светлые детские глаза неудержимым весельем: каждый ребенок появлялся на свет умненьким, послушным и тихим. Напрасно гремела музыка, шли процессии, раздавалось пение — ни одно детское личико не улыбнулось.

Прото сидел в комнате Меон и молча смотрел на толпу из окна.

— А где Леа? — спросил старик.

— Она… она осталась дома… — тихо ответила Меон, опуская глаза. — Да, дома…

— Бедная девочка…

— Много таких. Оне на хотят замужества, потому что боятся материнских мук и не хотят расставаться со своей девичьей красотой.

— А мужчины?

— Мужчины не находят себе жен…

— О, горе нам! Это смерть заживо, Меон. Над нашими головами висит несмываемое проклятие. Если бы нам хоть капельку желтой крови…

На площади произошло волнение. Трубы смолкли, и наступила тишина. Все взоры были устремлены туда, в сторону гор, откуда должны были показаться счастливые молодые пары. На верхней площадке башни стояла группа молодых девушек с Леа во главе. Оне тоже смотрели в горы, где собиралась толпа.

— Идут!.. — крикнула одна из девушек. — Посмотрите, сколько пар… Леа, тебе не завидно?

— Нисколько.