Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 3(65), 2025.

Март шёл домой. Вместе с талыми водами, мимо тихих заборчиков, к дальней стене соснового леса. Там, как упавшая шишка, рос дом — коричневый, растопыренный, с чешуйчатой черепицей. У калитки Март задержался. Осмотрел проулочек, где в детстве играл в вышибалу и салочки. Заглянул в лужу и размыто причесал волосы.

Его ждали у крыльца, на тёплой уже скамейке. Постаревший отец опирался на палку. Мария сидела прямо. И только истосковавшийся Чук ринулся к Марту, напрыгнул на грудь и так замолотил хвостом, что разбрызнул слякоть плохо чищенного двора.

— Узнал!

Март посмотрел на родных и неуверенно улыбнулся:

— Узнал ведь.

Мария не выдержала, бросилась к Марту. На полпути замерла, обернулась. Отец покачал головой и ушёл в дом.

— Не обижайся на него. Он рад.

У Марии были блёклые волосы цвета песчаника. Все какие-то ненастоящие, ломкие, для ветра созданные. И послушные за ними глаза.

— Узнала? — будто бы равнодушно спросил Март.

Мария не ответила. Март наклонился к собаке:

— Это плохо, когда не узнают. Сразу наедине остаёшься. Ты что, боялась?

— Нет, — прошептала Мария.

— Тогда чего?

— Я тебя здесь, у калитки, ждала. Решила, в луже причешешься, значит — мой. Только ты всегда так делал. В зеркало никогда, а в лу…

— И что? — напряжённо перебил Март.

Мария обняла мужа.

За столом сидели настороженно, как с гостем, у которого были серьёзные, но неизвестные намерения. Из нетронутых салатниц торчали ложки.

— Ты чего не ешь? Разлюбил?

На слова невестки встрепенулся отец. Внимательно ждал ответа.

— Спасибо, как-то не хочется.

— Ты ешь, чай, не чужой, — хмыкнул мужчина.

Март поковырял салат из яблок, съел пару окислившихся кусков.

— Нас всё время просили подбирать слова к вещам. Уверяли: важно. Так вот, если бы мне сказали описать яблоки, я бы сказал, что яблоки — верные.

Помолчали. Сосны за окном были угрюмы. Март задумчиво произнёс:

— В жару можно взять каплю смолы в платок и пользоваться как духами.

Отец опять вскинулся, беспомощно посмотрел на Марию, но спохватился и грубо спросил:

— А у тебя что, нюх рабочий?

— А чего бы он был не рабочий?

— Мало ли что там с вами делают.

— Что делают? — уточнил Март.

— Ешьте же! — всхлипнула Мария и пододвинула салат с гранатом. С чесночного ложа выпала и закрутилась семечка. Её вели взглядом, ждали, куда укажет.

— Не бойтесь, я ничего не принёс с собой, — тихо сказал Март.

Мария разрыдалась в ладони. Март неуверенно протянул руку, не нашёл, как её применить, и накинул на запястье, будто крючок, который что запирал. От рыданий Марии он был готов соскочить, открыв красное испуганное лицо.

— Я слышал, что первым делом меняют нюх. — Отец мрачно довесил: — Псы мы им, что ли.

Он отвернулся и долго смотрел на икону в углу.

В храме было многолюдно. Март ждал в притворе, где отец вёл беседу с наставником. Старец оглаживал бороду, а затем разводил руками, будто не смог надёргать волос и извинялся за это.

Потом он улыбнулся Марту и позвал за собой. На мужской половине от Марта отстранились, и всю службу он простоял, вспоминая, как в детстве увидел пылинки в косом луче. В них было столько маленького достоинства, что пылинки показались Марту похожими на людей. Они поднимались к своду в тёплом луче, и зналось: однажды так будешь и ты.

Наставник заговорил о временах, когда сомнению подвергается сам замысел человека: не важно, строят башню или правят геном — важно, уменьшается ли при этом любовь. Из её недостатка всякое зло, в том числе и война.

Мужчины посмурнели. Март заметил, как подобрался отец.

— Сказано: всякому, положившему душу за други своя, воздастся вечной радостью. Человек научился возвращать тех, кто любил нас больше самого себя. Это страшит. Но пусть каждый спросит, чего здесь приумножилось? Погибели? Или любви? Подумайте об этом. И ступайте с миром.

Возвращались пешком. Сосны протопили снег, и осевшие дырчатые сугробы напоминали Марту издохших животных.

— Не думал, что за меня наставник вступится. Он всегда таким строгим был! На Восьмое марта даже цветы дарить запретил. Я маленький ещё боялся, что меня заодно запретит.

Март засмеялся.

— У него тоже сын не вернулся, — помрачнела Мария.

— Он что… не стал?

— Нет.

— А за меня тогда почему?

Мария посмотрела на мужа как на дитя:

— По любви же. И отец по любви. Один к тебе ездил, когда ты… ну, там. Рос.

— И не заходил?

— Боялся.

— Чего?

— Не узнать.

Мария добавила:

— Все мы боимся не узнать.

Март оглянулся на яркий купол.

Забор состарился, как и все люди: понемногу провис и стал клониться к земле. Прогнувшиеся лаги отщёлкнули штакетины. Март набивал новые, яркие, без серой парши грибка.

Отец тяжело махал топором. Покалеченная нога смотрела в сторону. Март помнил, как её замяло отбойником, но отец упёрся, лечился припарками, и нога срослась неправильно. С возрастом он уже не поспевал за хозяйством: с крыши присползла черепица, сарай зевнул и стал отходить ко сну, а отсыревшие наличники напоминали размякшие соты.

Начинать с забора было странно, словно новый мог уберечь дом от распада, но вскоре Март заметил, что отец подсматривает, как он работает: зажимает гвозди зубами или держит в руке, пилит до конца или в нетерпении обламывает доску. В этом наблюдении отец узнавал собственные уроки, и Март взглянул на обветшавший дом как на класс, в котором долго скучал учитель.

Март захотел сказать отцу ласковое слово, но засадил молотком по ногтю и разразился бранью, которая ни в кого не метит. Осёкшись, со страхом скосил взгляд.

Отложив топор, отец недоверчиво оглядывал сына. Потом сбросил шапку, втоптал её в снег так, что верхушка стала напоминать талую землю, и, не замечая больной ноги, бросился обнимать Марта.

В комнате приглушённо горел свет. Мария сидела у зеркала и пересыпала расчёской волосы. Близ кровати развалился довольный Чук. Март чесал псу за ухом.

— Раньше перед сном ты рассказывала историю.

Мария свесила волосы, как на чашу весов. Март подумал — не качнулась бы.

— Мне казалось, что ты знаешь всё на свете, но теперь… Вряд ли найдётся история, подобная нашей.

Не отрываясь от зеркала, Мария заговорила:

— Тогда я расскажу тебе об Алкмене. Она ждала своего мужа, Амфитриона, с войны, чем воспользовался Зевс, который пришёл к женщине под видом супруга. Вернувшиcь, настоящий Амфитрион был смущён, что жена равнодушна к нему, и та возразила, что он уже провёл с ней ночь. Обманутый Амфитрион пришёл в бешенство, но Алкмена сумела доказать свою невиновность.

Отсвет на стене встрепенулся, будто вышел из плошки с жиром. Чук перевалился на другой бок.

— Всегда ревновал к твоим древним. Словно они первыми прожили всё до нас.

— Так и есть, — сказала Мария.

Март обвёл взглядом спальню. На стене висели дипломы жены. Среди них успел появиться венок ещё одного триумфа. Март ощутил горечь слов «раньше», «всегда».

— Как Алкмена доказала свою невиновность? — спросил Март.

— С помощью предсказателя, который раскрыл истину.

Волосы Марии были похожи на высохшую траву. Март взглянул на свои руки и подумал, не от них ли они завяли.

— И кто я в этой истории? Зевс или Амфитрион?

Мария лукаво погасила свет.

От жары старая листва растрескалась, как солончак. В трещины пролезла бледная бессильная травка. Раздетый по пояс Март колол дрова. Мария рассматривала нежное тело мужа. По ночам она прижималась к нему, как к ребёнку, и это было так заботливо и неправильно, что женщина вновь покраснела.

Повеселевший отец травил байки:

— Купил я себе этот… сотовый, чтобы о тебе справляться. Думал, наставник журить станет, а он на коробейку мою тоскливо так посмотрел и сказал: я тоже в вере потерпел. В чём же, спрашиваю, потерпели? А наставник и отвечает: спичками стал пользоваться! Спичками!

Отец захохотал, но смех его постепенно стал вздохом:

— Подумал вот, что когда даже спички не жжёшь, то можно и человека вернуть. Разницы-то. А когда пользуешься — тут уж сложно.

Март развалил сучковатую чушку и выпрямился. Юная кожа не задерживала пот.

— У нас в подразделении случай был, — Март с сомнением посмотрел на топор, — впрочем… ничего смешного.

Он вогнал в чурбак лезвие, завёл его за плечо и обрушил на обух, но топор увяз в древесине. Март без толку подёргал его. Отец издал звук, какой вырывается, когда старики понимают, что ещё могут поучить молодёжь. Он оттеснил сына и скромно, под углом приложил чурбак о колоду. С гудом расщеплённой жилы разлетелись две половинки.

Отец довольно крякнул, но не получил поддержки и огляделся. С подобранным полешком оцепенел Март. Мария сидела бледная от ужаса. Мимо в непонятном возбуждении пронёсся Чук.

За калиткой стоял человек. Черты его лица были свежими, но почему-то стёртыми. Тёмная кожа свидетельствовала о быстром загаре. В крепкой руке был зажат букет безвременников.

Март закончил рассматривать себя в подсохшей луже и улыбнулся.

Высокий мужчина в приталенном костюме с наслаждением отпил чаю.

— Чабрец, тысячелистник, малина?

Мария удивлённо кивнула. Гость весело постучал по носу:

— Можем себе позволить.

Отец хмыкнул, будто оказался прав в давнем споре. Мужчина отодвинул чашку:

— Итак, у меня иголочка, у вас принцы. Начнём?

— Как всё легко, — поёжилась Мария.

— А что же здесь сложного? Один ваш, другой наш. То есть юридически они оба ваши. Точнее, свои. Мы лишь поможем установить… скажем так, очерёдность.

— Зачем? — простонал отец. — По лицу понятно.

— Таковы правила. Близкие должны чётко понимать, кто перед ними. Хотя обычно они оставляют… — гость поколебался, не желая обидеть словом, затем нашарил взглядом иконы, — …предтечу.

Он победно огляделся и снова отпил чая.

— Обычно? — поразилась Мария.

— При обращении в нашу компанию люди рассуждают так: от… возмещения не будет вреда, только уменьшится горе. А то, что кажется нам разумным, не выглядит для нас как предательство. Поэтому иногда оставляют… — гость снова заозирался, но не нашёл нужного слова, — копию.

— Я не об этом.

Мужчина нахмурился, потом хлопнул себя по голове:

— А! Не думали же вы, что всё это в первый раз? Вы седьмые у нас.

Мария прикусила губу. С трудом поднялся отец:

— А если мы не хотим ничего решать? Если решать вообще не нам?

— Тогда решит суд. Я пришёл уладить всё полюбовно.

— Я хочу всё оставить как было! — крикнула Мария.

— Как было уже не будет, — с удовольствием заключил гость.

За окном ошалелый Чук бегал от одного человека к другому. Запыхавшийся, с вывалившимся языком, он забывал об одном хозяине, когда оказывался у другого, и нёсся обратно, как только слышал позади знакомый свист.

Незадолго до заседания отец сказал Марии, что к нему заходил наставник. Признался: не возвращал сына не потому, что могло случиться вот так, а потому, что боялся разделять любовь. Вдруг получится.

— Велел поклониться, передать — ты сильнее нас всех.

На суде долго исчисляли все доводы. Молчали двое бессильных кого-либо обвинить мужчин. Они были заложниками чего-то непредусмотренного, когда в мире вдруг проявляется недолжное и никто не знает, как с этим быть. Март — тот, что с изношенным загорелым лицом, — сделал из бумаги лодочку, какую пускал весной по ручью. Он тихо дул на неё, и лодочка вплывала во взгляд Марии. Она отводила его, и лодочка меняла курс, ведь такой ветер тоже был переменчив.

В тот день Март долго не решался вручить Марии букет её любимых цветов. Держался за него, словно был виноват и принял всё безропотно, будто заранее знал, кого повстречает дома. Он не злился и не роптал, а как бы немного заискивал, что-то нарочно показывал, словно знать это мог только он один.

— Прошу вас, начинайте, — сказал судья.

Мария поднялась. Волосы её были собраны в сухую косу. Все ждали ответа, но Мария заговорила между, в ждущее пустое пространство:

— Мы боимся дальней дороги не потому, что прощаемся с близкими и родным очагом, а потому, что расстаёмся с самим собой. Дорога — это путь, в конец которого приходит другой человек. Дорога ещё никуда не привела, но уже освободила от всего прежнего: первый незнакомец, что встречается нами в пути, — это мы сами. И как же страшно не узнать его… Но, как бы далеко вы ни ушли, помните — вас ждут дома. Это ничего, что вы стали другими. Ничего, что изменились. Вы, главное, возвращайтесь домой. Пусть натворили что и повинную несёте голову. Дома расскажете. Пусть увела дорога в другую страну или к другой звезде, вы только возвращайтесь, милые. Это ничего, если потерялись и уже совсем нас не помните. Ничего, если стала седой голова. Мы вас узнаем. Вы только возвращайтесь домой.

Когда Мария закончила, судья непонимающе спросил:

— Так что, собственно?

Ночи стояли дымные. Сникшие травы покрылись туманом, и метёлки печально качались в нём, будто просили о помощи.

Март шёл домой. Было прохладно, и он поднял ворот старого кителя. Крупная луна продавила мир, и свет затёк в новые для него места. Заборы ушли в бесконечность. Мелкие камешки протянули свою настоящую тень. Март видел глубину каждой травинки, и ему казалось, что он идёт домой по незнакомой дороге.

Дом насупил подновлённую крышу. Сосны над ней срослись, и небо стало похоже на бумажный лист, который в детстве во что бы то ни стало решил разукрасить Март. Он чиркал по нему ручкой, пока отяжелевший лист не завернулся по краям, но среди чернил в нём почему-то оставались просветы, которые никак не получалось закрасить.

Март остановился у самой калитки. В доме все уже спали. Март не хотел приходить ночью, из темноты, словно из-за этого ему могли не поверить и долго светить в лицо. Он мог дождаться утра или заранее предупредить, но сила, которая недавно подхватила его и понесла домой, всё ещё властвовала над ним. Ей было страшно противиться: промедли или не согласись — и очнёшься далеко-далеко, точно никто и не звал.

Март тронул калитку искалеченной на войне рукой.

Вдалеке глухо удивилась хищная птица.

Март замер и заглянул в лужу. В ней лежал белый круг. Март медленно посмотрел вверх.

Луна была на небе. И была одна.