(Продолжение.)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 12(62), 2024.

Календы июня (1 июня)

Я иногда спрашивал себя, отчего гунны так странно выглядят, теперь знаю ответ. Его дала мне одна из прибывших женщин, до сих пор не знаю ее имени; гунны неразговорчивы и осторожны в общении — пока еще ни с кем они не общаются прямо, даже с Бером и его сестрой Ладой, плотниками из венедов¹, подлатавшими старые дома для заселения и помогавшими куриону в распределении семей. Всех нас они дичились; кажется, для гуннов именно мы выглядим совершенными дикарями, и понять их можно. Прежде процветающий город, находившийся на торговых путях из Италии в Паннонию и Германию, с той поры, как по дорогам стали бродить больше разбойничьи и варварские племена, превратился в сущую глушь. Я еще застал остатки былого влияния, но лишь только их, а мой отец был свидетелем постройки последнего каменного сооружения — городских терм, ныне пришедших в полную негодность. Их заменил скромный сруб подле реки, теперь благополучно смытый, но хоть восстановленный достаточно быстро.

Последние сто лет город, коему скоро исполнится три века, постепенно чах. Всякий на свой лад находил виновных, верно, будучи прав по-своему. Но расскажу о тех ударах, кои сам помню. Прежде прочих таковым стал переход к натуральному хозяйству: кому как не мне, писцу и счетоводу, знать о нем? Когда торговцы исчезли, пропала и звонкая монета, источник нашего былого благополучия, а с ней перешли на взаиморасчет купцы и арендаторы, коим и было позволено владеть наделами, нарезанными из земель Горгия Констанция. А с недавнего времени, которое уже и я помню, даже мытари брали оплату все возрастающих податей натурой.

К этому я добавлю запрет покидать профессию, введенный бог знает когда. Родившийся в семье кузнеца мог бы стать искусным портным, но работать обязан тем, кем и его отец, дед и далее. Немудрено, что с этим запретом город покинули самые искусные мастера, предпочетшие поиск лучшей доли в других краях, где об их родителях ничего не известно. Особенно жаль золотарей, ибо ныне наш город становился подобен клоаке каждую весну и осень.

Может, виной тому неумелое управление хозяйством нашего владетеля Горгия, вынужденного влезть в долги и заложить поместье и земли? Но если б не последнее, кем был бы я ныне? А потому просто промолчу.

От тех времен у меня сохранился сестерций, отчеканенный еще при Диоклетиане²; верно, у многих в сундуках и шкатулках спрятано немного серебра, но надобность в деньгах ныне почти совершенно отпала — да и кому предложишь серебро в голодную пору? Дичь переселяется в лучшие края, а мы вынуждены оставаться на месте, положа зубы на полку.

Мой сын когда-то сам отправился на поиски лучшей доли на юг, следом за птицами.

Шестой день перед идами июня (8 июня)

Вчера начал запись с удивительного, но чрезвычайно неприятного открытия, сделанного волей случая, но так и не описал его. Теперь исправляюсь, благо нынешний день прошел пустым, позволив вспомнить нечто важное из прежнего. Новички обживаются в городе и начали с ритуальной ограды своей части поселения — гуннские семьи возвели что-то вроде частокола, который окурил их шаман: наверное, так следует назвать молодого человека лет двадцати пяти в пестрых одеяниях — он обошел с бубном и благовониями дома соплеменников и поставил окрест них странные перевязи прутьев, навроде фасциев. Видигойя, немного сведущий в обычаях всем чуждого народа, пояснил: так колдун очищает место обитания гуннов от чужаков, прогоняя злых духов и, добавлю от себя, чуждых богов. После женщины вышли из изб, где находились все время ритуала, одна вынесла младенца, перепеленывая его у всех на виду, будто намеренно. Тут я и стал свидетелем первопричины появления у гуннов столь странной формы головы. Признаться, многие полагали, будто это врожденный дефект, передающийся от отца к сыну или дочери, но это не так. Все дело в пеленании: гуннские женщины натуго стягивают младенчикам головы, придавая им ту странную продолговатую форму в тот период времени, когда это еще возможно, — лет до трех, надо полагать. Все варварские детишки вот так по-варварски перепеленатые и ходят, совершенно привыкшие к тугой повязке — во всяком случае, внешне никакой неприятности перевязь им не доставляет. Жаль, нельзя их об этом спросить. Хельга, жена Арминия, десятского и правой руки Видигойи, будучи сама на последних месяцах, увидела, попыталась завязать разговор, но ей настрого запретили переходить границу: видимо, у находящихся внутри гуннов чужаки не могут ничего спрашивать. Она долго качала головой, потом ушла.

К концу дня уже все прознали о варварском обычае. Побывавший на востоке империи старик Афанасий, он родом из Фракии, рассказывал о схожем обычае у иудеев, повествуя так, будто христианских святых книг его близкие не читали и про обрезание не слышали. Кто-то вызвал на беседу священника. Клементий только руками разводил — оказывается, он сам был обрезан для пущей телесной близости к духовным отцам, а потому в обычаях гуннов, верно, предполагавших нечто подобное, но только про голову, ничего удивительного не видел.

«Зато чужак в их паству не затешется, — отрезал он. — И обратного пути не будет. А то некоторые сегодня с крестом, а завтра с серпом. А это как печать».

«Каинова», — произнес кто-то. Священник хотел возразить, но не нашелся, а потому ушел к себе в причт. Прежде, насколько мне известно, храм Святой Троицы являлся капищем Юпитера, но перестал быть таковым задолго до моего рождения. Когда жрецов прогнали, с ними ушла немалая часть горожан, не желавшая принимать новые порядки. А христиане на их месте не появились. Вот вам еще одна причина опустошения нашего городка, о которой я поминал прежде. Отец рассказывал, будто еще в его детстве население превышало две тысячи человек, сейчас осталось около трех с небольшим сотен — и это при сотне гарнизона, защищавшего заросшие дороги и опустевшие села. И тоже не имевшего возможности переменить судьбу: даже Видигойя обязан был, как и его отец, ставший гражданином Рима через военную службу, тянуть то же ярмо весь свой век.

Уж не потому ли еще его сердце разрывалось?

Надо будет спросить, кто из его родных или знакомых сейчас с Аларихом.

Пятнадцатый день перед календами июля (16 июня)

Прибыли землемеры из столицы нашего диоцеза³, во главе с самим помощником викария⁴ и под охраной десятка гуннов; снова с большим опозданием, урожай уже начал поспевать — и опять проверять наделы арендаторов, будто других дел не находилось. Почти каждый год прибывали они то ранней, то поздней весной с новыми проверками и новыми податями, поясняя, кто сколько должен и верно ли составлены наделы. Вот только участки бежавших за лучшей долей они последние годы не списывали, перенося их недоимки на городскую магистратуру, так что платить за них приходилось народному собранию и главам курий; но, поскольку куриалы (а все они сплошь происходили из простецов, столь нелюбезных Евсевию) давно убрались из наших краев куда подальше, налоги приходилось ликвидировать одному лишь нашему городскому главе. Ему как потомку видного рода Туллиев — во всяком случае, его седьмая вода на киселе хоть тут оказалась кстати — многое прощалось, но в том или ином виде старик общие долги старательно оплачивал, не ропща. Хоть имущества у него осталось как у заурядного колона; дом куриона опустел, сады заросли, а брать их в аренду и платить за скверные земли каждый год несусветные поборы желающих не находилось.

Прибывшим чиновникам задали вопрос о гуннах. Те, оказывается, тоже получат надел, но исключительно пастбища для выгона скота. С собой гунны привели небольшое стадо, все больше волы и коровы, если не считать скаковых лошадей, вынужденно используемых при переезде в качестве тяжеловозов. Видимо, это лишь часть обоза, остальное ушло с мужчинами на войну с Аларихом — вместе или против, выяснится позже. Им выделили заливные луга на северной окраине и оброка не взяли, помощник викария пояснил: не наша юрисдикция, оброк с гуннов берет их вождь, мы лишь помогаем устраиваться на новых землях. А раз они кочевые, то, мол, и остановятся у вас ненадолго. Кажется, он имел в виду нечто иное, нежели мы. Курион спросил, согласится ли Рим, как в случае с готами, дать гуннам земли и в других провинциях префектуры, расположенных ближе к столице, но помощник не имел на этот счет никаких распоряжений из Вечного города, потому ответил пожатием плеч. «Все возможно, — перевел его жест Евсевий. — Мне почему-то кажется, гунны с нами надолго. Верный союзник Риму требуется не на один год».

Спорить с ним никто не стал, а после полудня викария и других важных гостей разместили на постоялом дворе, давно уже не используемом по прямому назначению, обычно там хранились запасы на зиму. Поутру они отправились в дальнейшее путешествие, я даже не застал их отъезда. Когда же узнал, что они убрались, зашел к Видигойе, тот как раз отправил в сопровождение и нашу десятку воинов. Спросил о гуннах.

Начальник гарнизона некоторое время качал головой, наконец произнес:

«Не хотел этого говорить, Луций, но ты все равно узнаешь. Гунны большую власть имеют и над нами, и над другими племенами, говорят, они распространились от самого Гирканского моря, откуда родом, и вплоть до Германского океана⁵. Все земли, которые топтали их кони, стали гуннами покорены, даже дикие венеды, скифы и сарматы сделались данниками их вождей. Союз готских племен и гуннских также оказался неравен, сколь ни тщится доказать обратное Аларих».

«Я полагал, он борется за свободы и права готов в Риме», — произнес я. Видигойя покачал головой.

«И это тоже, само собой. Но еще за власть и влияние на дела Рима — конечно, с оглядкой на гуннов. Не знаю, получится ли. Аларих — верный христианин, способный полководец, но еще и своенравный человек, как и сам август. Что тот, что другой не склонны к переговорам, если только дела не совсем уж плохи, а ведь чаша весов склоняется то на одну, то на другую сторону постоянно. Вот Флавий Стилихон — он мог и умел договариваться, за что и поплатился, эти же из другого теста. Неудивительно, что Аларих вроде пытается стать полководцем при августе, доказывая свою силу и верность империи, но и постоянно враждует с Гонорием, требуя признать его как равного — чего точно не случится при нынешнем императоре. Это как и с гуннами, нашими не то союзниками, не то владыками. Они сильны, выносливы, а воины столь крепкие и отчаянные, что самые дикие германцы боятся схлестнуться с ними в сече. Да ты сам видел гуннов в бою, когда наша сотня сражалась с сотней конников, пытавшихся захватить город. Нам повезло, что это был лишь их разъезд, а мы находились за стенами».

Я помнил то сражение, случившееся почти двенадцать лет назад, быстротечное, как летняя гроза, оно оставило у меня совсем иное впечатление. Но я не ратник, мне неведомы законы войны и правила боя. А потому слова Видигойи запали мне в душу, смутно терзая ее и не собираясь покидать.

Седьмой день перед календами июля (26 июня)

Неожиданно приснился сын. Будто мы встретились на перепутье у леса, места те казались мне смутно знакомыми, но, может, это лишь причуда истосковавшегося разума. Сын радовался свиданию, обещал как-нибудь вернуться и жаловался, что война никак не закончится; возможно, и ему придется тянуть лямку армейской службы. «В больших городах мужчины на вес золота, даже рабов набирают в рекруты», — говорил он, а я обнимал, задыхаясь, слушая и не слыша его. Потом рывком проснулся.

Сколько мы уже не виделись? Семь лет без малого, как Эней отправился в свое неведомое странствие; хуже всего то, что при схожих с именитым тезкой обстоятельствах. Супруга обожала Вергилия — странно, наверное, для убежденной христианки, — но имя нашему сыну дала именно Мария. Как годом ранее она уговорила меня ходить в церковь: меня, крещенного господином молодого вольноотпущенника, только ищущего свое место в жизни и не ведающего толком, к кому и чему прилепиться, но ощущавшего в том величайшую потребность.

Эней вырос любознательным, искал он себя долго, я старался ему не мешать, памятуя, каково это — иметь ношу, тянущую не только тебя, но и весь род твой. К счастью, Горгий отпустил всех незадолго перед своей кончиной. Удивительное дело: в городе единственно мы, бывшие рабы, имели право выбора призвания. Тем более удивительно, но схожая лазейка оказалась предусмотрена и для моего сына: я был вольнонаемным служащим при народном собрании, пусть и давно уже не собиравшемся, не входил ни в одну из курий, а потому не имел хомута профессии счетовода, обязывающей Энея хоть в чем-то.

Сын и искал призвание — столярничал с Бером и его сестрой, после охотился с Аргаитом и одноглазым Горацием. Но затем вернулся к моему другу и приохотился к резьбе по дереву. Сперва мастерил игрушки, вот только детей в поселении было мало, сейчас и подавно наперечет, неудивительно, что себя он никак не мог найти. Не раз просил благословения у меня отправиться в столицу диоцеза, искать там удачу, я боялся: дороги и прежде были неспокойны, что говорить о теперешних временах, всячески отговаривал. После Эней, как и подобает великому своему тезке, попросту бежал, видимо сговорившись с другими юношами — из города их ушло шестеро, все хорошие ученики. В городе больше всего печалились о побеге Артемизия, ученика Сафрака, нашего покойного лекаря. А об уходе Энея больше других жалел Бер, которого я приставил к тому наставником. Парень был действительно одарен, хвала Минерве. Или кто там у христиан? Мария давно не с нами, пусть будет моя богиня.

Странно, что она позволяла мне веровать в чуждых богов. Верно, любила до ёсамозабвения, жаль, что я так и не смог выразить это ей достойным образом. Смог лишь отпустить ее в царство мертвых — наверное, это хоть что-то да скажет о моих к ней чувствах.

И к Энею. Я давно его простил и сейчас терпеливо жду возвращения, не надеясь, но все равно веря, что рано или поздно он появится на пороге. Неважно, с повинной или нет. Мне хочется увидеть его.

И вот ведь странно, если б я оставался рабом, верно, не мучился бы подобными мыслями, напротив. Продай Горгий Энея, я бы лишь молился, чтоб на новом месте ему было столь же тепло, как мне на моем нынешнем, ни о чем больше не мечтая, не надеясь, не веря.

Свобода навевает свои мысли и тревоги.

Сейчас еще подумалось совсем неуместное. Просто мысль, пришедшая в голову, надеюсь, никто ее не увидит, как прочих моих записей, создаваемых даже непонятно, с какой целью — рассказать самому себе о жизни? Или кому-то еще, из грядущего? Столько раз задавался вопросом, но ни к чему это не приводило. Пусть так и будет.

Я грешной мыслью сравнил себя с покойным императором Феодосием, отцом нынешнего августа. Не потому ли его сын казнил Стилихона, верного слугу и защитника империи, что власть и наставления того так пресытили Флавия Гонория, что август почитал единственно возможным раз и навсегда избавиться от своего учителя, вполне возможно, почитавшего себя большим, чем есть, воспитателем? Или, может, потому, что тот являлся соправителем, с которым стало невыносимо считаться, тем более когда дочери Стилихона стали женами Гонория. Обвинение в предательстве и мздоимстве пришлось как нельзя кстати. Жаль, неведом мне новый Тацит, верно, еще не родился великий историк или уже появился на свет, но еще не написал главного своего труда. Да и что мое предположение — так, отблеск сознания, мимолетная мысль, скорее всего неверная. Просто дума о непостижимом.

Канун календ июля (30 июня)

Хельга родила долгожданного первенца. Дважды перед этим она была на сносях, но оба раза дело заканчивалось выкидышами. Теперь радость, малыш крепенький, здоровый и, по слухам, похож на отца. Во всяком случае, так заявила Анастасия-повитуха, жена Клементия. Она в городе одна осталась, кто этим занимается, но поскольку наши матроны рожать стали редко, дел у попадьи немного. У нее самой уже двое, младшую тоже назвали Анастасией.

С женскими именами у христиан большие трудности. Спрашивается, зачем надо давать женщинам имена собственные, коли небогат их выбор. Обычно девочек нарекают либо Марией, в честь богоматери бога-сына, а не кого-то из великих консулов времен +республики, либо Анной, в честь полубогини-бабушки, либо, как поповну, Анастасией, в честь воскресения самого Христа. Встречаются еще Сары, в честь жены одного пророка, но это уже редкость. Хотя что я — до самого недавнего времени и у римского гражданина оставался невеликим выбор имен для наследника: исконных всего восемнадцать, а заимствования особо не приветствовались. Это готам хорошо, они, пусть и обращенные, всегда нарекают по собственному богатому словарю.

Арминий отметил рождение первенца, его еще не нарекли, по традиции отложили на восьмой день, но большие торжества пришлось свернуть: под вечер неожиданно скончался Афанасий. Нет, не совсем нежданно, старик последнее время был плох, а лето выдалось жарким, под конец июня парило несусветно, но небеса нести долгожданную прохладу дождями отказывались, если облака и появлялись, то вскорости исчезали, так и не подарив живительной влаги. Если так и дальше пойдет, нас снова ждет неурожай ржи и пшеницы, колос налился, а еще одна такая неделя, начнет осыпаться недозрелым.

Вот и старика прихватила жара. Последние недели он редко показывался на людях, за ним ухаживала племянница Флавия, вот странно, что ей христианского имени из приведенного выше списка не выдали. Растерянная, но, кажется, не сильно расстроенная случившимся Флавия вышла к празднующим — а для многих такое событие стало поводом забыть о новых налогах, войнах и варварах, хорошенько надравшись, — и огорошила. Веселье тотчас стихло.

Сейчас мне думается, случись все наоборот — утром смерть, а вечером рождение, — и народ бы, позабыв смурного, сумасбродного старика, вовсю предавался бы веселию. Курион, поздравляя десятника, только заговорил о будущем и его, и семьи, и всего нашего поселения, как явилась Флавия с известием. Он осекся, замолчал на полуслове и покинул нас, запершись у себя. Когда я зашел к Евсевию, тот пил неразбавленное вино и бормотал что-то под нос. Как выяснилось, пережевывал те же мысли, что и я сам.

«Вот только хотел сказать, что город наш, забыв прежнее, возрождается, как на́ тебе, — говорил он, плохо владея языком и заметно захмелев. — Дурной старик, чего подождать не мог? — И, чуть помолчав, прибавил: — А ведь мы с ним почти ровесники. Жалко Афанасия, кабы не та простуда, тянул свою лямку дальше, а вот как вышло. И жену у меня увел, и дети давно бросили, одна Флавия осталась. И потешались над ним…»

Он снова налил чарку, не предлагая мне, выпил залпом.

Иды июля (15 июля)

Снова прибавление у гуннов, на этот раз девочка. И тоже головку немедля перепеленали. Оказывается, у них поверье — никто, кроме шамана и родителей, не имеет права видеть младенчика с не перевязанной тряпкой головой, со здоровым черепом. Иначе духи прогневаются и заберут его к себе в подземный мир.

Во всяком случае, так утверждала Хельга, а она все это вызнала у гуннских матрон, понятия не имею, зачем это ей надо. Но перед тем, как родить, она все больше стала присматриваться к гуннкам. Иногда, стоя подле священной оградки, что-то спрашивала, поджидая, когда к ней кто выйдет и поговорит. Она одна, кто общается с ними, кроме, понятно, куриона. Да и того слушают лишь по надобности и отвечают по необходимости — один шаман с ним заговаривает, видимо, он только и знает греческий: разговор меж ними ведется всегда на языке Гомера. Верно, эти гунны шли через Сирию и Грецию к нам, Видигойя говорил, что варвары и жителям Романии покоя не дают. Странно, что он называет их так, ведь он и сам для римлян варвар. Но, видимо, совершенно романизировался.

Днем ранее снова наезжали гунны, мне показалось, те же самые, что были у нас в прошлый раз. Объявили, что к осени прибудут еще семьи, а заодно дали понять Видигойе, чтоб его отряды не особенно далеко выбирались за пределы городка, уж точно не дальше окрестных деревень. Дороги теперь под охраной гуннских разъездов, так надежнее.

«Вот уж не знаю, Луций, плакать или смеяться по этому поводу, — сказал сотник мне тем же вечером, когда я зашел к нему. — Вроде нам работы меньше, а с другой стороны, теперь мы в городе как в мышеловке — поди выберись. И оружие у них новенькое, только из кузницы, успел разглядеть. Не свое, все наше, глаз на этот счет у меня наметан».

Снова стал вспоминать, как гуннская сотня осаждала город. Рассказал, что все погибшие и раненые тогда были только от их стрел, всадники они потрясающие, из луков попадают с закрытыми глазами. Можно сказать, повезло, что к той сотне подкрепления не пришло, а сами они не стали с нами связываться.

Не знаю, что у него на душе в те минуты было, но кошки явно скребли.

Пятый день перед календами августа (28 июля)

Через нас проезжал на большую войну готский отряд римлян — приходится уточнять, ибо не все германцы воюют за императора. Ночевать не стали, не решились или спешили, их военачальник подъехал к стенам и, приказав воинам продолжать движение, переговорил с Видигойей. Разговор вышел кратким. После него Видигойя еще долго стоял на стене, вглядываясь в проходящих пехотинцев. Тем временем у стен стали собираться горожане, стража хоть и отворила ворота в знак мира, но к проходящим не подпускала, чтоб не мешать. Хотя две или три матроны все же прорвались сквозь призрачное оцепление, подбегали к уставшим центурионам, подносили цветы, воинам подавали воды. Священник, конечно, тоже не потерялся, вышел на стену, благословлял оттуда, ему отвечали что-то по-готски, неразборчиво. Дочка Сигерика, ей недавно четырнадцать исполнилось, подбежала к готскому полководцу с венком ромашек, тот склонился, а приняв дар, отсалютовал ей. Снова подъехал к Видигойе, что-то коротко ему сказал и унесся прочь. А дальше шли немногочисленные обозы.

Вечером, когда колонны скрылись в лесу, начальник гарнизона приказал жечь огни и еще долго не покидал стен, вглядываясь в дальний лес. Вроде бы ему отвечали огнями оттуда, но не уверен точно, ночь выдалась безлунной, я мог и ошибиться: зрение в темноте нередко подводило.

Когда Видигойя вернулся со своего поста, я спросил, что слышно про Алариха; начальник гарнизона помрачнел.

«Еще как слышно. Уже в предместьях Рима бесчинствует. Не по себе мне от того, что там происходит, даже не знаю, надо ли рассказывать про это горожанам. Не те вести, которым обрадуешься. Многие готские вожди к нему примкнули, из восточных и южных самая малость еще готова августа защищать, остальные идут к Алариху. Войско у него громадное, никак не меньше семи-восьми легионов. — Видигойя даже по отношению к воинствам, не признававшим римский армейский устав, использовал знакомые ему термины. — Все злые, все хотят мстить. Север Италии им уже разорен».

Я похолодел. Кивнул в сторону ушедших воинов, но нет, пока они шли сразиться с бесчинствующими ордами. Во всяком случае, так решил полководец. Однако настроения даже в его легионе самые разные, он не скрывал этого — мало кто из готов хочет сражаться за Рим.

«К Алариху рабы бегут со всех предместий, — продолжал рассказ Видигойя, — из Иллирии, Далмации⁶, Галлии, Норика⁷, с юга полуострова; да разве только рабы… Луций, ты ведь знаешь, как у нас обирают плебс, колонов, даже состоятельных горожан. Я боюсь…» — но чего именно, центурион предпочел не говорить. Замолчал на полуслове, после поднялся и, не простившись, покинул меня. Через час с небольшим я видел его на форуме, Видигойя рассказывал горожанам в общих чертах о случившемся, напирая больше на ту неоценимую помощь Флавию Гонорию, что полдня шла мимо нашего города. Его слушали с большим вниманием, кто-то восторгался готскими воинами, кто-то благословлял. Отец Клементий тут как тут, тоже говорил самое обнадеживающее, будто знал больше центуриона. Впрочем, он ведь на всеведающего бога полагался. Видигойя с ним не спорил, отвечал, уверял в силе и верности проходивших, пусть и не в римских одеяниях. Ручался за их стойкость и отвагу. Клял Алариха, хотя мог бы и не делать этого, нашего гарнизонного никогда с вождем готов не сравнивали. Видигойя в тот вечер говорил против обыкновения много, но слышал ли он себя сам?

(Продолжение следует.)

---

¹ Римское поименование славян. (Здесь и далее — примеч. перев.)

² Римский император, правивший в 284—305 годах.

³ Административное деление Римской империи: объединение нескольких провинций, входящих в состав префектуры.

⁴ Здесь — глава диоцеза.

⁵ От Каспия до Северного моря.

⁶ Римская провинция на месте современной Хорватии.

⁷ Примерно на месте этой провинции находится Австрия.