Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 11(61), 2024.
Примечание переводчика:
Этот текст попал ко мне случайно во время последней поездки в Будапешт. После встречи с коллегами-искусствоведами ко мне обратился человек с предложением купить у него свиток, написанный, как он уверял, в начале пятого века нашей эры. Я заинтересовался и прибыл на встречу. Не стану раскрывать подробности сделки, чтоб не доставить продавцу возможных неприятностей. Беглый осмотр рукописи подвиг меня отдать половину запрошенной суммы, а последующие тесты подтвердили верность принятого решения. С большой долей вероятности могу сказать, что бумага была создана не раньше конца четвертого века. Конечно, я не большой специалист в истории Древнего Рима, но сам текст меня заинтриговал. Я уверился в подлинности документа настолько, что, вернувшись, занялся переводом. Возможно, я и ошибся и передо мной хорошо сработанная подделка, но пусть так.
Наверное, моя версия покажется недостаточно хорошей: я позволил себе несколько «русифицировать» текст, приведя к нашим аналогам используемые обороты и поговорки, а также продублировал даты календаря. Искренне надеюсь, что это не сильно отразится на восприятии произведения.
<Дата отсутствует. Верхняя часть текста сильно повреждена, скорее всего, пропал значительный кусок повествования, лишь в конце можно разобрать слова: «без чьей-либо помощи». Перевод начат со следующего уцелевшего абзаца.>
Продолжавшийся всю ночь дождь прекратился только около полудня. Река, и прежде вздувшаяся, теперь вышла из берегов, хорошо, не как три года назад, когда потоками смыло три сарая и повредило жилые дома. Апрель в этом году выдался скверным, сырым… <пропуск нескольких слов> …что старое кладбище размыло. Старик Афанасий уверял, будто видел кости Горгия, нашего землевладельца, при котором служил приказчиком; он рассказывал, что земля вспучилась и открыла могилу, не в силах терпеть его в себе. Во всяком случае, именно это он кричал, вернувшись с погоста.
Вместе с остальными я выбрался из города посмотреть — сперва на свихнувшегося старика, а после на место буйства стихии. Афанасий хоть в этом не ошибся, место указал верно и даже поднял одну из берцовых костей, куча которых, намытая водой, теперь валялась у самого входа. Река буйствовала вдали, возвращаясь в былое русло, только тонкий ручеек влаги еще стремился мимо камней к ограде, напоминая о святотатственном поступке. Тряся костью, старик вещал о смутных временах, нам глаза открывал, а после пророчествовал о тяжком грядущем, где и наши кости постигнет та же участь. Слушать его перестали, кто-то даже толкнул Афанасия в грудь, несильно, но старик поскользнулся на глине и бултыхнулся в лужу. Его подняли на смех, но хоть подняли на ноги. Курион, поморщившись, потребовал закопать кости, ни к кому, впрочем, прямо не обращаясь. Его послушали, но не послушались, в первом вечернем часе, когда я проходил мимо кладбища, они все еще белели у входа.
В тот день я снова столкнулся с Евсевием. Курион, ветхий старик, чей век давно перевалил за седьмой десяток, сидел у костра, разожженного готами подле домов гарнизона; увидев меня, позвал и принялся за бесконечный пересказ былого, чем он частенько занимался в последние годы. Пошел, кажется, от самого Юлиана Отступника1, о котором всегда хорошо отзывался, невзирая на огонь в глазах священника, появлявшийся тотчас, стоило помянуть всуе черта, бога или этого императора. Снова пересказывал историю рода, хоть и зачахшего к тому времени, но все равно исправно возглавлявшего народное собрание. Походя ругал плебеев, возглавивших курии при этом императоре; странным образом эдикты Юлиана о поощрении выдвижения низших сословий в городские советы, вплоть до вольноотпущенников, никак не совмещались с появлением «подлых людишек» в голове городского главы. Императора он любил истово, хотя б за почитание Сатурна — для старика-куриона это казалось естественным. Кому, как не богу времени, отдавать свои молитвы в таком возрасте. А неважно, что Евсевий крещен. Он и в храме молился не Яхве, как и большинство наших мужей и матрон. Кто-то, особенно из готов, возносил мольбы Марсу, называя его на свой манер Тиром, кто-то Весте, именуя ее, как теперь принято, Богородицей. Сам Клементий, скорее всего, тоже молился не одному своему богу и его сыну, пускай он поминутно поминал святое писание и мудреца Ария. В доме его я видел серп на стене — вместо привычного креста, обычно украшавшего одежды или тиару служителей христианского бога-сына и его матери.
Курион наконец прервался, вдруг спросил меня об утренней выходке Афанасия. Я только плечами пожал в ответ, мол, что еще ожидать от ослабшего умом. Евсевий помрачнел:
«Мне кажется, что-то тут есть, — заговорил он. — Не может же река просто так… никогда такого не случалось. Да еще и размыв несильный».
Себя я почитал человеком рациональным, пусть и верующим, но больше полагающимся на себя, чем на вышние силы. К последним я взывал только в самые непростые часы жизни, как во время варварских набегов, или мора, или внезапной кончины Горгия Констанция, когда моя судьба снова повисла на тонкой ниточке.
Хотя слова Афанасия, а позже куриона встревожили и меня.
Третий день перед календами мая (29 апреля 410 года н. э.)
Можно сказать, Афанасий напророчествовал. Сегодня дозорные снова видели тех самых варваров — видимо, с этого дня будем сталкиваться с ними куда чаще, чем хотелось бы. Признаться, мы уже забыли о них, нет, не совсем так: тешили себя мыслью, что они забыли о нас. Увы, на рассвете прибыл отряд числом человек пятнадцать конников, варвары даже здесь предпочитают передвигаться только на лошадях. Не спешиваясь, долго топтались перед воротами, пока готы не отперли. Наш язык они не разумеют, но центурия успела выучить их речь — а куда деваться? — все время сталкиваются. Так и не въехав внутрь, командир гортанно приказал готовить четыре-пять домов для заселения семьями этого дикого племени, сейчас отчего-то не вспомнить, как их прозывают. Выслушав ответ начальника нашего гарнизона, он кивнул и припустил прочь. Когда Видигойя спустился, вокруг него уже собрались поселяне.
«Ничего не поделаешь, — разводил руками центурион. — Придется подчиниться. Можно сказать, легко отделались. Они теперь всех заставляют брать на постой, их главарь говорит, что не воинов, а только их семьи, у них сейчас большая война на западе где-то. Чтоб лишних с собой не тащить».
Вид у центуриона был несчастный. Какое-то время он, будто извиняясь за приказ пришлецов, объяснял их позицию, положение готов, являющихся номинально союзниками дикарей, но всегда в подчиненном положении перед ними оказывавшихся, а после вернулся на стену. Велел ночью жечь костры, но кому и зачем сигналил — так и осталось тайной.
А среди наших в тот вечер только и было разговоров, что о дикарях. Странно, что Афанасий молчал, верно, старик попросту забыл о своем «пророчестве». Зато другие вспоминали прошлый их визит, когда нашему гарнизону чудом удалось отстоять стены. Но больше говорили о странностях варваров — их одежде, вони, о любви к лошадям, без которых, кажется, представить себе невозможно, и, конечно, о непостижимых головах. Не единственном, но основополагающем отличии от всех прочих людей этого мира. С таким хоть до края света иди, похожего не сыщешь. Когда я первый раз увидел убитого дикаря, долго не мог поверить увиденному. Каюсь, думал пощупать голову, хорошо, что не пересилил себя. Афанасий трогал. И Мения, супруга Видигойи. Трогая, она еще что-то приговаривала на своем, будто не верила глазам; после же долго молилась… Тиру? Марсу? Христу? Или всем сразу?
Канун нон мая (8 мая)
Гунны, только сегодня вспомнил их прозвание — тех варваров, что обещали прийти нам на постой. Их семьи прибыли сегодня, пять повозок, запряженные скаковыми лошадьми, с ними штук тридцать волов и коров — и еще несколько пешими, видимо слуги; всего около сорока человек в сопровождении пятерки мужчин с оружием в руках. Прибыли не только женщины, но и несколько подростков, не могу сказать, какого возраста, по их узкоглазым желтолицым физиономиям не определить — может, двенадцать, а может, и все девятнадцать. Тоже вооружены, в основном кинжалами. Все прибывшие в простых, но добротных одеждах — теплых халатах, весна в этом году выдалась холодной, а значит, год обещается хлебородный, — куньих шапках на самые глаза и высоких яловых сапогах.
«Не бедные», — только и сказала Мения, увидев их: встречать гостей она ходила к мужу, вместе с ним стояла в надвратной башне, холодея на колком ветру, пронизывающем леса окрест уже третий день. Видигойя проводил гостей к жилищу, им выделили шесть домов на западной окраине поселения. Следом шествовал, гарцуя, всадник, обнажив жутковатую голову, осматривал наш городок. Потом что-то резко выкрикнул. Видигойя обернулся, буркнул: «Говорит, правильно, что не в один дом. Может, еще прибудут». И пошел провожать мужчин. Долго говорили с ними о чем-то, мрачнея лицом. Потом вернулся.
Надо думать, центуриона обступили со всех сторон, требовали объяснений, он подробно рассказал о прибывших, но и только. Лишь в послеобеденный час я смог отловить за рукав гарнизонного и расспросить его о той беседе подробнее.
«Это ведь заложники?» — с ходу спросил я, памятуя о рассказе самого центуриона, поведавшего историю пленения своих родных гуннами как раз в ту пору, когда меж ними и готами образовывался нынешний союз. Видигойя покачал головой.
«Все немного сложнее. Это семьи сотников и тысячников, которые отправятся на север Италии, воевать с Аларихом. Им действительно нужен постой, а еще защита. Гунны сейчас на страже интересов Рима, — он хмыкнул, — хотя и воюют с ним. Рассказывают, будто они снова вторглись в Сирию или Каппадокию и там, далеко на востоке, вовсю бесчинствуют. Но видимо, не все. Часть вождей по-прежнему верна императору Гонорию. А часть, — он помолчал, — Алариху».
«А эти гунны, они точно идут на защиту Рима?» — продолжил спрашивать я. Но Видигойя мог лишь предполагать, что это так. Вождь по имени Аспарух, ведший войска в Италию, по чьему повелению семьи гуннов занимали римские поселения на окраине империи, был человеком хитрым и осмотрительным. Он уже воевал на стороне Алариха во время его похода во Фракию, но после поражения ловко переметнулся в защитники империи и в следующем сражении уже выступал на стороне Флавия Гонория, и небезуспешно. После того как войска Алариха не прошли дальше Иллирии, гунну почиталась неплохая награда, хотя, он сам жаловался, не такая большая, какая прежде досталась вождю готов, опустошившему все побережье. Та история выглядела довольно темной, даже на ясном свету: Аларих, возжелавший стать полководцем при римском дворе и потребовавший солидный выкуп за то, чтоб удалиться из Фракии, вдруг сдался, получив только освобожденных рабов, около сорока тысяч, оружие для них и всего-то шесть возов золота, на которые он обеспечивал свое войско последующее время. Когда же деньги кончились, пошел на Рим с новыми требованиями. Тем более, полководца Флавия Стилихона, того самого, что помогал еще молодому цезарю утвердиться на престоле, а затем сражался, и небезуспешно, с Аларихом, уже не было на белом свете. Гонорий заподозрил вернейшего своего слугу в присвоении денег, полученных для переговоров с готским вождем, а еще в измене — и казнил. Узнав об этом, Аларих вошел в Италию, и теперь император изыскивал войска, чтоб держать оборону. По слухам, Аларих готовил новую осаду Рима. И неважно, что двор давно перебрался в Равенну: Рим — это не просто Вечный город, это душа империи. Немудрено, что именно ее Аларих так отчаянно собирался брать. Да разве он один? Сколько всего полководцев, начиная с галлов, не сумевших сладить с гусями, пыталось покорить Рим.
Вот только у Алариха имелось громадное войско, к нему пришли чуть не все жители Германии, способные держать оружие, а император мог рассчитывать лишь на своих поредевших союзников: тех готов, что еще сохранили честь и верность, и новых федератов — гуннов.
Наконец я вспомнил, в каком положении находится сам Видигойя, и стал спрашивать, что подсказывает его сердце. Центурион долго молчал, потом произнес:
«Я разрываюсь на части, Луций. С одной стороны, мои друзья, мои единокровные братья сражаются во славу Рима, я его гражданин, я подданный императора и с самого детства ощущал себя именно таковым. Я часть великой империи, которой отдал лучшие годы своей жизни, но которая платила мне не всегда честно, а часто несмываемым позором, — так он намекнул на прежние преследования его соплеменников. — Однако сейчас я не могу осудить Алариха, ибо он борется за наши свободы и права для всех готов, как полноценных граждан страны, так и живущих на поселении. Он хочет достатка и хорошей жизни для всех, и я не могу сказать, что он не прав. Императору мы нужны лишь как опора для притеснения других народов или усмирения бунтовщиков. Многие из тех, кто воевал за него, не получили даже жалования. А вдовы погибших во славу Рима живут в нищете и позоре. Аларих не хочет ничего иного, кроме земель для готов и равных прав с другими жителями».
Он какое-то время молчал, а потом произнес совсем неожиданное:
«Я не раз спрашивал себя, как мне следует поступить, но не мог дать ответ, пока не понял очевидное: я борюсь за лучший Рим, это мой долг, и я его выполню, как умею и могу, здесь, среди вас».
После чего скоро распрощался со мной и отправился к себе.
(Продолжение следует.)
1 Римский император Флавий Клавдий Юлиан правил в 361—363 гг., свое прозвище получил за попытку языческой реставрации. (Здесь и далее — примеч. перев.)
История Древнего Рима полна загадок, а его крушение — тем более. Однако как жилось простым гражданам в эту эпоху, да не в самом Вечном городе, но далекой северной провинции? Автор дневника, вольноотпущенник, состоящий на службе городского старейшины, день за днем описывает самые непростые годы в истории страны, повествуя о жизни и быте провинциалов, вынужденных приспосабливаться ко все новым напастям, приходящим то с севера, то с юга.
Astra Nova 