Трагисказка для взрослых
(С элементами волшебства, новеллы-путешествия,
повести о войне, мифологическими деталями,
с целью возрождения традиций гуманизма
русской литературы ХIХ века)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 9(59), 2024.

Посвящается Дмитрию Яковенко
в благодарность за огромную помощь
во время моей тяжёлой болезни

Глава 1. Кошка по имени Cчастье

Я родилась в подвале, где старухи нас, безымянных, подкармливали молоком и рыбкой, а работники Жилкомсервиса кошек в подземелье замуровывали.

Старухи поднимали бучу в СМИ, потом, за отсутствием результата, приводили приблудных молодцев с отбойными молотками, платили парням из своих нищенских пенсий, и ребятки с грохотом откупоривали нашу темницу.

Когда я чуть повзрослела, я влилась в подростковую банду дворовых котов. И здесь меня прозвали Терминатором. Мы делили территорию и бились друг с другом не на жизнь, а на смерть. Обкладывали данью домашних собачек, которые нас боялись. За небольшую мзду мы их крышевали. Потом я заметила, что, пока мы проливали кровь и теряли клочья шерсти, а то и шкуры, наши коты-заводилы жирели, никогда не вступая в бой. Они сжирали нашу еду, пока мы забивали друг другу стрелки. И я слиняла.

Прибилась к тюрьме. Там урки прикормили меня и натренировали носить им в ошейнике наркотики с воли. Я ж в любую щель пролезу. Эти прозвали меня Шмара.

Через какое-то время меня с этими посылочками служители закона застукали. Объявили меня вещдоком и заперли в клетке. Ещё и кормить забывали, волки позорные.

Я сбежала, как миледи в кино. Думаете, мы телевизор не смотрим?

Потом я угадывала победителей на спортивном тотализаторе, как знаменитый осьминог Пауль, который предсказывал победителей в футбольных матчах и никогда не ошибался. И угадывала не хуже вашего Оракула, между прочим. За что меня и прозвали Сивиллой.

Позже ездила с дальнобойщиками в разные концы страны и по Европе. Мир посмотрела. Водилы меня называли Разноглазка: у меня один глаз голубой, а второй рыжий. И ходил между шоферюг слушок, что я счастье приношу. Кто меня в рейс возьмёт, у того поездка будет удачной. Очередь на меня установили. Чуть не в драку, чтобы почаще меня катать.

Через какое-то время и это мне надоело. И я поступила дрессированной кошкой в цирк. Я даже в Китае, в Японии и в Южной Америке побывала с гастролями.

Цирковые решили создать представление в стиле фэнтези. Эквилибристы в виде зомби и атлеты-покойники во главе с бароном Субботой. Клоун-йог вязал из себя морские узлы. Акробат был загримирован под вечный двигатель, которого, как известно, не существует. Четыре принца зверей, белокурые, с аристократическими профилями, скакали на тиграх, словно всадники Апокалипсиса. И тигры смотрели на зрителей так, как будто хищники — посланцы архангела Гавриила, вострубившего конец света. И эти звери вот-вот начнут пожирать грешников.

Восточные люди в кружевных панталонах, украшенных павлиньими перьями, со множеством рук, как у индийской богини милосердия, показывали фокусы. И во ртах у детей неизвестно откуда брались леденцы, а в карманах взрослых исчезали айфоны.

Безголовые привидения, сумасшедший окровавленный доктор, упыри с оскаленными мордами, красавицы в платьях из паутины, с плесенью и следами разложения на лицах.

Певец — нечто среднее между рокером и монахом: в сутане, но на голове бандана с черепом, и поверх сутаны — косуха в заклёпках. И голосил он что-то русско-народное тире тибетское, наяривая на финском кантеле.

Дрессированные лошади, раскрашенные под небесные светила, танцевали, как обезумевшие кометы.

Жонглёр, который манипулировал планетами и звёздами.

Парад-алле нечисти.

Я из этого цирка сбежала от страха.

Пристроилась в Питере в эрмитажные коты. По ночам, когда посетители убирались в свои берлоги, из рам выходили проветриться дамы в пудреных париках и кринолинах. Рыцари целовали дамам ручки, бренча своими латами, как консервными банками, которые мальчишки навесили на хвост бродячему коту. Наяды белыми ночами купались в Неве. Рыночные торговки малых голландцев кричали нараспев, втюхивая простакам свою тухлую селёдку. Итальянские святые жарились на кострах и носили в авоськах свои отрубленные конечности и груди.

Бюсты римских императоров, как головы профессора Доуэля, оживали и пытались тиранствовать без тел. Но тут облом вышел. Никто говорящие кочаны не слушал. Всё, что бюсты умели, — это кусаться. А приближаться к этим злобным тварям дураков нет. Головы пытались крутиться и докатываться до жертвы. Но только носы себе поотшибали и забили рты музейной пылью. Так что пришлось императорам утихомириться.

Мумии, Будды, Мефистофели праздно шатались по залам, подражая посетителям. Разглядывали друг друга, чтобы прослыть культурными людьми, знакомыми с шедеврами искусства. А некоторые записывали в блокнотики подробности биографий царя Ирода, венецианских дожей, скифских вождей. Старики Рембрандта тихо сидели в своих рамах и только горько молились, не рассчитывая на ответ Всевышнего.

Кошмары, мечты, бред самых интересных людей на свете витали в воздухе и превращали музей в волшебный сад, полный сказочных и мифологических чудовищ.

Но, как Колобок, я и от бабушки, и от дедушки, и от Эрмитажа тоже ушла.

Поселилась в издательстве, где мыши грызли рукописи и в моих кошачьих навыках была большая потребность.

Здесь по ночам вообще всё перемешивалось.

Дворцы для животных — и отлов, кастрация и отстрел бродячих людей. Опыты, которые ставили не на кроликах, а на учёных.

В конце концов на Земле мне стало тесно, и я отправилась путешествовать по Вселенной.

Освоила кротовые норы космоса, чёрные дыры, нуль-транспортировку. Взялась за осмотр достопримечательностей мирозданья. Создала альбом фотографий «Архитектура созвездий». Написала «Путеводитель по Млечному пути и его окрестностям».

Была переводчиком различных сущностей при подписании договоров с многочисленными владетелями звёздных систем. Мы предполагали, что у инопланетян общество более развитое, чем у нас. А оказалось — сплошное средневековье. Короли, бароны, вассалы, церковная десятина. Охота на ведьм и еретиков, то есть тех, кто мыслит иначе, чем большинство. Нигде не любят отщепенцев.

Я даже воевала в отряде вселенского спецназа, спасала пару раз человечество как специалист по земным условиям бытия.

Вернулась на Землю. Обозревала параллельные миры и организовывала по ним экскурсии. Читала мысли, слышала голоса животных, вещей и привидений и составляла словари и разговорники, например для общения деревьев и болотных огней.

Вот кряхтит подружкам кариатида:

— Подержите балкон за меня, а я за мороженым смотаюсь!

Замечу, это противоречит инструкции по безопасности, так что отлучки с поста строго пресекаются. Неделя гауптвахты. Девица за вкусняшками рванёт, а балкон в результате обрушится на головы ни в чём не повинных граждан.

Жуткий идол из музея религии с кабаньими клыками, с мочальными усами и в леопардовой шкуре скрипит:

— Жажду, жажду жертвенной человеческой крови! Больше столетия морят меня голодом!

Ага, крови ему. Клюквенным морсом обойдётся.

Погребённые на старинном кладбище полководцы всё ещё командуют своими давно истлевшими солдатами:

— Левой! Левой! Кто не в ногу, того в палки! Запорю! — по примеру персонажа Салтыкова-Щедрина. Да, заело пластиночку.

Стонут затворники царских — и не только — казематов. Воют утопленники, жертвы страшных наводнений. Раболепствуют перед казнённой императорской семьёй царедворцы. Добиваются совершенства на репетиции блокадные музыканты. Дерутся не распределённые по поэтам музы. Неостановимо корпит над указами Пётр Первый.

Играют в карты на бриллианты придворные Екатерины II. Гламурки с Рублёвки торопятся в Милан на модные показы. Голливудские звёзды за нехилый гонорар голосят на корпоративах нищих олигархов, собирающих себе на бедность по партийным кассам. Орут революционные матросы, штурмуя Зимний. Стреляет и стреляет без видимого результата «Аврора».

Всё как всегда.

Так я и жила в этой толчее и какофонии. Но во всём этом мельтешении я никогда никому не была нужна.

Пока не встретила как-то у Спаса на Крови слепого художника.

Он побирался, просил подаяние рядом с храмом. А полученные гроши тратил на водку. Пил страшно.

Я насмотрелась всякого. Но тут захлебнулась тьмой, которая царила в этой потерянной душе. Всё, для чего живописец жил когда-то, — его картины.

На них чародейки скакали верхом на ветре. Млечный путь был вымощен яблоневыми лепестками. Луна прорастала соцветьями сирени. Ночная радуга переливалась всеми красками.

Но теперь художник ничего не видел и не создавал.

Я прибилась к нему. И художник назвал меня Счастье.

Я подшаманила его судьбу. Про него вспомнили его друзья и начали ему помогать.

Художник стал намного меньше пить.

Мы с ним бродили по городу, и мой друг вслепую рассказывал мне про архитектурные жемчужины. И ни разу не ошибся, как будто для него каждая плитка под ногами, каждая ступень звучали по-своему. Или он помнил, сколько шагов от одного дворца до другого, от моста до моста, — или знаток Петербурга, словно летучая мышь, получал какие-то импульсы от статуй и памятников?

Но художник тосковал по творчеству. Только оно придавало жизни смысл и вкус.

И однажды я легла художнику на грудь и замурлыкала. И слепой заново увидел мир.

Сияющие венецианские каналы и свобододарящую африканскую саванну. Золотую осень божественного Петергофа и душеозаряющие, как сатори, цветы глицинии в японских садах. Шартрскую инопланетную готику и мифотворящие причерноморские менгиры. Истовые, будто молитва старообрядца, избы русского Севера и похожие на конструктор сумасшедшего ребёнка пирамиды Южной Америки.

Рисовать художник не мог. Он не видел ни холста, ни красок.

Но стал лепить из глины портреты. Мой друг вернулся в творчество. Он вернулся в жизнь.

Он смотрел теперь в мир счастливыми слепыми глазами.

А я сидела на плече художника, как химера на парапете собора Парижской Богоматери, и служила творцу проводником в его воображаемых путешествиях.

Глава 2. Коты на войне

(История, рассказанная белой крысой кошке по имени Счастье

во время её скитаний)

Как называют котов на войне? — Гильза. Выстрел. Миномётчик. Боец.

Странные люди. Как будто им в жизни всего этого недостаточно. Нет бы назвали Орешек, Бутончик, Попрыгунья. Мерилин Монро, в конце концов.

Но этого кота звали Мандарин. То ли потому, что он был рыжим и жизнерадостным. То ли родился под Новый год.

Хозяева кота бросили в запертом доме без воды и еды. Дом разбил снаряд. Мандарина осколками ранило. Но зато брошенный питомец смог выбраться на волю через пробоину в стене.

Город лежал в руинах. Арматура, осколки бетона, в воздухе кирпичная пыль, которая не оседала неделями. Запах гари, жжёной резины, палёного мяса. Крысиного ли, собачьего, человечьего? Война одинаково прожорлива по отношению ко всему живому.

Кот было настроился ловить на обед мышей и птиц, но тут вышла незадача.

Во время очередного обстрела Мандарин спрятался в подвале. А там, загнанная в угол, сидела белая, очевидно ручная крыса и смотрела на кота умоляющими беззащитными глазами абсолютно разумного существа. Понимающего, что такое боль, мучения, смерть. Видевшего и испытавшего всё это. На войне дети враз взрослеют. А животные моментально вочеловечиваются. Они ещё в зверином тельце, а сознание переходит на иной, высший уровень.

Одноглазый и трёхлапый кот с ужасом понял, что стал вегетарианцем. Ну, невозможно жрать братьев по разуму, пусть и в крысиной шкуре.

Крыску Мандарин ожидаемо обозвал Белоснежкой. Бедняжку не только коты не жаловали, её и серые собратья шпыняли. Белых крыс, как и ворон, никто не любит. Кот-инвалид отверженную от всех защищал.

Ошалевшая от кошачьего благородства Белоснежка притаскивала откуда-то за щекой крупу своему новому другу. И Мандарин, подвывая от отвращения, самоотверженно грыз зёрна. А когда пришла весна, дошёл и до одуванчиков и прочей травы во дворе.

А потом к их тёплой компании прибился голубь со сломанным крылом. И птицу назвали Честное Слово. Ну, потому что «на честном слове и на одном крыле». Помните?

И стали они в подвале не жить-поживать, а просто выживать.

Покалеченный кот в людях совсем разуверился.

Но именно тогда сухой и жёсткий, как обглоданный мосол, старик подобрал их инвалидную команду.

Ничего у него не было, кроме овсянки. И кот, крыса и голубь её тоже зауважали, просто потому что из еды уважать больше было нечего.

Старик когда-то был водителем, у него семья была. Потом он вышел на пенсию. Жена, с которой он прожил сорок лет, умерла. Сына на войне убили. Невестка и внуки уехали в эвакуацию.

И теперь старик называл детками Мандарина, Белоснежку и Честное Слово.

И всё твердил:

— Вы меня только не бросайте. Одному плохо. Хуже некуда!

И дед отдавал питомцам последнюю еду.

И кот подумал: «Может, они и не совсем конченые, эти люди?»

По утрам он залезал к старику на руки и пел ему в ухо:

— Мы с тобой. Мы тебя не бросим. Не бойся. Мы любим тебя.

И расчищал дедов дневной путь от всяких гадостей. Там подчистил. Здесь подправил. Тут отбросил камень, о который можно было споткнуться.

Что только люди не пытались устроить Мандарину. Швырялись снарядами. Стреляли по нему из автоматов. Пытались накормить толчёным стеклом. Содрать шкуру, чтобы пустить её на воротник. И даже облить бензином и сжечь заживо.

И только теперь больной, полуслепой и полуглухой старик начал возвращать животному веру в людей. Хотя бы один на сто тысяч всё-таки человек и желает спасать слабых, а не пускать их для развлечения на корм собакам.

В то утро Мандарин разнежился на коленях у старика и потерял бдительность. Кот пел деду свою песню — и тут прилёт. Мандарин только успел вскочить на задние лапы и прильнуть всем тельцем к сердцу старика. Прямо в кота и вошёл предназначенный человеку осколок.

— Я же сказал: не бойся ничего, — муркнул Мандарин и ушёл.

Белоснежка, Честное Слово и дед молча смотрели на мёртвого кота.

Глава 3. В феерической тьме

(Рассказывает художник)

И я благодаря кошке увидел своими слепыми глазами бродячие иероглифы, цепную русалку, охраняющую затонувшие сокровища, город, складывающийся и возводящийся, как кубик Рубика и раскладушка одновременно. Длинноногая каракатица в юбке из лимонной дольки и в шляпке из канцелярской кнопки вышагивала по подиуму. Зелёные человечки танцевали в платьях с кринолином и в брабантских разлапистых кружевах. Фривольная статуя восемнадцатого века ожила и превратилась в офисного клерка, сухого, как вобла. Ящерица облачилась в белую смирительную рубаху в отпечатках голубой крови. Гуттаперчевый писатель выворачивал душу наизнанку. Скафандры для космонавтов кроили в виде русских косовороток и крестьянских сарафанов.

Бесстыжая Алиса рядилась в платье из тумана. Бритые кактусы тужили бицепсы, как качки. Грузчики затягивались в дамские корсеты. Спецназ набирался из хрупких балерин. Рой цифр, которые, словно осы, жалят всех. Летающие крепостные башни переносят пыльцу с цветка на цветок. Воины в набедренных повязках, с копьями наперевес, гарцуют на компьютерах. Девицы в кокошниках из автомобильных запчастей ждут суженого у окошек в наличниках из пулемётных лент. Мулатка в бретонском чепце, напяленном на фиолетовую причёску Анжелы Дэвис, и с занавеской из бусин перед лицом, будто у сибирского шамана, которому нельзя заглядывать в глаза во время камлания.

Некто одновременно с рогами и с нимбом на голове упорно лез ко всем целоваться.

Замок, состоящий из вращающихся шестерёнок, как в часах, перемалывающий всех, кто попадает внутрь, словно мясорубка. Зелёный фрак на голое тело — и ярко-розовые культи инвалида. Канализационный люк, а в него видно небо, текущее вместо сточных вод. Клетки, в которые, будто звери, посажены цветы.

Двойные спирали ДНК из движущихся эскалаторов. Световые чертоги. Белые гондолы небесных хранителей, в которых они плывут и спасают тонущих в житейском море людей, как дед Мазай зайцев. А мы видим только облака.

Леопардо-ящеры с гребнями вдоль спины. Распаренный юнкер с деревенской гармонью яростно лягается. Марсианская плакса в платье — что-то между цветком огромного мака, алым смокингом и осколком красного стекла с улицы красных фонарей. Ландскнехты в лаптях и онучах. Весёлый пучеглазый карлик с длинной косой, перевитой разноцветными лентами. Человечки парят в невесомости, заодно что-то подкрашивая в блёклом воздухе. Мачо в костюме гробовщика и в золотом сомбреро. Бомжеватый Джон Леннон отплясывает на шахматной доске. У него пучок из дредов на макушке, похожий на комок мохера или на причёску «вшивый домик», которую в шестидесятые так любили продавщицы из водочных отделов.

Вокруг падают, как снег, лампочки, дырявые кастрюли и пожарные каски. Шумит водопад, в котором загораются вечерние окна. Летающая нефтеналивная цистерна, раскрашенная под Хохлому, парит в космосе. Леденцы в виде игуан на палочке переливаются, точно бриллианты. Ночной лес из войлока, а в ветках живут то ли привидения, то ли инфузории-туфельки гигантского размера. Карликовые драконы вьют гнёзда, усаживаясь потом в них в позе роденовского мыслителя. И всё в помпонах и в мухоморах. Мигают во тьме светящиеся одуванчики — хрустальные шары. Деревья и цветы сплетаются в волшебный клубок, который уведёт потом к Бабе-яге на съедение. А может, к исполнению желаний. И не знаешь, что страшнее.

Красные пальмы, сиреневые змеи с крыльями бабочек, летающий скальп Мальвины. Комары в «лабутенах». Ожившие мыльные пузыри. Одушевляются, переливаются всеми цветами радуги — и лопаются. Совсем как люди.

Листья кувыркаются в пространстве. У каждого свой цвет, они все расположены под разными углами по отношению друг к другу. Как миллиардогранник, у которого все грани неправильные и к тому же вывернуты наизнанку.

Я всё это вижу благодаря моей кошке. Это же Клондайк фантастических образов. Материал для сотен картин!

Но как же я их напишу, если не воспринимаю ни холста, ни красок?..

Глава 4. Приют для сбитых ангелов

Что чувствует Муза, чей подопечный умер? Это как для художника ослепнуть.

Потерян смысл жизни. Всё кончено. Ведь для музы художник — её холст. Чистый лист. Возможность себя выразить и сделать мир лучше.

Мой художник умер.

И все вокруг загоготали:

— Ой, ну ты же сильная! Ты это легко выдержишь. Ты и не такое выносила!

Так всегда говорят, когда не хотят по-настоящему сочувствовать. Не хотят делиться теплом души, сопереживать. Сопереживать — это больно. Все избегают боли.

И я осталась со своими страданиями наедине. Понимая, что никакая я не сильная и не мужественная. Просто раньше рядом был кто-то, ради кого хотелось всё вытерпеть, любые издевательства судьбы. И когда я попала под грузовик. И когда жестокие подростки ради смеха отрубили мне хвост и сбросили с шестнадцатого этажа — я всегда думала: я так сильно люблю своего художника, что просто не могу с ним расстаться. И он без меня пропадёт. Я выживу ради него.

А теперь его нет.

И я просто искалеченная старая кошка, хромая, бесхвостая, почти ослепшая. Никому не нужная.

Боль и разочарование во всём сущем были непереносимыми. И я превратилась в мизантропа. И в жизнененавистницу. В жуткую, жуткую жизнененавистницу.

А больше всего я ненавидела все эти тупые фразочки: «Всё будет хорошо!», «Что-то отнялось, но ещё больше прибавится». И самое ужасное: «Жизнь продолжается».

Да ничего уже не будет хорошо! Ничего никогда не наладится! Всё отняли, но ничего никогда не вернут, а будут отбирать последние крохи и дальше. А уж про «жизнь продолжается» вообще помолчите. Это-то самое жуткое и есть. Лучше бы уж всё закончилось.

К сожалению, кошки не могут покончить с собой. Хотя… Может, мне удастся стать первой? Например, снова прыгнуть под грузовик?

Тем временем после смерти художника я оказалась на улице.

Какой-то человек отнёс меня в приют для брошенных животных. Более жуткого места нельзя себе и представить.

Сюда свозили такой же биологический хлам, как я. Помойка для живых, страдающих существ.

Пёс Погремушка, которого выгнали из дома, потому что чересчур громко лаял. Но пёс же должен охранять хозяина. Вот друг человека его добросовестно и охранял.

Кошка Мята, которая родила котят без разрешения хозяев. И они сначала утопили котят, а потом избавились и от кошки.

Лисичка Веснушка, которая кусалась. Так ведь она же дикая. Не надо было её домой брать. А теперь она отвыкла сама себе еду добывать.

Попугай Горлопан. Он просто надоел.

А ещё змеи, еноты-полоскуны, хомяки, обезьяны, маленький медвежонок.

Сегодня притащили даже огромного варана. Он ошивался под окнами какой-то избушки и до полусмерти напугал дачников. К нам варашу приволокли МЧСники с мигалками, в мешке. Спасибо, без наручников.

И вот я сидела в своей клетке — в клетке! Это я-то! После того, как объехала почти весь свет, — и ненавидела мир.

«Какого лешего эти люди, прикидывающиеся добрыми, засунули меня сюда! Лучше бы усыпили», — истекала я желчью.

— А я вот согласна и на клетку. Лишь бы ещё пожить. Не хочу умирать, — подслушала мои мысли шиншилла Раиса.

В клетках побольше так же безнадёжно мучились старики: пожилые учительницы, врачи и седые милиционеры, впавшие в жестокую деменцию. С блаженными улыбками, никого не узнавая, старики ходили под себя. А озверевшие санитарки били их половыми тряпками по лицам.

А в клетке напротив сидела ощипанная синяя птица счастья. И молча печально глядела в никуда. Грифоны с отрезанными крыльями, розовые единороги с отпиленными рогами беззвучно умирали рядом.

А чуть дальше летавшие с птицами ангелы, собой закрывавшие птиц от охотничьих пуль, а всех живущих от всякого зла, пытались зализывать раны, как собаки. Но раны не переставали кровоточить.

И я закричала:

— Мы всегда были территорией любви и милосердия! Что же со всеми здесь случилось? Почему сдают своих близких в эти клоаки, чужим, озверевшим от жизни людям, которые уже и не люди вовсе, вымещающим все свои несчастья и обиды на самых беззащитных, на выживших из ума стариках? Почему животных сначала ласкают, как детей, а потом ссылают, как каторжников, с глаз долой?

До чего же я злилась в эту минуту на весь мир! Мой художник всего себя положил на то, чтобы сделать наш мир лучше для каждого живого существа. Слепой продолжал работать для счастья и радости других. И чем же мир отплатил?

Художника с его картинами выставили вон из его мастерской. Разбили его статуи, которые он лепил, уже погружённый в свою болезнь. А на картинах, написанных ещё в здравии, мальчишки выкалывали глаза и вырезали лица, чтобы просунуть головы и носить полотна на шеях. И никто из взрослых не остановил маленьких варваров. А слепой художник умер от сердечного приступа, понимая, что всё созданное пошло под нож, работа всей жизни уничтожена. А я, ободранная старая кошка, оказалась в этом отстойнике в виде особой милости.

Как я ненавидела своего художника! Он бросил меня, он предал своё дело, своё искусство: он умер. Как он мог умереть!

Меня просто распирало от образов и фантазмов, которые я должна была передать ему. А передавать некому. Талант — никому не нужный хлам.

Художник ведь почти научился рисовать вслепую. Он задыхался от тоски по краскам! И я научила его различать их по запаху. Зелёные пахли луговой травой, полевыми цветами. Синяя — морем, солью, водорослями. Жёлтая — апельсинами и лимонами. Красная — розами. Белая — молоком и тишиной.

И даже этикетки красок на ощупь были разными. Синяя — как бархат. Зелёная — как кусочек льда. Жёлтая — тёплая и пушистая, словно цыплёнок. Красная — жгучая, будто перец.

Мы не успели придумать, как краски накладывать на холст, чтобы они не смешивались, как очерчивать персонажей. Ведь художник видел не этот материальный мир, а свой внутренний, свои фантазии. Но мы бы обязательно что-нибудь изобрели. Творец бы научился рисовать заново!

И тут его убили. Да, убили! Эгоизмом, тупостью, жестокостью, жадностью.

Знаете, я почти сошла с ума, когда мой живописец погиб. Мне рассказали, что в городе есть памятник какому-то очень доброму человеку. Если в щель на пьедестале бросить записочку с желанием, оно обязательно исполнится. Любое. Что ни попроси.

Я туда бегала. Я не могу писать. Но я положила лапки на каменную ступень, я умильно заглядывала в прекрасные глаза статуе:

— Верни мне художника. Верни мне его!

Статуя смотрела мне вслед с суровой строгостью, пожалуй, даже с озлоблением. Я почувствовала себя преступницей. Все же знают, что оттуда не возвращаются. Не надо было загадывать такое безумное желание.

Но в то же время я не поверила, что мне отказали. И я принялась шастать по паркам, которые так любил мой художник. Где-нибудь я его да встречу!

Я вглядывалась в лица прохожих. Он — не он? Идёт — не идёт?

И так, пока мальчишки не поймали меня в парке Сен-Жермен и не отметелили.

С тех пор я ни во что не верю. Ни в НЛО, ни в исполнение желаний, ни в бессмертие, ни в людей.

А теперь я погибаю от необходимости передать кому-нибудь образы, которые предназначались художнику. Никому это не нужно. Все брезгливо шарахаются от запаршивевшей музы: ещё, не дай Бог, талант подхватишь. А это хуже лишая!

И я объявила миру бойкот.

Я замолчала навсегда. Я так думала.

— Насчёт бойкота ты погорячилась, — рассудительно заметил мне светлячок, невесть откуда в этом аду появившийся. — Посмотри вокруг: все мучаются. Букашек в траве вместе с травой поедает ягнёнок. А если он есть не будет — умрёт от голода. Ягнёнка пожирает лев. А если он пожалеет ягнёнка, хищник и его львята тоже погибнут от голода.

— Вот именно! — зарычала я. — Все убивают всех. Проклятый, безнадёжный, бессмысленный мир! Нет здесь никакой надежды.

— Да, кто-то всё очень запутал, завязал в немыслимо сложный узел. Заставил всех нас мучить друг друга и мучиться самим. Но, может быть, автор и сам запутался? Всё чересчур усложнил? Наверное, он создавал для нас трудную задачу вроде экзамена жизни. И перестарался — задача оказалась нерешаемой.

— Мне больно, больно! — закричала я. А обитатели соседних клеток недоумевали:

— Что у тебя может болеть? Ты здоровая, как лошадь.

— Мне невыносимо больно за всех вас. За каждое живое существо в мире! За голодного волка. За съеденную лань. За утопленных котят. За растоптанную траву.

Я всех вас слышу. Я за каждого переживаю. Каждый удар, пинок, укус, царапина бьют по мне. Все крики, жалобы, мольбы звучат в моих ушах. Моя жизнь — пытка, потому что я жалею каждого микроба в этом мире. Чужие страдания сжигают меня.

А их соседних клеток кричат:

— Брось эту блажь! Хватит придуриваться! Ты что, книжек начиталась? Это враньё. Чувствовать чужую боль невозможно. Да и зачем? Своя рубашка ближе к телу.

Разуй глаза. Добро пожаловать в реальность. Да, жизнь жестока и ужасна. А ты кому жаловаться собралась? Кто тебя услышит? Что тебе поможет?

Ты надеешься уговорить Вселенную быть добрее? Насмешила до колик.

Стань как все. Забей на других. Твоё чистоплюйство раздражает. Вроде ты лучше всех. А ты просто дура стоеросовая. Надо быть безжалостными и сильными. Иначе не выжить.

— Глупые! — расплакалась я. — Вас раздражает доброта. В ней вы видите упрёк себе. А того не понимаете, что, пока я жалею всех, я пожалею и вас. Если я чувствую боль всего мира, значит, я смогу ощутить и вашу боль. Если я готова взять на себя страдания любого, значит, я готова и за вас умереть.

— Уговорить Вселенную быть добрее? — встрепенулся светлячок. — А это мысль!

Давай напишем Вселенной письмо. Расскажем, как нам тут плохо. Всем. Вдруг кто-то придёт и распутает все гордиевы узлы Вселенной?

Мы так и скажем: «Космос, SOS!» И адрес укажем: «Мирозданье, до востребования».

А вдруг нам помогут. Мы же дошли до последней точки. Нам вообще больше нечего терять.

— Да кому мы нужны! — вздохнула я. — Никакие просьбы наши не слышат. Я проверяла.

— А мы будем верить в лучшее вопреки очевидности! — заспорил светлячок.

— И попадём в психушку, — ухмыльнулась я.

Всю ночь в сиянии светлячка кастрированный кот, корова, у которой убили и съели ребёнка, и убогая, покалеченная звезда из ликвидированного созвездия сочиняли письмо живой Вселенной о том, что больше невозможно терпеть мировое зло и сохранять такое количество страданий.

И только пойманная в паутину муха кричала до утра от ужаса, потому что паук уже впрыснул в неё яд и тот растворял внутренности несчастной, заживо превращая её в кисель.

А утром в наш приют для увечных звёзд и сбитых ангелов пришли дети из художественной школы. И стали дарить всем свои рисунки. А на них солнышки, домики, цветы и прекрасная синяя птица, расправившая все свои ультрамариновые пышные новые перья.

Её нарисовала девочка. Худющая, с разбитыми коленками, в лупоглазых очках, с железными скобками на зубах. Крысиный хвостик довершал пленительный образ.

— Кошка Счастье! — шепнул мне неугомонный светлячок. — Похоже, тебе придётся ещё поработать музой.