(Путешествия Джоркенса, книга первая)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 10(60), 2024.

Наш журнал уже публиковал цикл коротких рассказов лорда Дансени, так что не будем повторять подробности его биографии; к тому же, надеемся (может быть, наивно?), они и так известны многим любителям фантастики: это, как-никак, знаковая фигура. А вот о Джоркенсе как о персонаже Дансени скажем: он русскоязычному читателю незнаком, перед нами первый перевод.

Этот литературный герой является центральной фигурой отдельных рассказов, входящих в несколько (точнее говоря, шесть: «История об абу-лахибе» взята из первой) разных книг, в основном представляющих собой сборники «застольных» историй о приключениях Джоркенса или, реже, его знакомых. При этом сам Джоркенс всегда не прочь принять на грудь и вообще, что называется, «ненадежный рассказчик», этакий английский Мюнхгаузен — вот только более мрачный, и вообще его истории, в отличие от охотничьих баек знаменитого барона, поражают не столько своей фантастичностью, сколько реализмом — который при ближайшем рассмотрении и оказывается выдумкой… Скорее всего — выдумкой: некоторая степень неясности всегда остается.

В общем и целом перед нами, пожалуй, приключенческая литература, основанная на фантастическом допущении. Добавим, однако: это приключенческая литература работы Дансени — и потому назвать ее «низким жанром» никак не получится!

Предисловие автора

Записывая во всех подробностях — насколько я в состоянии их припомнить — те удивительные истории, которые мне довелось услышать из уст мистера Джоркенса, я льщу себе надеждой, что мне удастся заполнить некоторые пробелы, которые встречаются порой в рассказах бывалых путешественников. Я также надеюсь, что эти истории способны до некоторой степени содействовать прогрессу Науки, заложив более прочный фундамент для наших представлений о мире, однако, если этого не произойдет, я не сомневаюсь, что они, по крайней мере, могли бы сообщить некую загадочность отдаленным уголкам нашей планеты, которая с каждым годом становится все более знакомой, и тем самым вернуть наши познания на то переменчивое и зыбкое основание, на котором они некогда зиждились и которое кажется столь привлекательным каждому, кто неравнодушен к вещам неуловимым и странным. И, если кому-то вдруг покажется, будто я порой подразумеваю, что мистер Джоркенс несколько преувеличивает, это впечатление будет ошибочным; напротив, мне хотелось бы торжественно заверить моих читателей, что нигде и никогда я не подвергал сомнению правдивость моего героя; ничего подобного у меня и в мыслях не было. Другое дело, когда я даю понять, что мистер Джоркенс, возможно, чересчур привержен хорошей выпивке. Я поступаю так только потому, что знаю: этим я не нанесу мистеру Джоркенсу никакой обиды. Напротив, ему даже нравится, когда буквально всем вокруг хорошо известно, что время от времени ему необходим некий стимул, и он бывает только рад, когда кто-то из друзей угощает его стаканчиком виски. И причина здесь не столько в стоимости виски как такового, сколько в дружеском и благожелательном настрое, который вызывает к жизни подобные предложения. Подобную бескорыстную благожелательность мистер Джоркенс ценит практически наравне с еще одной вещью, которой, как он уверен, он заслуживает в не меньшей степени, а именно — с полным и безоговорочным доверием к своим словам.

Когда в Лондоне я встретил своего приятеля Меркота, он много рассказывал мне о своем Клубе. Об этом Клубе я почти ничего не слышал, и даже название улицы, на которой, по словам Меркота, он находился, мне мало что говорило, хотя пару раз я, кажется, проезжал там на такси и запомнил, что дома на этой улице выглядели небольшими и запущенными. Меркот признал, что его Клуб действительно не слишком велик — там не было даже бильярдного стола, да и комнат было всего ничего, однако в нем, вероятно, все же имелось нечто, до такой степени завладевшее его помыслами, что эта заурядная улочка сделалась для моего приятеля едва ли не центром всего Лондона. И, когда он захотел привести меня в Клуб, чтобы я увидел его собственными глазами, я предложил отправиться туда уже на следующий день, однако Меркот не согласился; и то же самое повторилось, когда я заговорил о послезавтра. В Клубе, насколько я себе представлял, не было, по-видимому, ничего особенно интересного — ни картин, ни отборных вин и ничего такого, чем обычно чванятся лондонские клубы, зато, как говорил Меркот, там можно было услышать увлекательные, порой совершенно фантастические истории, поэтому, если я все-таки хочу побывать в Клубе, лучше сделать это в тот вечер, когда там будет старина Джоркенс. Когда же я спросил, кто такой этот Джоркенс, Меркот ответил, что это человек, который объездил почти весь мир. На этом мы расстались, и очень скоро я совершенно позабыл о Джоркенсе; с Меркотом мы тоже не виделись несколько дней, пока однажды он не позвонил мне и не спросил, готов ли я сегодня же вечером отправиться с ним в Клуб.

Я согласился, но не успел я выйти из дома, как Меркот неожиданно приехал ко мне сам. Оказалось, он хотел кое-что рассказать мне о Джоркенсе. И прежде, чем мы тронулись в путь, Меркот сел в кресло и некоторое время говорил об этом человеке, хотя все им сказанное можно было бы выразить с помощью одного-единственного слова. Джоркенс — человек добросердечный, сказал Меркот, и готов каждый вечер рассказывать свои истории каждому, кто угостит его небольшим стаканчиком спиртного, причем особое предпочтение он отдает виски с содовой, однако не может быть никаких сомнений, что этот человек действительно повидал свет. Как бы там ни было, в Клубе полюбили эти вечерние истории, ставшие его отличительной особенностью; без них Клуб не был бы Клубом, к тому же они в любом случае помогали приятно проводить время, однако, добавил Меркот, он должен предупредить меня об одной вещи, а именно о том, чтобы я не верил ни одному слову Джоркенса. Нет, самого Джоркенса нельзя ни в чем обвинить; меньше всего ему хотелось бы ввести кого-то в заблуждение. Напротив, он стремится всячески заинтересовать слушателей и помочь им скоротать вечер; сам же он абсолютно ничего не выигрывает от тех преувеличений, которыми изобилуют его истории, и тем более не пытается кого-то одурачить; единственное его желание — развлечь членов Клуба, и все ему за это только благодарны. В заключение Меркот еще раз призвал меня не верить рассказам Джоркенса ни в целом, ни в любой их части; в особенности же я не должен был доверять подробным описаниям тех отдаленных стран, где ему довелось побывать.

— Все ясно, — сказал я. — Мистер Джоркенс привирает.

— Бедный старина Джоркенс, — вздохнул Меркот. — На мой взгляд, это излишне категоричное суждение, но… Как бы там ни было, я вас предупредил.

И, когда я заверил его, что все понял, мы спустились на улицу и остановили такси.

В Клуб мы приехали после обеда и сразу прошли в небольшую комнату, где у камина собралось несколько завсегдатаев; там меня представили Джоркенсу, который сидел, глядя в огонь, а по правую руку от него стоял небольшой столик. Когда знакомство состоялось, Джоркенс повернулся к Меркоту, чтобы сообщить ему то, что́ он, по всей вероятности, уже говорил другим джентльменам.

— Вчера вечером у нас здесь произошел крайне неприятный инцидент, — сказал он. — Ни с чем подобным я никогда еще не сталкивался; более того, я считаю совершенно невозможным, чтобы такие вещи происходили в респектабельных клубах.

— Вот как? — сказал Меркот. — Что же случилось?

— Вчера сюда явился некий молодой человек, — сказал Джоркенс. — Как мне сказали, его фамилия Картер. Это было после обеда — как раз тогда, когда я рассказывал об одном любопытном случае, который произошел со мной довольно давно в Африке, в бассейне реки Конго примерно в районе шестой параллели. Дело, однако, не в самом случае, а в том, что не успел я закончить свой рассказ, как этот юнец — Картер или как его там — заявил, что он мне не верит. Только подумайте: вот так запросто, во всеуслышание, взять и заявить, что он не верит моему рассказу! Он добавил также, что немного разбирается в зоологии и в географии и что — неслыханная дерзость! — его познания в этих дисциплинах противоречат тем совершенно реальным событиям, которые произошли со мной с конголезской стороны водораздельного хребта. Как, по-вашему, следовало бы поступить с молодым человеком, которому хватает бесстыдства и наглости?..

— Его необходимо исключить, — сказал Меркот. — Подобный инцидент должен быть немедленно рассмотрен комитетом Клуба, не так ли?

И с этими словами он повернулся к остальным членам Клуба, переводя взгляд с одного джентльмена на другого, пока не остановился на человеке с лицом нерешительным и безвольным, который и был, по-видимому, одним из членов клубного комитета.

— О, да. Безусловно, — проговорил тот не слишком уверенно.

— Хорошо, мистер Джоркенс, — сказал Меркот. — Мы займемся этим безотлагательно.

И еще один или два члена администрации Клуба пробормотали что-то в знак согласия, после чего бурное возмущение мистера Джоркенса превратилось в негромкое ворчание и редкие восклицания — достаточно раздраженные по тону, но произносимые все же вполголоса. Было очевидно, что во́ды его негодования все еще неспокойны, но буря уже улеглась.

— На мой взгляд, это просто возмутительно, — заметил и я, но больше ничего добавлять не стал, ибо в Клубе я был всего лишь гостем.

— Возмутительно! — повторил за мной старина Джоркенс, однако это нисколько не приблизило нас к тому, чтобы услышать какую-нибудь занимательную историю.

— Нельзя ли попросить принести виски с содовой? — спросил я Меркота, поскольку в комнате воцарилось молчание; при этом я слегка качнул головой в сторону Джоркенса в знак того, кому на самом деле предназначался напиток. Я полагал, что Меркот догадается заказать виски и без моей подсказки, но, когда он все же сделал это, лицо у него было совершенно равнодушным, как у человека, который заранее уверен, что никакого толка от этого не будет. И, когда стаканы оказались вблизи пустующего столика по правую руку от Джоркенса, он сказал:

— Благодарю вас, мне не надо…

На мгновение мне показалось, что в воздухе повисло легкое, как призрак, удивление, однако никто из присутствующих ничего не сказал.

— Нет, — задумчиво добавил старина Джоркенс, — я не пью виски. Лишь время от времени я использую его для того, чтобы подстегнуть мою память. Виски действует на нее просто замечательно. Но как напиток я никогда его не употребляю и даже не прикасаюсь к нему. Мне не нравится его вкус.

Его стакан унесли. И снова мы нисколько не приблизились к тому, чтобы услышать какой-нибудь интересный рассказ.

Так получилось, что я сидел в кресле совсем рядом с Джоркенсом. Свой стакан, в котором было очень мало содовой, я держал в руке, но это было неудобно, а поставить его мне было совершенно некуда.

— Вы не возражаете, если я поставлю мой стакан на ваш столик? — спросил я.

— Разумеется, нет, — ответил Джоркенс с полнейшим равнодушием в голосе, но не в глазах, в глубине которых — стоило мне опустить стакан на столик подле его локтя — вспыхнули темно-янтарные огоньки.

Еще долго мы сидели в тишине; всем хотелось, чтобы Джоркенс заговорил, но он молчал. Наконец пальцы на его правой руке раздвинулись ровно настолько, чтобы можно было обхватить стакан, но тут же снова сжались. Какое-то время спустя они разжались вновь и медленно поползли по столешнице, однако тотчас отпрянули, словно Джоркенсу на мгновение показалось, будто это его стакан, но он вовремя осознал свою ошибку. Это было очень легкое движение, но по нему было сразу видно: перед вами человек, который никогда не возьмет чужое виски намеренно. Как только сей факт был установлен со всей достоверностью, лицо Джоркенса приобрело отсутствующее выражение, словно он задумался о каких-то далеких вещах, тогда как его рука в очередной раз совершила некое рассеянное движение. И, пока он вглядывался во что-то, видимое ему одному, его пальцы машинально сжали стакан и подняли к губам, и столь же машинально Джоркенс осушил его, продолжая думать о чем-то очень далеком.

— Боже мой! — внезапно воскликнул он. — Надеюсь, это был не ваш стакан?

— Вовсе нет, — сказал я.

— Дело в том, что я как раз вспомнил одно весьма интересное происшествие, — добавил Джоркенс, — и едва ли сознавал, что́ делаю.

— А можно поинтересоваться, что это было за происшествие? — сказал я.

— Не очень-то мне хочется об этом рассказывать, — ответил мистер Джоркенс. — Ни вам, ни кому-либо еще — особенно после вчерашнего прискорбного инцидента.

Я посмотрел на Меркота, который на этот раз без труда прочел мои мысли и заказал еще три порции виски.

Просто поразительно, как благотворно подействовало виски на память старого Джоркенса, поскольку его дальнейший рассказ изобиловал подробностями столь яркими, что они могли быть извлечены только из памяти; никакое воображение не могло бы создать ничего подобного. Я со своей стороны опускаю некоторые детали и воспроизвожу только основные пункты его рассказа, представляющие значительный зоологический интерес, ибо они имеют отношение к весьма серьезному пробелу в сведениях, коими располагает эта наука, — к пробелу, который, как мне думается, скорее всего существует; и если эта история правдива, то она полностью его ликвидирует.

Вот эта история:

— Подобное, — сказал Джоркенс, — редко услышишь в Лондоне, но в поселках на окраинах Империи о таких вещах рассказывают достаточно часто. В тех краях, — добавил он, — не найдется, наверное, ни одного гостиной, где эта история не обсуждалась, ни одного бунгало, где о ней бы не упоминали, но исключительно с насмешкой. В таких местах, как Малакаль¹, вы не найдете ни одного белого человека, который бы об этом не слышал — и ни одного, который бы в это верил. Но последний белый человек, которого вы встречаете в своем одиноком странствии, последний белый, который провожает вас на границе, за которой начинаются бескрайние болота, где вы неделями не видите ничего, кроме зарослей папируса, — он в это верит.

Я замечал это не раз. Там, где собирается вместе несколько человек, знающих одинаково мало, и где заходит речь об этой истории, кто-то один тотчас начинает над ней насмехаться, а остальные готовы его поддержать, ибо никто из них не готов довериться собственному воображению и проанализировать неясные слухи, а посему слухами они и остаются. Но, когда человек оказывается один на границах страны, откуда пришел этот слух, и ничей глупый смех уже не может помешать работе воображения — вот тогда-то он начинает анализировать и домысливать факты и оказывается в итоге значительно ближе к истине, чем способны подвести его недоверие и скептицизм. Ну а я вдобавок склонен считать, что решению подобных проблем часто способствуют приступы лихорадки.

Сама проблема, впрочем, достаточно проста. Это, по сути, всего лишь вопрос о том, действительно ли человек с его здравым смыслом и любопытством открыл всех существующих в мире животных или где-то в зарослях папируса все еще скрывается какой-то неизвестный зверь, которого не видел ни один белый. Впрочем, я, пожалуй, выразился не совсем точно, ибо некоторым белым доводилось видеть вещи, в которые не поверит ни один ученый молокосос… Мне следовало бы сказать: зверь, существование которого еще не признано нашей цивилизацией. Больше двадцати лет назад в Кости² я впервые услышал, как двое джентльменов говорят об этом существе — они называли его абу-лахиб и, я думаю, вполне верили в его существование, однако Хартум был всего в ста пятидесяти милях, и у обоих были и смокинги, которые они надевали к обеду, и фарфоровые тарелки, и серебряные вилки, и различные безделушки на каминной полке, и много других вещей, которые, как мне кажется, настолько парализовали их воображение, что они попросту не позволяли себе поверить в это существо. «Он разложил вокруг палатки три или четыре костра, — сказал один джентльмен, по-видимому имея в виду какого-то своего знакомого, — и рассказывал потом, что около двух часов пополуночи абу-лахиб все-таки появился, так что он сумел хорошо его разглядеть». — «А он забрал то, что хотел?» — спросил другой. «Да, абу-лахиб утащил это с собой», — был ответ, и тогда второй джентльмен изумленно воскликнул: «Единственное животное, которое умеет использовать…!» Тут он понизил голос, огляделся по сторонам и, заметив меня, больше ничего не добавил. В следующую секунду оба, неловко усмехаясь, заговорили о другом; так, должно быть, Колумб отвернулся от длинной полоски низкого берега на горизонте, отказываясь поверить, что перед ним — новый континент. Я, разумеется, пытался расспрашивать обоих, но не сумел получить никаких полезных сведений; похоже, оба джентльмена предпочитали шутку фантазии и воображению, и я не добился от них ничего, кроме смеха.

Лишь несколько недель спустя, оказавшись в местах намного южнее, я столкнулся с человеком, который был в состоянии подойти к этой любопытнейшей зоологической проблеме с подлинно научной точки зрения, и это был белый, который жил совершенно один в хижине, построенной близ устья Бахр-эз-Зерафа. В Африке встречается немало вещей, в существование которых трудно поверить, и эта река — одна их них. Она берет свое начало в болотистых низменностях близ Белого Нила и течет, прихотливо петляя, на протяжении сорока или пятидесяти миль, после чего снова впадает в Белый Нил. Трудно поверить, что европеец может жить в подобном месте один-одинешенек, но кто-то же должен быть последним белым, которого вы видите, путешествуя на задворках цивилизации; он и был таким человеком. У него имелись и многочисленные возможности изучить вопрос о существовании абу-лахиба, и годы досуга, чтобы сопоставить и сравнить все слухи и легенды, поведанные ему робкими аборигенами после того, как он завоевал их доверие, а как он его завоевал — об этом он никогда не рассказывал. Тщательно просеяв все свидетельства и рассказы очевидцев, он узнал все, что рассказывалось об абу-лахибе и долгими малярийными ночами, когда некому было о нем позаботиться и ничто, если не считать дозы хинина, не могло облегчить его состояние, составил себе столь отчетливое представление об этом существе, что ему не стоило ни малейшего труда набросать мне его портрет. Этот рисунок до сих пор у меня — на нем абу-лахиб стоит на задних лапах, напоминая южноамериканского ленивца, чучело которого я однажды видел в каком-то музее. Сложен он как кенгуру, но гораздо крупнее и массивнее, к тому же морда у него не заостренная, а, наоборот, тупая, квадратная и с крупными зубами. Передние конечности или лапы у него короткие и заканчиваются подобием человеческой кисти.

Должен сказать, что тогда я путешествовал в небольшой дахабие³ вверх по этим большим рекам — по любым большим рекам, которые мне встречались, — стремясь покинуть цивилизацию, от которой я устал, и ища чудес, на которые столь богат африканский континент. Охваченный любопытством, которое разожгли во мне услышанные в Малакале слухи, я в конце концов попал к этому отшельнику — Линдону. Мы беседовали как старые друзья, которые когда-то много лет учились в одной школе (так всегда бывает с белыми, случайно встретившимися в этой части Африки), и вскоре я заговорил об абу-лахибе, полагая, что уж Линдон-то должен знать о нем больше, чем известно в Малакале. Он, однако, повел себя довольно сдержанно, что вовсе не редкость для человека, который проводит слишком много времени в одиночестве; боясь, что я ему не поверю, Линдон отвечал на мои расспросы весьма неохотно и скупо. Да, местные жители действительно верили в существование какого-то особенного зверя, однако собственное мнение на сей счет Линдон высказывать не спешил, возможно из страха, что я попытаюсь его высмеять. Чем больше вопросов я задавал, тем короче становились его ответы. И все же в конце концов я сумел его разговорить, сказав: «Насколько мне известно, есть одна вещь, которой абу-лахиб умеет пользоваться и которой не знает никакое другое животное»; и это была та самая таинственная вещь, над которой я ломал голову уже несколько недель, но так и не смог догадаться, о чем идет речь. Эти мои слова развязали Линдону язык. Он понял, что я склонен верить в существование абу-лахиба, и перестал меня стесняться. Линдон сообщил, что области близ истоков Бахр-эз-Зераф — Богом проклятое место, и добавил, что «коли Бог проклял Бахр-эз-Зераф, то тем более он проклял Джебель», ибо места близ Бахр-эль-Джебеля были еще хуже; и где-то там, в глухих зарослях папируса между двумя этими реками, несомненно обитает абу-лахиб. Еще Линдон сказал (что звучало вполне разумно и логично), что если разные диковинные твари встречаются на равнинах, в лесах и в морских глубинах, то почему бы им не жить в бескрайних зарослях папируса, куда не проникал пока еще ни один человек? И если я собираюсь отправиться в эти Богом проклятые места, добавил он, то я вполне могу увидеть абу-лахиба. «Но разумеется, — сказал Линдон, — вам ни в коем случае не следует приближаться к нему с наветренной стороны». «А с подветренной?» — спросил я. «И с подветренной тоже нельзя, — ответил он, — потому что обоняние у абу-лахиба не хуже, чем у носорога. В этом-то и заключается главная трудность: вам придется подходить к нему со стороны, которая находится между наветренной и подветренной, а в тех краях ветер все время дует с севера».

Лишь впоследствии я понял, почему нельзя приближаться к абу-лахибу с подветренной стороны. Тогда же мне не хотелось задавать Линдону слишком много вопросов, ибо вопросы означают сомнение, а сомнения и критика препятствуют кропотливой работе воображения, которое имеет дело со слухами и легендами. Лишние вопросы могут погубить всю картину, и вы потеряете ценные научные данные. Кроме того, Линдон был отнюдь не расположен выслушивать просвещенное мнение путешественника, который только на днях явился из цивилизованного мира: слишком недавно он пережил очередной приступ лихорадки, чтобы мириться с подобными вещами. Но, именно когда Линдон приводил разнообразные и совершенно неоспоримые доказательства существования таинственного животного, меня вдруг осенило. Он как раз рассказывал, что много раз — и не только в начале года, когда динка⁴ разжигают свои костры, — замечал среди тростников огни, мерцавшие в самом сердце болот, куда не сунутся не только динка или шиллуки⁵, но и вообще ни один человек, ибо болота эти не просто необитаемы, но и совершенно непригодны для любых представителей человеческого рода, когда мне открылась истина: абу-лахибу известен огонь. Именно так, сэр, и подтверждение этому я впоследствии видел своими собственными глазами.

Излишне говорить, что мне тотчас захотелось стать первым белым, который не только увидит таинственного абу-лахиба воочию, но и подстрелит его и привезет домой его огромную шкуру как доказательство успеха своей одиночной экспедиции. Это была очень и очень заманчивая идея. Я даже спросил Линдона, как он считает, достаточно ли мощная у меня винтовка (а с собой у меня была винтовка всего лишь .350 калибра) и какой патрон — с цельной или с экспансивной пулей — мне следует использовать. («С экспансивной», — ответил он.) В тот день мы засиделись допоздна, ибо вопросов у меня было еще много. Линдон же неустанно предупреждал меня о многочисленных опасностях болот. Обо всех опасностях, от которых он меня предостерегал, я говорить не стану, поскольку, как видите, я все же остался в живых; скажу только, что он нисколько не преувеличивал и что перечисленные им опасности действительно имели место. Было уже совсем темно, когда я прошел по узкой тропе, которую Линдон протоптал от своей хижины к речному берегу, поднялся на борт моего маленького судна, лег на палубе и глядел на сверкающие в небе огромные звездные полотнища, пока не заснул, а тем временем матросы-арабы отвязали швартовы, и всю ночь ровный северный ветер наполнял наши паруса. Когда же на рассвете меня разбудили первые солнечные лучи, мы были уже в Бахр-эз-Зерафе, но по берегам росли только деревья с густой зеленой листвой, которые цвели яркими пурпурными цветами, а это означало, что мы еще не достигли болот, о которых говорил Линдон.

Мы поднимались вверх по Зерафу в течение нескольких дней; надменные молчаливые орланы-рыболовы пристально следили за нами с вершин чудны́х деревьев, а над нашими головами проносились птицы, которых я не стану описывать, ибо, боюсь, вы можете подумать, что я преувеличиваю яркость их многоцветного оперения. В конце концов мы все-таки добрались до этих великих болот, где действительно могло бы обитать любое неведомое существо, надежно укрытое среди безбрежных тростниковых полей и защищенное от исследователей ландшафтом более унылым и однообразным, чем самая пустынная местность, какую я когда-либо видел. И, пока мы плыли, матросы на борту говорили на языке, которого я не понимал, так что мое воображение, угнетенное однообразными картинами болот, начало улавливать в их речи отчетливо произнесенные английские фразы — самые обычные бытовые фразы, какие мы не задумываясь используем на нашем краю Земли. Например, я готов поклясться, что слышал, как однажды вечером один матрос сказал: «Остановите автобус здесь», хотя этого просто не могло быть, ибо они говорили на наречии динка и никто из них не знал ни слова по-английски; даже с их старшиной-раисом я общался на ломаном арабском.

Наконец мы увидели костры, рдевшие в нескольких местах среди тростников. Я не знаю, кто их разжег, ибо в тех болотах не было никаких людей — ни черных, ни белых, ни серых (как известно, кожа у динка имеет темно-серый цвет). Мне, однако, необходимы были неопровержимые доказательства, и в один из дней я нашел среди тростников следы. Абу-лахиб передвигается прыжками; когда он отрывается от земли, то часто ломает стебли тростника и разбрызгивает грязь, которая остается на листьях, отмечая маршрут его движения сквозь заросли; приземлившись, абу-лахиб делает новый прыжок, оставляя еще один хорошо различимый отпечаток.

Я долго осматривал тростники, пока не убедился, что напал на след. Потом я двинулся по нему, не забывая следить за направлением ветра. Надо сказать, что это была нелегкая работа, к тому же я отправился в заросли один, чтобы производить меньше шума. Мне хотелось подобраться к зверю как можно ближе, чтобы сделать верный выстрел. С собой у меня был только маленький рюкзак, который я повесил на шею, максимально укоротив ремни, потому что в нем лежали патроны, но он все равно несколько раз намокал. Вода в болотах доходила мне почти до пояса, но порой я проваливался глубже, и тогда мне приходилось поднимать винтовку над собой, удерживая ее одной рукой. А высоко надо мной вздымались метелки тростника.

Время от времени я попадал на открытые места, где в воде плавали огромные голубые кувшинки. В таких местах всегда было глубже. Порой я шагал по ковру из переплетенных корней, и тогда тростники шелестели и раскачивались на многие ярды вокруг, а порой попадал на мелководье, где глиняное дно оказывалось достаточно твердым, и можно было не бояться завязнуть. И все это время я продолжал преследовать абу-лахиба.

Северный ветер продолжал дуть с завидным постоянством. Я был достаточно опытным шикари, чтобы двигаться по ветру, но не заходить с подветренной стороны, как советовал Линдон, мне удавалось не всегда, ибо иногда следы абу-лахиба вели именно в северном направлении. В любом случае это было лучше, чем оказаться с наветренной стороны, ибо тогда абу-лахиб тотчас бы исчез. Невозможно поверить, до какой степени могут надоесть человеку прекрасные голубые кувшинки! Вода, правда, была не слишком холодной, но брести в ней по пояс было весьма утомительно. Каждую ногу приходилось поднимать с таким усилием, что порой хотелось все бросить и никогда больше не шевелиться. Не знаю, сколько часов я преследовал абу-лахиба, не знаю даже, сколько времени я упрямо шагал через болота, но, несмотря на упадок духа и крайнюю усталость членов, стоило мне заметить на листьях тростника капли свежей грязи, как я понял, что наконец-то настигаю зверя. Снимая винтовку с предохранителя, я вдруг подумал о том, что́ мне вот-вот суждено сделать для Науки. Из всех шагов, которые она сделала, двигаясь из мрака раннего невежества к той отдаленной точке, о которой мы не можем даже догадываться, но которая несомненно одарит человечество множеством удивительных откровений, по крайней мере один будет сделан благодаря мне. Иными словами, я был близок к тому, чтобы, так сказать, начертать свое имя на верстовом столбе, отмечающим новый этап прогресса Науки.

Я настигал зверя; я подходил к нему все ближе и ближе и даже перестал ощущать усталость, и тут совсем рядом над тростниками поднялось легкое облачко дыма. На секунду я остановился, чтобы перевести дух и приготовить винтовку. Именно в эту краткую секунду я дал неведомому существу научное имя — я назвал его Prometheus Jorkensi.Тростники по-прежнему надежно меня скрывали, чуть впереди лежал небольшой сухой островок. Короткими — не длиннее десяти дюймов — шагами я двинулся к нему, стараясь не волновать воду, но я никак не мог заставить тростники не шуршать. К счастью, северный ветер дул, по-видимому, несколько сильнее, чем мне представлялось, поскольку абу-лахиб не услышал моего приближения. А потом — ах, совсем близко, не дальше, чем в десяти ярдах! — я увидел на земляном пятачке крошечный костерок, тогда как сам я по-прежнему оставался заслонен стеной тростника. Я разглядел также пятно бурого меха и приникший к земле массивный силуэт зверя. Мне оставалось только гадать, какую часть его тела я вижу, но я был уверен, что это важная часть, и я поднял винтовку. Абу-лахиб же по-прежнему не подозревал о моем присутствии. Пора было стрелять, но тут я увидел его руки, которые он, стараясь согреться среди промозглой сырости болот, протягивал к маленькому костерку. Обычно я действую без колебаний, и это всем известно — не колебался я и тогда; никто никогда не слыхал, чтобы Джоркенс мешкал, а если и слышал, то это ровным счетом ничего не означает. Я был на пороге великого открытия, и все необходимые доказательства находились в каком-то десятке ярдов от меня, на мушке моей винтовки. Я не задумываясь застрелил бы и мартышку, и человекоподобную обезьяну, я застрелил бы и какого-нибудь злосчастного гиппопотама, и — если бы возникла такая необходимость — я бы без колебаний пристрелил лошадь, хотя на это не способно большинство мужчин, но обладателя этих черных рук, протянутых над огнем, я убить не мог.

Идею, сверкнувшую у меня в мозгу, пока я стоял среди тростников, я обдумывал все последующие годы, и она казалась мне верной — кажется она мне таковой и сейчас. Среди всех вещей, которые связывают нас между собой и которые нас разделяют (таких, например, как предубеждение против тех, кто не похож на нас), есть одна, больше и важнее которой вы не найдете, сколько бы ни искали. Мы любим говорить о нашем человеческом разуме, который может быть, а может и не быть выше, чем мышление собаки или слона; мы просто говорим, что он выше, вот и все. Мы утверждаем, что верим в горнюю жизнь, а львы, к примеру — нет; но и это всего лишь слова. Некоторые животные сильнее нас, некоторые дольше живут, а многие могут быть намного хитрее и коварнее человека, но существует одна вещь, которой у них нет и никогда не было, и это огонь. И мне кажется, что это и есть самое главное; огонь объединяет тех, кто умеет им пользоваться, и в то же время служит барьером, который никогда не перейдут те, кто его не знает. Только посмотрите, чего мы добились с помощью огня: взгляните на этот совок для угля, на эту каминную решетку, на кирпичи, из которых построено это здание, на его стальной каркас — взгляните, наконец, на весь наш гигантский город, и вы поймете, что огонь — величайшее наше достояние!

Вот какая мысль пришла мне в голову, когда я увидел эти темные руки, протянутые к жалкому костерку в сердце необозримых болот; разумеется, она была не такой длинной, как я только что рассказывал, — эта мысль промелькнула у меня в голове в мгновение ока, однако именно в этот миг промедления абу-лахиб заметил блеск солнечных лучей на дуле моей винтовки или услышал мое дыхание, поскольку он вдруг вытянул свою длинную шею, так что его голова оказалась над верхушками тростников, а потом снова склонился к земле и одним быстрым движением передних конечностей разбросал свой крошечный костерок, так что горячие угли полетели в тростники рядом со мной. Тростник мгновенно вспыхнул, и сквозь поднявшиеся к небу дым и языки пламени я едва мог рассмотреть, как абу-лахиб большими прыжками несется прочь, но и за треском горящих стеблей и глухим топотом его массивных ног я различал взрывы хохота, весьма похожего на человеческий.

Джоркенс сделал небольшую паузу. Мы тоже молчали, думая о том, чего он лишился: Джоркенс упустил отличную возможность прославиться! Сам он тоже качал головой, погрузившись, похоже, в те же мысли, что переполняли и нас.

— Больше я его не выслеживал, — сказал он наконец. — Да, я видел абу-лахиба, но кто в это поверит? А теперь я, наверное, уже никогда не смогу заставить себя выстрелить в существо, которое, как и мы, владеет великой тайной огня.

И снова наступила тишина. Думаю, мы все гадали, обязательно ли подобные убеждения должны были помешать Джоркенсу сделать великий вклад в Науку. Лично мне кажется, что излишне принципиальные и чувствительные люди редко становятся знаменитыми. Первым нарушил молчание один из слушателей, который, чуть подавшись вперед, курил трубку; сейчас он вынул ее изо рта и сказал:

— Разве не могли вы его сфотографировать?

— Сфотографировать!.. — воскликнул Джоркенс, резко выпрямляясь в кресле. — Сфотографировать! Разве вы не знаете, что половина фотографий — фальшивки? Да вот пожалуйста, взгляните хотя бы на этот номер «Ивнинг пикчер»! На этом снимке изображен ребенок, который протягивает кому-то букет левой рукой, чтобы и он, и второй человек полностью оказались в кадре. А вот еще: некий мужчина приветствует своего вернувшегося из-за границы брата… приветствует, как же! На самом деле оба просто позируют перед камерой — вот все, что они делают.

Мы посмотрели на газету и поняли, что Джоркенс прав: ради удачного снимка братья практически повернулись спинами друг к другу.

— Нет, — сказал Джоркенс и посмотрел мне прямо в глаза, а потом перевел взгляд на лица других слушателей. — Если истина не способна говорить сама за себя, ей не поможет жалкая помощь фотографии.

И так убежденно звучал его голос, так сверкали его глаза в полутемной гостиной Клуба, что никто не произнес больше ни слова. Думаю, каждому из нас казалось, что наши голоса способны нарушить наступившую тишину. И так же молча все разошлись.

Перевод Владимира Гришечкина

---

¹ Малакаль — город в Южном Судане, административный центр штата Верхний Нил. (Здесь и далее — примеч. перев.)

² Кости — город в Судане, крупнейший в штате Белый Нил.

³ Дахабие — разновидность плоскодонных парусно-гребных судов, использовавшихся для вояжей по реке Нил в 1820—1920-х годах зажиточными европейцами.

⁴ Динка — нилотский народ, населяющий Южный Судан.

⁵ Шиллук — народ в Южном Судане.