Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 10(60), 2024.

Стефания (Стефанида) Стефановна Караскевич-Ющенко (урожденная Караскевич) — российская писательница.

Родилась в Киеве. Внебрачная дочь акушерки, отец — дворянин. Училась в Курской Мариинской гимназии. После ее окончания (1879) два года работала учительницей в частном училище в с. Ивня Обоянского уезда Курской губернии. Готовилась к поступлению на женские врачебные (акушерские) курсы при Военно-медицинской академии. В связи с их закрытием поступила в 1882 году на историко-филологический факультет Высших женских (Бестужевских) курсов в Петербурге. Окончила в 1887 году.

Первая публикация — поэма «Мученики» («Новое время», 25 декабря 1883) — посвящена первым христианам, в образах которых С. Караскевич подчеркивала нравственную чистоту, милосердие и жертвенность. Те же мотивы звучали в позднейших рассказах «Св. Ефросинья, княжна Полоцкая» (1888), «Св. Янка, княжна» (1915) и др.

В годы учебы Стефания Караскевич познакомилась с семьей художника Н. А. Ярошенко, которому позже позировала для картины «Всюду жизнь». Она посещала его «субботы», где сблизилась с литераторами и художниками-передвижниками. В воспоминаниях об этом времени («Семья Ярошенок», 1915) рассказала о В. М. Гаршине, Н. К. Михайловском, Г. Г. Мясоедове, А. И. Эртеле, П. С. Соловьевой (Allegro), с которой была особенно дружна. Александр Эртель заинтересовался ее стихами, отобрал некоторые из них для «Отечественных записок», но они не были опубликованы в связи с закрытием журнала. В 1885—1889 годы работала кассиршей в Товариществе передвижных художественных выставок.

В 1891 году вышла замуж за студента-медика А. И. Ющенко (1869—1936), впоследствии известного психиатра, академика АН УССР. Вместе с мужем жила в Харькове (1891—1895), Варшаве (1895—1896), Виннице (1897—1900). В 1900 году окончательно переехала в Петербург. Семья воспитывала трех сыновей. В начале века финан­совые обстоятельства позволили приобрести на Украи­не, под Винницей, в селе Комарове небольшое имение, куда они уезжали летом.

Началом своей литературной деятельности С. Караскевич-Ющенко считала 1888 год, когда она стала регулярно публиковать свои произведения в журналах «Родник», «Живописное обозрение», «Читальня народной школы» и др. Начав преимущественно как детская писательница, разрабатывающая исторически-биографический жанр, Караскевич-Ющенко писала для детей и впоследствии: весьма условный исторический колорит, романтически приподнятые образы и ситуации воссозданы ею в рассказе «Руа-Тара» (1910), повести «На краю степи» (1910) и др. Повести и рассказы писательницы из гимназической жизни отмечены хорошим знанием детской психологии.

На знакомом С. Караскевич-Ющенко материале (жизнь и быт курсисток, врачей, специфический мир клиник для душевнобольных) написаны повести и рассказы 1890—1900-х годов, печатавшиеся в журналах «Труд», «Всходы», «Нива», «Вестник всемирной истории» и др. Ее интересует «женский вопрос», которому посвящены наиболее значительные произведения этого периода: отчасти автобиографический роман «Неготовыми дорогами» (1898), рассказ «Новобрачная» (1905).

Революцию 1905—1907 годов встретила как событие, призванное принести России «свободу и правду» и завершить дело, начатое поколениями борцов 1860—1880-х годов. Вместе с тем на ее отношение к революции, наряду с народническим «народопоклонством» и культом жертвенности, повлияло толстовство с его неприятием насилия. Караскевич-Ющенко больше всего волновало участие в освободительном движении молодежи, подростков, причем сознание правоты их дела входило у нее в трагическое противоречие с неприятием революционных методов, неизбежность которых она тем не менее хорошо понимала: рассказ «Обреченные» (1908), драма «У переправы» (1908).

Конец 1900-х годов принес Стефании Караскевич-Ющенко некоторую литературную известность. В 1907—1910 годы в Санкт-Петербурге вышел ее двухтомник «Повести и рассказы». Критики оценили его в целом доброжелательно, но заметили, что рассказы написаны в «старых тонах, в стиле элементарного реализма…».

Основное место в творчестве Караскевич-Ющенко в 1906—1910 годы занял цикл рассказов и очерков «Деревенские соседи» из быта украинских крестьян.

События Первой мировой войны нашли свое отражение в рассказах «Лазарет» (1915), «Из запасных» (1916), «Близ фронта» (1917), немногочисленных стихах, опубликованных в периодике. В 1917 году вышла книга «Приключения уличного бродяжки». Два подготовленных ею сборника не увидели свет.

В июле 1914 года погиб на фронте старший сын. Потом революция, за ней другая. «Раз или два я зашла к Ющен­ко, — вспоминала современница, — и нашла и мужа, и жену растерянными. Они не понимали ничего, что творилось кругом». Потом перестали приходить вести с фронта от второго сына. Неизвестно, каким образом она оказалась одна, без семьи, на винницкой земле, терзаемой гражданской войной, как прошли ее последние месяцы в местах, которые только по официальным данным на протяжении 1918 года сем­надцать раз переходили от одних властей к другим. В середине 1918 года Стефания Караскевич-Ющенко бросилась под колёса мчавшегося поезда. Могила ее неизвестна.

Фантастическое в творчестве автора

В творческом наследии Стефании Караскевич-Ющенко есть несколько фантастических произведений: утопия «Обитель блаженных» (1915), мистический рассказ «Чары Столовой горы» (1902), сказка в стихах «Колокол и пушка» (1905), сказка «Черепаха и раковинки» (1906).

Автор предисловия Нина Полосухина

I

Для меня есть невыразимо грустная прелесть в той мысли, что их имена записаны там, далеко под Южным Крестом на недосягаемой вершине Сто­ловой горы. Я говорю о моем товари­ще, которого знал и любил с тех пор, как стал себя помнить.

Да, Сережку Белогорского любили все, кто его узнавал, потому что ко всяко­му он подходил с такой ясной, от­кровенной потребностью любви, что от­казать ему никто не мог. В корпусе его наказывали чаще всех и больше всех баловали, и Сережке спускались такие проделки, за которые всякий дру­гой был бы немедленно исключен. А проделок этих было так много, что о них до сих пор живут баснослов­ные предания. На Максиме Степановиче он даже верхом ездил… Максим Степанович был добрый старый учи­тель, каким-то чудом уцелевший среди всех преобразований и нововведений нашего корпуса. Старичок выжил из ума, и даже смирнейшие из нас забав­лялись за уроками русской истории, спра­шивая Максима Степановича, когда он собирается жениться. Вопрос этот вы­зывал радостное оживление в старом учителе. И он начинал подробно пере­числять имеющихся в виду невест со всеми статьями приданого, среди кото­рых первое место занимал «фаэтон­чик». Это слово почему-то неизменно вызывало неистовый восторг в слуша­телях, а самого рассказчика возвраща­ло к действительности.

И вот в разгар одного из та­ких рассказов Сережка вскочил на спину увлекшегося учителя и уцепился так крепко, что Максим Степанович, попытавшийся было стряхнуть седока, покорно опустился на стул с вопро­сом:

— А ну-ка, Измайлов, в котором году была битва на Калке?

После урока старый учитель, постоянно жаловавшийся начальнику, бросился в учительскую, и наши соглядатаи под­слушали такой разговор:

— Он сегодня на мне верхом ездил.

— Что с разбойником поделаешь! — добродушно ответил начальник, принимая жалобу в переносном смысле, — он и на мне, и на всех воспитателях верхом ездит.

Белогорский корпуса со мною не окончил: в нем проснулась наследственная страсть к морю, и из пятого класса он стараниями влиятельного дедушки был переведен из нашего корпуса в морской. Я встретился с ним уже в Петербурге, когда он был гардемарином, а я первокурсником-студентом.

Годы мало изменили Сережку. Он так и остался сорванцом, и только изредка на него находили темные полосы молчаливости и грусти. Впрочем, и в таких затишьях не было ничего мрачного и болезненного. Сергей говорил тогда, что дух его матери слетел к нему издалека — с вершины Столовой горы — и он прислушивается к ее незримому полету. Белогорский не знал родителей: они умерли, когда ему не было и года. Отец его был моряк; он три раза объехал земной шар и утонул у себя в деревне, катаясь с молодой женою по мелководной безымянной речонке. Такая смерть казалась почти чудом, и о молодой погибшей паре в семье Сергея сложилась легенда, говорившая о их любви и смерти. Говорили, что младой моряк увез с собою в плавание образ милого, случайно им виденного ребенка. И, когда судно пристало у мыса Доброй Надежды, он с толпою молодых моряков отправился на Столовую гору, на вершине которой живет вековая тайна: женщина, имя которой высечено там на камне, принадлежит навеки тому, чья рука вырубила на вершине горы ее имя. Но у молодого лейтенанта перебывало столько возлюбленных, что он решительно не звал, чье имя выбрать, и по какому-то вдохновению вырубил со своим именем слова «крошка Мэри». Чары Столовой горы неотразимы: через несколько лет крошка Мэри была его женой и умерла в его объятиях, оставив сиротою маленького сына. И Сергей верил, что дух его матери живет там, далеко под Южным Крестом и слетает в нашу холодную сторону только для того, чтобы в тяжелую годину огра­дить и спасти своего ребенка.

II

Но материнская охрана не уберегла мо­его друга от встречи с Верой — моей кузиной, капризной, причудливой, неотра­зимой баловницей, у которой в восем­надцать лет перебывало с десяток женихов, так что в толпе моих прия­телей не носил этой клички только я один, да и то потому, что мне по за­кону нельзя было на ней жениться. Впро­чем, если бы ей вздумалось, то не удер­жали бы меня никакие законы, но Вера говорила, что слишком уважает семейные традиции, чтобы подвергнуть меня изменчивой температуре своих сердеч­ных настроений. С год уже Вера бы­ла невестой моего товарища по институ­ту, и нам всем начинало казаться, что безмерное обожание Владимира и его ду­шевная уравновешенность будут доста­точной порукой за прочность Вериного счастья. Сергей в ту зиму собирался застрелиться от любви к какой-то прославленной наезднице и квартировал у самого цирка. Вот почему мне показа­лось совершенно безопасным познако­мить их, когда судьба случайно свела нас на катке у Симеоновского моста. А когда с далекого юга потянуло первым теплом, я встретил их у того же кат­ка и сразу увидел, что между ними разыгралась глубокая сердечная драма. Они шли мне навстречу, молча, тесно при­жавшись друг к другу, глядя в землю с таким сосредоточенным вниманием, что почти натолкнулись на меня.

— Друзья мои! Вы спите?

Они вздрогнули от моего окрика и, словно пробуждаясь, разом посмотрели на меня: Вера глазами, полными невыразимой муки, Сергей — тем непрони­цаемым туманным взглядом, какой я знал у него в минуты его душевного затишья: его мать была с ним и охра­няла его. А дома у себя в тот вечер я застал Владимира. Утром Вера при­слала ему обручальное кольцо, и он уве­рял, что сейчас же пойдет с этим кольцом к чухонке Мине, своей квар­тирной хозяйке, и женится на ней. По счастью, был Великий пост, а к Свя­той вся эта путаница разрешилась самым неожиданным образом. Сергей ушел в море, а за несколько дней до его отъезда была отпразднована офи­циальная помолвка Владимира и Веры. Но кажется, только одного жениха и обма­нула эта торжественность. Мать невесты плакала; гости удивленно перешептыва­лись, глядя на молодого моряка, бессмен­но танцевавшего с невестой, а мне страшно было смотреть на Сергея и Веру.

— Вера, безумная, что ты делаешь? — спросил я.

— Применяю на деле мое мудрое правило: хочешь — любишь; хочешь — нет… Не мешай.

III

После Вериной помолвки прошло по­чти три года.

Несколько раз назначался день свадь­бы и опять откладывался; несколько раз происходили ссоры и разрывы, и мало-помалу все к этим бурям привыкли, и тетушка говорила: милые бранятся — только тешатся.

Осенью я получил для передачи Ве­ре письмо, помеченное штемпелем Го­нолулу, и долго носил его в кармане, не решаясь отдать по назначению.

Но, сверх ожидания, письмо не вызва­ло бури. Казалось, оно, напротив, уско­рило счастливую развязку нашего затя­нувшегося семейного романа, и Вера окончательно назначила день свадьбы — 7 января.

Шилось приданое. То н дело забе­гали к невесте подруги, и одна из них, уже с год бывшая замужем, давала тон передсвадебной суете.

Владимир ходил, обвешанный сверт­ками покупок, за которыми то и дело гоняли его в Гостиный двор, н на­груженный коробками конфект, которые таскал своим мучительницам по соб­ственному побуждению. Вера говорила, что ее жених в одинаковой мере влюблен в нее и во всех ее по­друг — счетом четырнадцать, — и придумывала средство женить его сразу на всех.

Под Новый год был девичник. Тетушка поручила мне купить ящик шампанского; но прежде, чем его рас­купорили, гости были уже пьяны тем молодым весельем, которое кружит головы без вина, передается от одного другому, шумно растет само собою, пока вдруг не хлынет, уступив место такой же молодой, беспричинной грусти.

Стрелки часов близились к полно­чи. Вдруг в передней раздался зво­нок и вслед за ним крик такой бе­зумной, нечеловеческой радости, какого ни раньше, ни после мне не приходи­лось слышать. Все бросились в перед­нюю и увидели странную картину: Владимир, припав к Вериной руке, пла­кал навзрыд, а она трепетала и би­лась в объятиях Сергея, прильнув к нему всем существом своим, не в силах оторваться, покрывая безумны­ми поцелуями его запушенное инеем и снегом лицо.

Закончился девичник все-таки весе­ло. Владимир не ушел и первый в заздравном тосте соединил имена Ве­ры и Сергея. Окруженный толпою Вериных подруг, он смотрел на нее глазами, полными того же безграничного обожания, и улыбался россказням нового жениха об его скитаниях. Сергей с пресерьезным видом рассказывал о том, что у него в Китае осталось це­лое хозяйство: жена с ногами в волошский орех, сад в медном тазу и дом из papier machе́.

— Володя, друг мой! — сказал он в заключение, — прости и меня, и Веру и верь, что мы с нею расстались искренно, с твердою мыслью никогда больше не встречаться. И во всем виноваты не мы, а чары Стоповой горы.

— Как? Почему Столовой? Какие чары? — послышалось со всех сторон.

— Слушайте! Я хотел во что бы то ни стало забыть ее… на то и жену завел. И забыл, совсем забыл, пока не съехал на землю у мыса Доброй Надежды. В былые годы целые партии моряков отправлялись на вершину Сто­ловой горы вырезывать имена своих возлюбленных. Но теперь век роман­тизма миновал, и поехал только я один в сопровождении дюжины полу­нагих эфиопов, лопотавших между со­бою на скрипучем языке. Мне все ка­залось, что когда в их речи преобла­дали скрипучие звуки — значит, они со­бираются меня зажарить и съесть; а когда начиналось шипение — я был уверен, что меня порешили ограбить, связать и бросить. Однако они жевали ка­кую-то растительную дрянь, а меня не трогали. Пришли. У последних кустов оставили лошадей, а дальше я пополз с обезьяноподобным негром, который цеплялся за камни руками и ногами. Цеп­лялся и я. И прежде, чем я успел заметить, день куда-то исчез, сменив­шись дивною ночью, глядевшею на меня неподвижным серебряным взором громадной, полной луны. Я стоял на вер­шине. Негр уполз в какую-то щель, а я ходил один, освещенный белым месяцем, пригибаясь к камням и ища на них имя моей матери. Я чуял ее, я знал, что она здесь, я почти ее ви­дел — и с нею вместе я видел тебя, Вера, — видел вот такою, как ты те­перь: с этими испуганными детскими глазами и властительным, гордым ртом. Я нашел «крошка Мэри»: гро­мадная надпись не стерлась с годами и, казалось, как живая, искрилась и сияла навстречу сыну. Я не задумывал­ся, чье имя вырубить мне рядом с именем матери. Я снял свой кортик и, действуя им, как долотом, выру­бил аршинные буквы: «моя Вера». Кру­гом была мертвая тишина. Только мои удары нарушали ее, да далеко внизу, у кустов бились кони, да мой негр, забившись в невидимую щель, тянул медлительную унылую песню… И я знал, что чары Столовой горы неотра­зимы…

Но недаром в народе живет по­верье, что зачарованные люди недолго­вечны. Вера умерла через два года, дав мужу такое счастье, какого люди не должны знать на земле, и оставивши ему новорожденного ребенка-девочку, ко­торая умерла через несколько дней по­сле матери.

Последним желанием Веры было су­масбродное требование, чтобы имя крош­ки Веруси было вырублено рядом с ее именем на Столовой горе. Не знаю, исполнил ли Сергей эту волю: он ушел в море, и я его с тех пор не видел.