(Из полярных преданий)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 10(60), 2024.

Имя Богораза вписано в историю науки золотыми буквами — да и в литературу тоже. Достаточно сказать, что в 1913 году первое в России книжное издание «Затерянного мира» задержали с выходом на несколько месяцев, ожидая, когда будет распродан тираж очередной допечатки богоразовского романа «Жертвы дракона»: во всем, что касается описаний древних животных и реалий каменного века, Конан Дойл на фоне Богораза выглядел очень бледно. Тем не менее очень многие его рассказы (этот, например: другой вариант названия — «Кто первый пролил на Земле кровь») не переиздавались с дореволюционных времен. А современные читатели порой теряются: так кто же он — Богораз, Тан или Богораз-Тан? И каково его имя и отчество, в разных случаях определяемое инициалами В. Г., Н. А., а временами даже Н. М.?

По рождению он вообще-то Натан Менделевич Богораз. Сперва его судьба складывалась более-менее стандартно для еврейского юноши той эпохи, сумевшего преодолеть «процентную норму»: гимназия, университет, прямо со студенческой семьи — в народовольческие кружки, из них — в ссылку… На этом этапе произошла формальная смена религии, как сам он вспоминал, «для целей революционных»: на одном из ближних ссылочных рубежей, в Новочеркасске, поселиться с еврейским паспортом было невозможно. Потом революционная судьба все же увела Богораза, после крещения ставшего, как тогда полагалось, по крестному отцу Владимиром Германовичем (впоследствии он превратит свое первое имя в псевдоним: Н. А. Тан, а еще позже «скрестит» его с фамилией: Богораз-Тан), в Сибирь… И вот там схема нарушилась, потому что природа и люди Сибири очаровали молодого Богораза настолько, что он занялся этнографическими изысканиями гораздо более страстно, чем прежде занимался революционной деятельностью.

Этнография коренных народов крайнего Севера без него лишилась бы многих ключевых страниц: Богораз оказался фактически единственным исследователем, который успел, например, примерить чукотские доспехи, опробовать натяжение боевого лука — и записать рассказы тех стариков, которые реально применяли все это во время межплеменных столкновений. А с охотничьим копьем ему приходилось выходить на опасного зверя и самолично: постижение быта местных племен требовало не кабинетного образа жизни.

Так что вряд ли приходится удивляться, что все это нашло отражение и в художественной части его литературного творчества. Включая и фантастику, к которой Богораз обращался весьма часто. Впрочем, современные читатели знают его и как главного героя знаменитого фантастического романа «Земля Санникова»: с него списан Матвей Горюнов, возглавивший экспедицию по поискам таинственного острова.

Ну а чтобы это введение не казалось таким уж идиллическим (жизнь Богораза уж точно такой не была), скажем: со второй половины 1920-х он оказался, что называется, «под колпаком» — гораздо более жестким и сулящим куда более опасные последствия, чем в 1880-х. Да, продолжал писать, продолжал научную деятельность — но воздуха вокруг становилось все меньше, и Богораз это отчетливо чувствовал. Его смерть от сердечного приступа в 1936 году случилась, если можно так сказать, очень вовремя: где-то за год до практически неизбежного расстрела…

Бурый в космах тяжело тащился по берегу океана, с трудом переступая своими босыми подошвами по холодному снегу, твердому и острому, как толченое стекло. Было около полудня, но красное грузное солнце медленно ползло над южным краем тундры, собираясь нырнуть в свою туманную берлогу в горных ущельях, неясно синевших вдали; ветер лениво прилетал с запада, останавливаясь по временам над одним из небольших серых холмов, которыми усеяна приморская тундра, и взрывая сугробы, наметенные вокруг каждого из них.

Бурый шел и шел вперед. Уже два месяца он совершал путешествие по пустыне, без всякой цели и без определенного направления. Он родился и вырос в лесу и никогда не охотился в тундре, а теперь очутился среди белой, гладкой, как озеро, равнины, где не было ни одного дерева и где, по-видимому, даже летом нельзя было выкопать ни одного корня. Все пальцы его ног были отморожены, подошвы изрезаны в кровь, шерсть его шубы сбилась клочьями и оледенела до такой степени, что ему было трудно поворачиваться, на всех четырех ногах были язвы, а он все шел, сам не зная куда. По временам, когда он крепко закрывал глаза, чтобы оттаять сосульки на ресницах, отрывок дремотного сна вдруг охватывал его голову и ему казалось, что он лежит в теплой и уютной берлоге на берегу того самого Веркона, где еще его прадед выкопал себе зимнюю землянку; потом ему мерещилось, что он занимается рыбной ловлей на перекатах речек, перетекающих между тундренными озерами взад и вперед, по направлению ветра; белая тундра вокруг вдруг принимала вид зеленого кочкарника, густо поросшего голубикой, где спелые ягоды висели гроздьями; но какой-нибудь неожиданный толчок заставлял его возвращаться к действительности, не сулившей ему ничего, кроме голода, холода и смерти. Уклоняясь от прибрежного снега, он попал на обширное поле наносного леса и скоро забрался в самую середину его, путаясь, спотыкаясь и падая на каждом шагу. В его израненные подошвы вонзались холодные острые щепки. Круглые скользкие бревна предательски скатывались ему на ноги и отдавливали ему пальцы. Вдруг, поднявшись на одну высокую груду наносных стволов, вышиной почти в сажень, бурый остановился и повел носом по ветру. Острая струя знакомого запаха ударила ему в голову и на минуту как бы опьянила его.

— Рыба! — сказал он, поматывая головой. — Близко.

И он скатился кубарем с груды дров, так же быстро и проворно, как, бывало, скатывался с взгорья у речки, где у него были рыбные угодья. Прямо под грудой, на маленькой расчищенной площадке, стояла на высоких ножках песцовая ловушка с разинутой пастью и высоко приподнятой губой. Из этой пасти выходил резкий запах гниющей рыбы. Перед самым краем пасти стоял «белый бродяга» (песец) и, вытянув шею, внимательно заглядывал внутрь. Он так увлекся этим занятием, что сначала даже не услышал шагов бурого. Бурый, недолго думая, с чисто медвежьим лукавством припал к снегу и начал подкрадываться к двойной добыче, но, когда он уже рассчитывал последний прыжок, бродяга вдруг повернулся и, увидев незваного гостя, как молния, стрельнул в сторону. Бурый с досадой щелкнул вслед ему зубами, потом поднялся на ноги и пошел прямо к ловушке. Но бродяга, отбежав с десяток шагов, остановился, внимательно осмотрел пришельца и, презрительно прищурив свои узкие глазки, уселся на снегу.

— Драные космы! — тявкнул он сердито. — Бабья рваная шуба! Как ты смеешь приходить за охотой на мою тундру?

— Вся охота в лесу и тундре моя! — буркнул медведь, оскаливая один угол рта, где показался большой и острый белый клык. И он всунул правую лапу в пасть ловушки, намереваясь выдернуть наживку.

— Не трогай! — фыркнул бродяга. — Это мои амбары! Не смей трогать моих запасов! — Он так разозлился, что на углах его рта выступила пена, и глаза загорелись, как пара свечей в полумгле вечера.

— Твоих запасов!.. — передразнил бурый. — Ты кладешь свои запасы под падающие бревна?.. Что ж, войди, возьми, я не буду мешать.

Песец действительно подбежал к ловушке с задней стороны и опять внимательно заглянул внутрь.

— Ур-р-р! — фыркнул он, не осмелившись, однако, сделать ни шага дальше. — Висит, висит!

Бурый засунул обе передние лапы и могучим движением разбросал в разные стороны жерди и бревна. Но из самой середины ловушки скользнул, как белая змея, длинный чернохвостый горностай, проскользнул между ногами бурого и взлетел, как птица, на ту самую кучу, откуда недавно скатился медведь.

— Что ты здесь делаешь, Амчек? — спросил с удивлением бурый. — Не привязали ли тебя вместо наживки?

— Нет! — прошипел со смехом горностай. — Но я объел наживку, а тебе достанется только кость!

Бурый проворчал ругательство, но поспешно подобрал наживку. Это была кость рыбьей головы, привязанная к тонкой ивовой палочке и, несмотря на мороз, распространявшая вокруг резкое зловоние.

— Дай кусочек! — сказал песец хриплым, внезапно изменившимся голосом. Он сделал несколько шагов по направлению к бурому, как будто увлекаемый непреодолимой силой.

— Я голоден! — повизгивал он жалобно. — Целый день хожу в пустыне! Ничего нету! Ни мышиной головки, ни старого оленьего рога… Снег, лед, холодно!..

Изо рта его потянулась длинная и тонкая струйка слюны и немедленно замерзла, еще не достигнув земли.

Медведь поспешно проглотил наживку и выразительно щелкнул зубами навстречу песцу. При виде этой внушительной пасти песец снова попятился.

— Драные космы! — залаял он, захлебываясь от ярости. — Мое брюхо будет твоей могилой!..

Но бурый, не обращая на него внимания, уже доставал наживку из другой ловушки, которая стояла не более как в полусотне шагов.

— Я пойду сзади! — лаял песец. — Твой след будет моим следом. Когда ты издохнешь, я накормлю моих детей твоей падалью!..

Песцовые ловушки тянулись одна за другой, то подходя к самому берегу океана, то теряясь в грудах наносного леса, разбросанных по тундре. Весь этот день и всю ночь бурый переходил от ловушки к ловушке, разбрасывая бревна и вынимая наживы, а песец следовал в двадцати шагах сзади, поочередно то умоляя о дележе, то проклиная своего счастливого соперника. Впрочем, и бурому все эти полусгнившие, объеденные горностаями и мышами кости не дали никакой сытости и только раздразнили колючий голод, сжигавший ему внутренность.

На другой день, к полудню они достигли берегов великой реки, перерезавшей всю тундру с полудня на полночь.

Горные отроги, темневшие на южном краю тундры, здесь вслед за рекой выбегали навстречу океану, а в хорошо защищенных ущельях темнели жидкие перелески, передние поселки великого и многочисленного народа Геу лиственницы.

Увидев лес, медведь поспешно направился туда, кстати изломав по дороге последнюю ловушку. Песец упрямо последовал за ним. Лес состоял из двух десятков корявых деревьев с полуобломанными вершинами и раздувшимися стволами, искривленными в разные стороны и прилегавшими к земле. Тем не менее здесь было больше жизни, чем на тундре. Из маленькой черной двери старого дупла выглянула беличья голова, оглядевшая идущего мимо медведя, по пути посмотрела на большую белую сову, сидевшую напротив на низко протянутой ветви, и спряталась опять. Куропатка Кабеу при виде своего исконного врага-песца с клекотанием взлетела вверх и поместилась на самой верхушке дерева. Белый горностай Амчек, брат того, которого бурый встретил у первой ловушки, скользнул из-под корня, где, по всей вероятности, отыскивал мышиное гнездо, и вскочил на обломанный пень. Даже серый олень Эльвиль, с огромными семиветвистыми рогами, возился немного поодаль, разрывая передними копытами снег, чтобы добраться до мху.

— Что ты тут делаешь, Тыкиль? — спросил медведь, усаживаясь на огромную корягу под тем деревом, где сидела сова.

— Стерегу! — ответила Тыкиль, зажмуривая глаза и втягивая короткий нос в самую глубину косматых белых щек.

— Кого? — спросил медведь, принимаясь зализывать себе подошвы.

— Ее! — кивнула головой сова по направлению к дуплу напротив.

Белка Оштаки с храбростью отчаяния высунулась до половины из дупла.

— Слышите? — обратилась она к гостям. — Стережет меня! Скажи, — спросила она сову, — что я тебе сделала?

— А ты зачем хочешь выйти? — спросила, в свою очередь, сова, оттопыривая щеки.

— Я хочу есть! — жалобно пискнула белка. Сова держала ее в осаде уже вторые сутки, а между тем в дупле не было ни крошки еды, и все запасы были размещены на соседних деревьях, в различных щелях и развилинах веток.

— Я тоже хочу есть! — упрямо каркнула сова.

— И я тоже! — сочувственно рявкнул медведь, поднимая голову.

— И я! — пискливо тявкнул песец.

— И я, и я! — фыркнул чернохвостый Амчек, поднимаясь на задние ноги.

Только ветвисторогий Эльвиль не сказал ничего, но, выдернув из-под снега длинную полосу светло-зеленого мха, придержал ее краем рта в воздухе, как будто для того, чтобы показать другим, что он не голоден.

— Я не виновата! — оправдывалась белка. — Я хочу есть! У меня тут есть запасы! Грибы, кедровые шишки… Я тебя не трогаю!..

— А я трогаю! — сказала сова. — Мне нужно крови!..

— Ах! — пискнула белка, падая назад в дупло. При упоминании о крови ей сделалось дурно.

Сова со скучающим видом почесала носом о ветку.

— А ты откуда? — спросила она бурого не очень любезным голосом.

Жители лесов и тундр вообще не любят новых пришельцев.

— Это мой медведь! — поспешно сказал песец. — Я гоню его за реку моим детям на еду!..

— Собака! — рявкнул медведь, выведенный из себя. — Подбиратель человеческих крох! Обнюхиватель чужих мерзостей!.. Подойди сюда, чтобы я тебя убил!..

Песец отставил ногу и выразил свое презрение к словам медведя самым наглядным образом.

Звери засмеялись. Медведь, несмотря на свою силу, является обычным посмешищем соседей, особенно на лесной опушке у пределов тундры.

— Отчего ты не спишь? — спросила Тыкиль равнодушным голосом.

— Яр обвалился! — сказал медведь.

Действительно, глинистый прибрежный яр, где у бурого было зимнее жилище, подрытый минувшим ледоходом, внезапно дал во многих местах расселины, что заставило медведя выскочить вон.

Белка Оштаки опять высунула голову из дупла.

— Я буду ждать, — сказала она, бегая глазами по сторонам в тщетной надежде найти какую-нибудь лазейку, — пока на моих костях останется только кожа!

— Я съем и кожу! — возразила сова.

— Белая пожирательница жизней! — пискнула белка с отчаянием. — За что ты преследуешь нас?..

Сова молчала.

— Все большие, зубастые, когтистые, носатые, — кричала белка, — нападают на нас, маленьких, слабых, беззащитных!.. За что?

— Выйди сюда! — сказала сова с насмешкой. — Я тебе расскажу!

— Расскажи! — кричала белка. — Расскажи!..

— Я расскажу! — вдруг заскрипело из той самой ветки, на которой сидела сова.

Тыкиль испуганно обернулась.

— Кто это? — спросила она удивленным голосом.

— Это я, лиственница Геу! — раздался тот же скрипучий голос. Дерево, на котором сидела Тыкиль, дрогнуло и закачалось.

— Я знаю! Я расскажу!.. Я тоже знаю! — сказала сова.

— Да, да! — скрипела лиственница. — Ты знаешь, и ворон Куркыль тоже знает. Самые старые с крыльями знают, но я знаю лучше. Мой средний корень видел начало освещения мира. Я старше!

— Как это — начало освещения мира? — поспешно пискнула белка с любопытством. Любопытство народа Оштаки еще больше, чем его страх.

— Да… — тянула лиственница. — Начало освещения мира!.. Мы знаем, что сначала на земле было мало света и все быстроногие натыкались в темноте друг на друга. Широкорогий Гопка, лось, обламывал молодые заросли, пролагая себе дорогу, дикие бараны сшибались лбами… Только вот эти, — прибавила она, презрительно покачнув ветку, на которой сидела сова, — мохнатоголовый народ Тыкиль были довольны, так как могли слоняться повсюду без всякой помехи, да глупый Илеиль, сурок, говорил, что ему незачем просыпаться, так как ночь никогда не оканчивается… Но молодые лесные женщины, куропатка Кабеу, и серая белка Оштаки, и даже Пычик, трясогузка, и черная жучиха Тэки, стали жаловаться великому белому ворону, отцу этой земли, что они не могут в темноте показать друг другу красоты своих новых шуб. «Мы не можем любить друг друга, — жаловались они, — так как в темноте даже твои белые перья, Куркыль, кажутся черными, как уголь!..»

Тогда Куркыль полетел за девять вселенных, в страну сестер своей матери, белых птичьих женщин, и принес оттуда солнце, зашитое в мешок из черненой моржовой кожи, и унес его на макушку неба, где было его жилище, и созвал всех с крыльями и острыми носами взлететь туда и помочь ему вылущить солнце из мешка, как вылущивают мерзлый ком саламаты из оленьего сычуга. Три дня подряд они долбили кожу, и удары их клювов были так громки, что земля трескалась, как от большого мороза.

Куропатка Кабеу изломала себе нос и осталась с тем жалким обломком, который вы у нее видите, а трясогузка Пычик так утомилась, что тело ее тряслось, как засохшая осенняя хвоинка, и не перестало трястись до сей поры; но Куркыль продолбил-таки кожу в одном месте. Оттуда брызнул огонь, который обжег ему крылья и бока. Тогда Куркыль рассердился и сбросил солнце на землю. Солнце ударилось о землю, но от удара мешок лопнул, солнце отскочило вверх, как мяч, остановилось на небе, и стало светло.

Тогда славное время настало на этой земле. Тиркетир, солнце, было большое, как сопка, много больше, чем теперь. Оно было белое, как перья Куркыля и его теток, и блестело, как мерзлый наст перед таянием снегов, и от его тепла было постоянное лето. Тогда земля эта была еще ровнее, чем теперь, нигде не было ни одной горы, ни одной ямы для озера и рытвины для ручья. Суша лежала до морского берега, прямая и ровная, как растянутая кожа, а там начиналось море, такое же ровное и гладкое, так как тогда не было ни бурь, ни валов, ни плавучих льдов. Но по всей земле, от полночного моря до того, которое лежит на рассвете, росли мои старшие братья Геу, с родичами, близкими людьми и подсоседками, в больших поселках по тысяче стволов и больше. Мы тогда были другие, чем теперь. Волосы наши были кудрявы, одежда нашей груди была белее бересты, и головы наши округлялись под небом, как зеленая головка молодого одуванчика. В наши волосы были заплетены большие белые цветы, которые никогда не увядали, сок в наших жилах тек, как спирт, настоянный на сахаре, корни наши пронизывали черную землю, как мягкое сало, и тянулись, куда хотели, так как в сердце матери-земли не было ни одной крупинки льда…

— А-а! — с отчаянием закачалась лиственница. — Теперь земля не знает лета!.. Там, внизу, постоянно зима, пальцы моих корней озноблены, ветер валит меня с ног, как гнилую колоду!.. Гр!.. Др!.. — Она яростно затрясла головой, как будто желая сорваться с места и бежать куда глаза глядят.

Между поселками деревьев зеленела густая новая шуба Вейи-травы. На ней не была измята ни одна шерстинка. Под шубой Вейи, на коже матери-земли завивался светло-зеленый пух Ваттап (олений мох), и было так мягко, что ни одна шишка, слетающая вниз с самой вершины, не могла ушибиться.

И вам, все народы, ходящие на ногах, ползающие на брюхе и летающие на крыльях, было так же хорошо, как и нам!.. Все маленькие и большие твари увидели красоту чужих народов и полюбили друг друга, стали заодно и жили братьями. Горностай Амчек и мышь Пипек вместе обгрызали один травяной корешок.

— Пст! — фыркнул горностай. — Я не стал бы!.. Эти травоедки слишком воняют!..

Он презрительно покрутил носом, как будто желая отстранить от себя неприятный запах. Бродяга засмеялся. Горностай, как известно, очень разборчив на знакомства и считает себя чище всего на свете, но, несмотря на красоту его шубки, от него самого очень дурно пахнет.

— А песец? — тявкнул с любопытством бродяга, поднимая острое рыло к сказочнице.

— Песец Рикук женился на куропатке Кабеу, и она искала блох в его беленькой шубке!.. — проскрипела лиственница.

— Слышишь, Кабеу! — сказал Рикук, оскаливая зубы. — Сейчас опустись вниз! Я не давал тебе развода!..

Но Кабеу только моргнула своими красными глазками и перепорхнула повыше.

— Бурый Кейгин, медведь, срывал для своей возлюбленной, длинноухой зайчихи Милиты, гроздья дикой смородины, росшие слишком высоко, — продолжала лиственница, — и совершил с ней брачное помазание соком ягод. Нелук, волк, нянчил молодых телят Эльвиля, дикого оленя… Весело было внизу и вверху. Духовдохновенный дятел, лесной шаман, звонко стучал в деревянный бубен пестрой осины, а маленькая синегрудая плиска напевала священные напевы в развилине березовой ветки. Все обросшие перьями и шерстью, большие и маленькие, были братьями. Камау, гора-зверь¹, обходил в траве гнездо пищухи Вувчек, чтобы не затоптать ее детей. Тыкиль-сова подбирала упавшего детеныша славки, чтобы положить его обратно в гнездо.

— Ах! — пискнула белка Оштаки из дупла. — Хорошо!..

И она зажмурилась, чтобы не видеть совы, сидевшей напротив.

— Ну-ка, выпади, попробуй! — сказала сова. — Я тебя подберу!.. Говори, деревянная дура! — сердито прибавила она, начиная точить клюв о сук под своими ногами. — Скажи, кто первый на земле попробовал теплой крови…

Геу так тряхнула ветвями, что целый дождь снежных хлопьев посыпался на землю.

— Я тебе не оселок! — скрипнула она. — Чтоб тебе стереть кости твоего топора до самых глаз!.. Кто пролил первую кровь, старая белая воровка? Ты ведь хвастала, что знаешь!..

— Я знаю! — поспешно сказал песец. — Долгозубый Нелук, волк!..

— Волк?.. — повторила лиственница сердито. — Первый удар нанес не волк, а олень.

— Олень? — в свою очередь, с удивлением повторил бурый. — Чем? У него нет ни когтей, ни зубов.

— Но у него есть рога! — возразила лиственница. — И очень острые!.. Ты мог бы их помнить!..

Все звери рассмеялись. На последней весенней охоте бурого старый олений бык, загнанный в узкое ущелье, вдруг повернулся и так попотчевал его рогами, что «живущий под яром» со страха заскочил в берлогу и просидел там целые сутки. Рассказ об этом в свое время прокатился до морского берега и заставил смеяться всех зверей на краю лесов и на тундре.

Олень Эльвиль, стоявший поодаль, слыша, что о нем идет речь, хвастливо потряс в воздухе рогами и тоже принялся точить их о ствол дерева.

— Слышишь, слышишь? — скрипнула лиственница. — Он еще не угомонился!.. Гоните его, пролейте его кровь, ибо он нанес на земле первый удар!.. В один летний день, — продолжала Геу, — полевой бродяга Рикук пришел с морского берега и собрал зверей на совет.

«Я видел чудо! — рассказал он. — Великую красу, белоблестящую, как огонь!..» Оштаки, белка, будучи любопытна, тотчас же спросила: «Где это и что это?..» — «Это от солнца! — сказал Рикук. — Помните, как впервые Куркыль продолбил кожу мешка?.. Оттуда брызнула искра. Я видел ее, она лежит на песке, у воды. Маленькая, круглая, блестящая, как сухая снежинка»… — «А она жжется?» — спросила Оштаки. «Нет! — сказал Рикук. — Она совсем холодная и твердая и вся светится насквозь, как свежеистекшая смола. Я никогда не видал такой красоты!» Тогда мелкие лесные щеголихи, Оштаки-белка и Кейкук-сойка, и Тэки, черная жучиха, сказали: «Пойдем, найдем искру и сделаем себе подвеску на шею!» — «Это не подвеска, — сказал Рикук, — это знак с неба. Кто его возьмет, тот будет начальником!..» — «Что такое начальник?» — спросила Пищуха. «Начальник, — сказал Рикук, — это большое, сильное, не такое, как ты; такое, что может приказывать, а неповинующихся наказывать!..» И сильным леса понравились слова Рикука, и сердце их захотело обладать блестящей искрой, упавшей с неба. «Я буду начальником! — сказал косматый Камау, гора-зверь. — Кто может противиться мне? Я всех больше и сильнее!» — «Нет, я буду начальником, — проворчал Нелук-волк, — ибо мои зубы самые длинные и острые!» — «А мои ноги самые быстрые!» — проревел олень. «А я умею лазить по деревьям! — сказал отец всех бурых. — И кроме того, у меня нет хвоста!..» Все звери засмеялись снова. «Ни кусочка! — сказал песец, распуская свой хвост трубой. — Вырвано с корнем, не вырастет опять!..»

Предание говорит, что отец всех бурых вырвал себе хвост, чтобы сравняться со своей возлюбленной, белохвостой зайчихой Милитой.

— Тогда Рикук сказал, — продолжала лиственница, — «Устроим большой бег! Кто первый добежит, пусть возьмет солнечную подвеску!» Тогда все живущие на земле сошли с ума, и все, большие и малые, вышли из своих жилищ, чтобы участвовать в беге, и даже красные черви выползли из-под земли, и медленные водяные ракушки покинули воду, чтобы состязаться с другими из-за владычества. Безумнее всех были птицы; они не хотели ждать ни минуты. «В какой стране добыча? — нетерпеливо спрашивали они Рикука. — Скажи, мы полетим! Так как мы быстрее всех, то не хотим ждать!» Но Рикук указал им на юг, как раз в противоположную сторону, и так как до того времени никто на земле не лгал, то все птицы поверили и полетели на юг. «Они проворнее нас, — сказал Рикук, — и я направил их по ложному пути. Ну, теперь начинайте бег!..» И все ползущие и бегающие ринулись вперед. Олень и лось делали большие прыжки, лисица семенила ногами, червь полз, извиваясь своим бескостным красным телом. И даже мы, неподвижные деревья, не устояли от общего безумия и, вытаскивая из земли свои длинные пальцы, тянулись за другими.

Но все так торопились, что не спросили у Рикука, куда нужно бежать, и побежали наобум. Камау, гора-зверь, побежал направо, но земле стало больно под тяжестью его прыжков, и она подалась, и дорога его стала длинной рытвиной; там, где он спотыкался и падал, в земле являлась глубокая и круглая яма, и, когда он вставал, ноги его уходили в сухую землю, как в болото. И увидел гора-зверь, что ему не добежать первому. Тогда гора-зверь рассердился и стал своими длинными белыми копьями разрывать в гневе землю и разбрасывать ее по сторонам, испортил и обезобразил всю восточную сторону земли, набросал горы на горы, прорезал ущелья, множество деревьев вырвал с корнем вон.

Гопка-сохатый побежал на полночь, но корни моего народа, которые тянулись по дороге, стали путать ему ноги, и ветви задевали за рога. Тогда он тоже рассердился и принялся ломать и топтать молодые деревья и прочищать просеки; деревья сбили его с дороги и заставили пробираться из леса в лес, пока чашки его коленей не опустились вниз, и сила его ног исчезла, и он стал хром.

Кейгин-медведь побежал наперерез мамонту и покатился через голову в рытвину его дороги, свихнул себе левую лапу и так испугался, что забился в расщелину яра и не хотел выходить наружу, даже когда бег давно кончился.

Но Эльвиль-олень и Нелук-волк, будучи хитрыми, последовали за Рикуком по пути, известному только песцам, и, когда Рикук выбрался из леса и побежал по прибрежному песку, они легко обогнали его и начали состязание вдвоем. Эльвиль бежал впереди Нелука, но Нелук все набегал сзади и зубами хватал его за косматые штаны, чтобы замедлить его быстроту. В конце концов перед самой добычей он схватил его так крепко, что Эльвиль присел на задние ноги, а Нелук проскользнул под его шеей и хотел схватить подвеску. Тогда рассердился и Эльвиль, и, набежав на Нелука, пробил ему рогами бок, и левым копытом ударил его по голове. Нелук упал. Эльвиль взял подвеску, и, закинув рога на спину, сказал: «Я — начальник всех зверей!» — и повернулся назад, чтобы отнести эту новость народам лесов и полей. Но, когда он пробегал мимо Нелука, волк схватил его за шею, перерезал ему горло и тоже бросил его на землю. Кровь Эльвиля брызнула из перерезанной шеи с такой силой, что забрызгала небо. Одна капля ее попала на солнце, и оно съежилось, стало меньше и покраснело, как красный огонь. Другие капли стекли по гладкому небу к востоку и закату и стали утренней и вечерней зарей. А солнечная подвеска, упавшая на землю, поднялась вверх, достигла макушки неба, пробила все девять небес и остановилась на верхушке кола, воткнутого перед дверью ворона Куркыля, того самого кола, который теперь блестит на небе, как лампа, а мы называем его Унпэгэр². Тогда Куркыль спустился вниз на своих обожженных крыльях. Он был в гневе, и от его крыльев родилась первая гроза, а каркание его горла было громом. Он спустился на морской берег и увидел соперников. Эльвиль лежал на земле, протянув ноги, а волк Нелук слизывал кровь, чтобы по возможности изгладить следы.

— Встань! — сказал Куркыль мертвому телу оленя. Тело поднялось на ноги и, закинув по привычке голову назад, обнаружило зияющую рану на горле.

— Кто сделал это? — спросил Куркыль. Олень повернул голову и указал правым рогом на Нелука.

— Но он первый ударил! — возразил Нелук, показывая свой раненый бок и ссадину на черепе.

— Эльвиль! — сказал Куркыль в громе, и вся вселенная услышала слово. — Эльвиль! Ты, желавший приобрести власть над братьями посредством быстроты бега, да будет отныне вся твоя жизнь бегством! Ешь, пей, спи и люби на бегу! Кочуй из области в область! На повороте одной луны пробегай от моря до моря!.. Будь проклят, Эльвиль!..

— Пускай! — сказал олень, упрямо тряхнув головой.

— Эльвиль! — сказал Куркыль в громе, и вся вселенная услышала слово. — Ты, первый, прорезавший дыру в чужой коже, да будет твоя сила прахом, забудь о разуме, пусть твоя душа от рождения до смерти будет одним долгим страхом! Будь вечной добычей тех, кто слабее и медленнее тебя! Будь проклят, Эльвиль!..

Олень опять упрямо тряхнул головой, и багровая струя вылилась из его горла на землю.

— А что будет тому, кто сделал это? — спросил он Куркыля.

— Ему будет хуже! — сказал Куркыль.

— Нелук! — сказал Куркыль в громе, и вся вселенная услышала слово. — Ты, с острыми зубами, которые впервые принесли на землю убийство, будь ты проклят!.. Да будет твоя жизнь убийством! Ешь, пей и люби, убивая!.. Пусть твое брюхо вечно алчет и не знает сытости. Пусть твоей пищей будет только та кровь, которую тебе удастся пролить! И ты, Рикук, соблазнивший весь народ, да будет твое имя срамом! Твое тело — пища для твоих собственных детей. Питайся нечистотами! У всех убивающих тщетно проси милостыню!..

Потом Куркыль обратился к другим зверям и проклял их всех одного за другим.

— И ты, Камау, гора-зверь, — сказал Куркыль в громе. — Зачем ты испортил мою ровную землю?

— Земля не сдержала меня! — сказал Камау.

— Если не сдержала, — ответил Куркыль, — то провались сквозь землю и перестань топтать ее бока.

— И вы все, ходящие, ползающие и летающие! — сказал Куркыль. — Вы, пожелавшие власти над братьями, будьте вы прокляты! Пусть половина из вас живет в вечном страхе вместе с Эльвилем и будет добычей, а половина в вечной алчности с несытым Нелуком будет пожирателями мяса.

И вы, деревья, вынувшие из земли корни и потянувшиеся на состязание из-за власти над братьями, будьте вы прокляты! Пусть три четверти из вас засохнут и станут кучами мертвых дров, а одна четверть потеряет зеленые кудри и станет плешивой и стриженой, как облезлая тюленья шкура. Живите только там, где Камау испортил мою землю; на ровной и гладкой земле умрите до одного…

И ты, земля, давшая им всем место для бега, будь ты проклята! Пусть твое черное сердце оцепенеет, и станет льдом, и не даст дороги внутрь ни краевому червю, ни бурому корню дерева.

И ты, море, не шелохнувшееся при виде первого убийства, будь проклято! Пусть тебе никогда не будет покоя, и пусть зимний лед, заковывая, не сможет заковать тебя!..

И стало так.

Тогда звери и черви, деревья, земля и море застонали и сказали:

— Пощади, Куркыль!.. Лучше бы нам жить по-прежнему в вечной темноте!..

— Мое слово одно! — сказал Куркыль. — Я проклял и не могу отменить обратно!..

— Будь же ты тоже проклят! — сказала старая земля. — Ты самый виноватый, ибо ты уронил добычу и раздразнил народ… Уменьшись, как уменьшилось солнце, данное тобой! Стань меньше толстобрюхого гуся с растопыренными лапами! Пусть белизна твоя сойдет с тебя и упадет на самых презренных, на вечно лгущего Рикука-песца, на сонливую сову, на вонючего Амчека-горностая!.. Живи в вечной алчности, но не знай даже убийства! Жаждая крови, никогда не пей ее, питайся гниющими остатками, сделай из своего брюха могилу для падали!..

И стало так.

Тогда земля обнажилась от леса и стала тундрой, солнце сделалось красным и холодным, а мы, деревья, оплешивели и стали расти только там, где Камау, гора-зверь, бросал горы на горы. Звери разбежались во все стороны. Одни ели траву и коренья и жили в сытости, а другие жили в голоде и жажде убийства, проливая кровь, и питались мясом. Но небо, видя наготу и позор земли, огорчилось, и стало плакать, и плакало семь дней и ночей; слезы его наполнили все рытвины, вырытые горою-зверем, и стали реками, собрались в круглых ямах и стали озерами. И, когда небо перестало плакать, настала весна, и на земле стало веселее, но убийство было и весной.

В это время крылатые, улетевшие на полдень, вернулись назад. Они долетели до полуденного края земли, и достигли сшибающихся скал на ее пороге, и вернулись обратно, не найдя ничего. Но дружба их не была разрушена, и большие лебеди несли на спинах маленьких зуйков, крылья которых слишком скоро устали. На земле была весна, но, когда воды стали мерзнуть, птицы вспомнили свой прошлогодний путь и опять полетели на полдень. Зима погналась за ними и стала догонять их у порога земли перед сшибающимися скалами. Птицы слепо ринулись вперед и пролетели благополучно, но скалы хлопнулись сзади и раздавили всех усталых и отставших. Тогда зима испугалась и вернулась назад. С той поры птицы каждую осень улетают на полдень, к порогу земли, и зима гонится за ними до самых ворот и со стыдом возвращается обратно. Но сшибающиеся скалы хлопают и убивают отставших. Кровь брызжет во все стороны, в воздухе разносится туча серого пуха, как туча снега, толченое мясо превращается в грязь на земле…

Рассказ кончился.

— А медведь? — спросил бурый, поднимаясь на свои израненные подошвы.

— Медведь забился в берлогу и лежал, пока не вернулись птицы, — сказала лиственница. — Тогда только он вышел наружу!..

— И что же сделал? — спросил бурый.

— Тоже убил! — сказала лиственница. — Поймал гуся и съел его вместе с перьями…

— Отчего ты не рассказала, как медведь стад владыкой тундры?.. — ворчал медведь.

— Я расскажу! — дерзко вмешался песец. — И сказал Куркыль в громе, — поспешно начал он, подражая стрекучему голосу старой лиственницы, — «Вы хотели себе властителя!.. Кто у вас самый глупый из зверей?» И звери сказали: «Бурый!..» — «У кого нет хвоста? У кого лапы голые, как язык? Кто самый неуклюжий, кто обжора, кто спит по нескольку лун сряду?» И звери сказали: «Медведь!»

— Проклятый! — заревел бурый. — Иди сюда! Пусть я тебя убью!..

— Мое брюхо будет твоей могилой! — поспешно возразил песец, пародируя слова старухи. Полевые бродяги способны насмехаться над самыми священными вещами.

— Я тоже хочу убить — еще раз! — ревел бурый. — Меня выбрал Куркыль владыкой тундры! Я не хочу издыхать в снегу, как охромевший олень!.. Я хочу убить!

И он поднялся на ноги и пошел из леса, не обращая внимания на кровь, которая вытекала из ран на подошвах и замерзала на снегу.

А Рикук шел сзади в двадцати шагах и подлизывал эти мерзлые капли.

На другое утро бурый изломал еще десяток песцовых ловушек, потом пересек в лесу лыжный след и, свернув влево, пошел по следу. Но к полудню лыжный след повернул вправо и вышел на прежнюю дорогу бурого. На перекрестке обеих дорог, у одной из разрушенных им ловушек, бурый увидел человека, который складывал бревна вместе и ожесточенно ругался. Это был хозяин ловушки, вышедший для их осмотра.

— Баба! — говорил человек. — Корнеед, мышеубиватель, брат сурка!.. Нравятся тебе рыбьи головки маленькие! Вот у меня большая голова! Приди! Сразу наешься!..

Бурый вышел на дорогу, полез прямо на человека и сломал его, несмотря на копье и ружье. Но, повалив свою новую добычу на снег, бурый уже не имел силы освежевать ее и расстался с жизнью, растянувшись на теплом трупе. Рикук не отставал до конца, но воспользоваться даровщинкой и ему не удалось. По дороге проезжал человек на собаках и, увидев следы, спустил двух быстроногих псов, которые немедленно доказали Рикуку, что собачьи зубы гораздо опаснее песцовых.

Что касается компании, собравшейся в лесу под деревом, то белка Оштаки, просидев еще двое суток без еды, выскочила-таки из дупла прямо в когти сове; куропатка Кабеу в ту же ночь попалась под зубик к двоюродному брату своего бывшего мужа Рикука, и тот не замедлил напиться ее кровью; олень попал в петлю, протянутую поперек его тропы тем самым человеком, которого убил медведь; горностай Амчек засунул голову в черкан и, несмотря на свою ловкость, не мог вытащить ее обратно. А старая лиственница стоит на том же месте, и бессмертная белая сова по-прежнему точит о нее свой клюв.

---

¹ Тут Богораз совмещает научные представления о мамонте с чукотскими легендами, основанными на находках сохранившихся в вечной мерзлоте туш — в результате чего о мамонте начинают думать как о «подземном звере». (Здесь и далее — примеч. ред.)

² Полярная звезда.