Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(43), 2023.

Отто Кристиан Хенрик Рунг (1874—1945) является одним из классиков датской литературы. Тем не менее писателем он был «по совместительству»: датский книжный рынок не очень-то позволял свести концы с концами, и без основной профессии юриста Рунгу бы не прокормиться.

Автор весьма разноплановый, к фантастике Рунг обращался часто, причем фантастика это была не «андерсеновская» (что вообще-то характерно для большинства тогдашних соотечественников Андерсена), а футурологическая, с попыткой довольно-таки всерьез, хотя и не отказываясь от мягкого юмора, заглянуть в не слишком отдаленное будущее. То, которое для нас является уже прошлым.

Это мы видим и в «Радиосказочке»: например, упоминание о том, что юная Конкрета «спала, ничем не накрываясь», — не эротика, а улыбка в адрес до назойливости серьезных прогнозистов, рассуждавших о том, что в грядущем спальни будут отапливаться с учетом температуры человеческого тела, что позволит избавиться от такого «пережитка прошлого» (для холодной Дании весьма актуального), как теплые одеяла. То же касается описания ее гардероба, завтрака — ну и далее по списку.

Во время нацистской оккупации Дании многие тамошние «властители дум» предпочли сделать вид, будто ничего не произошло, — но Рунг замолчал. Единственное литературное произведение, которое он выпустил за эти годы, было посвящено беззаботным молодежным развлечениям в «старое доброе время», на рубеже веков — и тон его столь подчеркнуто дистанцировался от окружающей действительности, что это вызвало у тогдашних хозяев Дании косые взгляды. А сразу после освобождения Рунг, уже тяжело больной, создал цикл эссе, посвященный ответственности коллаборационистов. И уже совсем напоследок — сформировал сборник из своих произведений разных лет, прежде всего фантастических: тех, где присутствовал пусть и иронический, но в целом светлый взгляд на будущее…

Рассказ, с которым сейчас познакомятся наши читатели, первый (и единственный) раз был опубликован на русском в апрельском номере журнале «Всемирный следопыт» за 1926 год без указания имени переводчика, что по тем временам довольно частая норма. Мы помещаем в «Горизонте» доработанный, осовремененный вариант перевода; однако… кто же создал ту, первую версию для «Всемирного следопыта»? В ту пору переводчиков с датского было мало… Не исключено, что это несколько торопливая, «на заказ» (иначе и делать новую версию не пришлось бы!) работа Анны Ганзен (1869—1942) — выдающейся переводчицы, с 1890-х до самой своей смерти в блокадном Ленинграде продолжавшей знакомить русскоязычных читателей со скандинавскими литературами. Если так, то вот и еще один «мостик» к основной теме майского номера «Горизонта»…

Эту историю следовало бы, собственно, рассказывать в будущем времени, так как она произошла в 1987 году. Но ведь человеческая мысль скользит по всем направлениям и проникает даже за пределы — поэтому и рассказывать мы будем в прошедшем времени.

Молодая девушка Конкрета Д. Дамнитсон проснулась в майское утро вышеупомянутого 1987 года на равномерно нагреваемой фарфоровой кровати, на которой она спала, ничем не накрываясь. Конкрета стерилизовала свою кожу и уселась в подвешенные качели, которые произвольными поворотами заставляли пациента делать такие же сильные плавательные движения, как у утопающего в Атлантическом океане. Эти движения — система Магнуса Седерблема — были теперь в высшей степени необходимы, так как благодаря радио люди стали мало двигаться.

После этого Конкрета Дамнитсон надела вентилированное платье из тонкого, как паутина, асбеста, отливавшего теми светлыми, ультрафиолетовыми цветами, которые открыл человеческому глазу пять лет тому назад великий японский офтальмолог Фукушима посредством впрыскивания легкого, сладкого эликсира невро-хромо-эссенции. Эти ультрафиолетовые, удивительно красивые цвета назвали в честь первого ученого, открывшего невидимые лучи. Платье Конкреты представляло собой хитон бледного оттенка цвета рентген с более темным воротником цвета Нильса Финзена. Как и белые панталоны, платье было расшито красивыми орнаментами Бекерель и Мадам-Кюри.

На табурете девушка нашла уже сервированный завтрак: шесть таблеток вкуса яблочного мусса и сливочные таблетки. Все они изготовлены на знаменитой фабрике питательных веществ Либиха. Уже в 1950 году умеренники-прогрессисты добились всемирного запрещения пожирания мяса, как сорок лет тому назад — употребления алкоголя.

Люди, готовившие у себя дома, как животные, которыми они, в сущности, и являлись, были выслежены радиоаппаратами санитарной полиции и без всякого сожаления посажены в гуттаперчевые камеры рядом с последними отравителями воздуха — курильщиками табака. Но еще в полном разгаре был бой с последним полчищем варваров — с вегетарианцами, избивавшими беззащитные растения, которые даже не могли кричать о своих мучениях, как это делали звери. Мать Конкреты являлась усердной поборницей нового химического питания таблетками, синтезированными из молекул углерода. Благодаря этой системе бедность была почти совершенно ликвидирована, потому что каждый имел право получать даром двадцать таких таблеток в центральном муниципальном управлении. Но, чтобы не способствовать развитию лени, таблетки эти выделывались без прибавки вкусовых частиц.

Конкрета употребляла в качестве примеси к таблеткам знаменитые бальтиморские «Десять тысяч вкусовых молекул» и пила за едой стакан муниципальной воды, в которой она разводила смесь из 70% витаминов и 30% одобренных государством бактерий, необходимых для пищеварения (автоматически регулировавшегося каждую неделю).

Во время еды она наслаждалась симфоническим концертом знаменитого Эскимосского оркестра под управлением капельмейстера-композитора Озакрарка, заменившего во всех смыслах нашумевшие джаз-банды, пользовавшиеся успехом в 1925 году.

Конкрета Дамнитсон была уже три месяца невестой молодого ученого Бориса Конисского, профессора политехникума в Иокогаме. Они познакомились на радиоменуэтном вечере советского посланника в Вашингтоне, куда Конкрета, жившая в Нью-Йорке, сама себя радио-послала с разрешения своих родителей. Молодых людей соединила их общая страсть к только что входившей в моду рапсодической поэзии, и Борис ежедневно появлялся у Дамнитсонов. Тут он признался Конкрете в своей любви, и ее портрет на стене лаборатории Бориса Конисского в Иокогаме розовел от счастья.

Молодым людям не имело смысла тайно встречаться, так как благодаря повсеместно введенному с 1950 года радиотелевидению мать могла следить на белом экране за каждым шагом дочери.

Уже в 1925 году почти была разрешена задача переноса световых волн электрическим путем. В 1930 году закончили установку радиотелевидения, и теперь можно было видеть на белом экране в своем кабинете всё, что происходит в мире (в той мере, в какой это позволялось полицией). Времена полнейшего хаоса на земле остались уже в прошлом, благодаря норвежскому инженеру, открывшему в 1960 году так называемые «замкнутые волны», или «изолированные волны». Снова было обеспечено спокойствие частной жизни, спокойствие, которому при старой системе угрожали тысячи глаз, проникавших сквозь стены домов. Всевозможные вымогатели, шпионы, отвергнутые любовники и коварные архитекторы устраивали тайные радиокамеры в подвалах своих домов. Проникая повсюду, эти глаза сами оставались невидимы.

Теперь же только тайная полиция имела ключи к волнам известной длины и могла с центральной станции следить за всеми вредными для общества и вообще порочными элементами.

Борис Конисский появлялся каждый день в двенадцать часов на белом экране в комнате Конкреты, а девушка с своей стороны показывалась на таком же экране в лаборатории Бориса. И сегодня тоже была условлена подобная встреча. Экран в комнате матери Конкреты сегодня показывал ее приятельниц, которые друг за другом возникали на фоне белого полотна в платьях всех оттенков ультрафиолетового цвета, отделанных модными кружевами из световых лучей. Тут была и мистрис Хоткинс, жившая в Филадельфии, и мистрис Муунго, контролерша нравственности в Гонолулу, синьора Точелли из Неаполя и знаменитая радиопевица фрау Анна Петерсен из Копенгагена. Конкрета соединила свой экран с экраном матери и пожелала посетительницам доброго утра. Потом разъединила экраны, и, так как до появления Бориса оставалось еще четверть часа, девушка решила отвлечься от тоски по женихе картинками жизни. Она могла быть спокойна, пока ее брат Эдиссон учился в подвальной комнате. Он занимался там один: его учитель математики проектировал ему на стене арифметические задачи.

Конкрета по очереди соединяла экран с музеями Флоренции, Рима, Ленинграда, и перед ней проходили знаменитейшие произведения искусств, темные, тяжелые краски давно прошедших времен: Рембрандт, Боттичелли и, наконец, «Венера» Тициана, лилейно-белая на своем ложе. Но Конкрете хотелось тепла в своем нью-йоркском мире из стали и цемента, и она стала вызывать на экран то Золотой Рог Стамбула (охраняемый международной музейной комиссией), то покрытые пальмами берега Таити, то пустыню возле Тимбукту.

Но тут произошел несчастный случай с одним из арабов, нанятых радиобюро путешествий Кука, который должен был водить взад и вперед верблюда перед древними развалинами. С ним вдруг случился сердечный приступ, и его увезли в автомобиле скорой помощи. Это был скандал на весь мир. Верблюд убежал.

Конкрете уже не хватало времени на то, чтобы посмотреть сцену из знаменитого шведского балета в Стокгольме. Часы в Гринвиче отчетливо пробили двенадцать.

На экране Конкреты появилась вишневая аллея в Иокогаме, сверкающая всеми красками жаркого японского дня. В аллее стоял стройный черноволосый Борис в желтом кимоно (этот костюм обязательно носили даже иностранные профессора в Иокогаме). Конкрета невольно протянула возлюбленному руки. Он казался ей таким живым на этой объемной картине в натуральных красках, что она готова была взять его за руку. Как благородно выглядел на экране его нос… Но, ах!

— Добрый день, моя дорогая Конкрета, — весело сказал Борис, и Конкрета поняла, что ее собственное изображение появилось теперь у Бориса в Иокогаме на экране, стоящем в вишневом саду.

По принятому обычаю молодые люди немного потанцевали под звуки знаменитого радиоменуэтного оркестра в Берлине. Они касались друг друга во время танца только кончиками пальцев — ведь никак иначе они не могли дотянуться друг до друга, и, кроме того, иначе считалось бы неприличным.

Благодаря телевидению нравственность поднялась на значительную высоту. Во всем мире танцевали только менуэт.

— Как ты очаровательна, Конкрета, — сказал Борис. — У вас прохладная погода? У нас, как видишь, ярко светит солнце. Ах, если бы я мог тебе переслать в термосе литр японского солнечного тепла!

— Приезжай лучше сам, — засмеялась Конкрета и прибавила со вздохом: — Тогда в моей грустной комнате сразу настанет лето.

Борис покачал головой.

— Милая Конкрета, я ведь прихожу к тебе каждый день!

— Да, но не сам, не сам, Борис! Разве ты не понимаешь?

Борис улыбнулся.

— Сам? Разве ты меня не видишь, не слышишь мой голос? Разве мы не танцуем вместе под одни и те же звуки? Чего же ты еще хочешь, Конкрета?

— Чего я еще хочу? — Она протянула к нему руки. — Да тебя самого! Не только твое отражение, Борис! Не только твой голос из металлической мембраны. Я хочу действительности, Борис. И для себя, и для тебя!

— Ты маленький романтик! — весело рассмеялся Борис. — Ты мечтаешь о том, чтобы получить действительность! Разве мир недостаточно хорош для тебя?

— Мир! — Конкрета сжала кулаки. — Мир ужасен! Эта косная материя, все эти механизмы, вся эта энергия атомов и электронов… Что происходит, когда мы, жаждая счастья, соединяем руки? Всего лишь материальный контакт! Что мы находим, когда зовем любимого человека? Призрак!

Он нахмурился.

— Конкрета, не забывай, что я инженер, а значит, один из тех, кто устроил жизнь так, чтобы она была приятна и легка для людей и не похожа была бы на времена наших дедов, когда люди жили как в коровьем хлеву! Не поддавайся тоске, которая нападала на погруженных во мрак людей, стоявших перед непреоборимыми препятствиями. Теперь для нас не существует расстояния! Мрак изгнан, страх и всякая тоска запрещены новым нравственным законом от 25 сентября 1982 года (№ 4633 § 212). Мне стоит побранить тебя, Конкрета! Но скажи мне лучше, чего тебе не хватает. Мы изобретем это для тебя! Что же это, Конкрета?

Она закрыла лицо руками.

— Не знаю, Борис. Мне нужно чувствовать что-то!

Выражение его лица изменилось (она увидела это сквозь пальцы) и оживилось добродушной усмешкой. В это мгновение Конкрета любила его больше всего на свете.

— Ну что ж, Конкрета, — улыбнулся он, — я должен постараться, чтобы твой мир был совершенен. Как раз теперь, — он таинственно понизил голос, — я занят одним изобретением… но об этом после. Вопрос разрешен, и первая модель почти готова. И тогда я сам приду к тебе, Конкрета, и буду держать тебя в своих объятиях. Потерпи только еще немножко, не больше двух недель, Конкрета!

Тут его слова прервало появление на экране между ним и Конкретой какого-то человека с лохматой бородой и выпученными глазами. Человек корчил отвратительные гримасы. Это был сумасшедший (радиогазета предупреждала о нем публику). Он каким-то путем овладел ключом замкнутых волн и врывался повсюду. Уголовная полиция давно уж преследовала его своим контрольным радио, но пока сыщики не знали, в какой точке земного шара находится сумасшедший. Борис тотчас же соединился с Центральной полицейской станцией в Лондоне, и вслед за этим на экране появился сыщик из лондонского Скотланд-Ярда и принял от Бориса сообщение.

День приезда Бориса Конисского назначили на 3 июня. На этот день ближайшим друзьям семьи Дамнитсон разослали приглашения. Но все они должны были присутствовать не лично, а только на экране. Отец и мать Конкреты отправились на аэродром встречать аэроплан. Конкрета должна была встретить жениха дома. Сердце громко стучало у нее в груди. Она хотела было с помощью радио проследить за полетом аэроплана из Иокогамы в Нью-Йорк, но потом передумала. Не было ли гораздо большим счастьем просто ждать, всем существом стремиться навстречу любимому человеку — и знать, что скоро увидишь его!

Отец Конкреты вошел в комнату. На лице его застыло то недовольное выражение, которое, как говорили, он унаследовал от своего прадеда (бывшего рабочим в угольных копях, а потом ставшего миллионером). Этот прадед получил прозвище «Дамнит»¹, откуда сын его уже назывался Дамнитсон.

Отец Конкреты отдувался:

— Да, Конкрета, мистер Борис Конисский, к сожалению, не приехал с этим аэропланом!

В дверях стояла мать Конкреты и озабоченно пудрила нос. Конкрета сидела вся бледная и дрожащая. Отец успокаивающе кашлянул.

— Но аэроплан привез весточку от Бориса, — сказал он и вынул письмо (настоящее письмо в конверте, как писали в старину).

Отец продолжал:

— И вот еще тебе ящик!

Он поставил на стол маленький черный ящик, похожий на фотографический аппарат.

— По надписи на конверте, — сказал он, — ты должна прочитать письмо одна у себя в комнате.

Родители переглянулись и вышли из комнаты.

Конкрета сорвала дрожащими руками конверт.

— Дорогая Конкрета, — гласило письмо, — меня задержала моя работа, и я не могу приехать к тебе сам. Отправляю тебе прилагаемый ящик в качестве посланца. Я вполне понимаю твои чувства при нашем последнем свидании. Прости меня! Теперь все будет хорошо. Прочти на внутренней стороне крышки способ употребления и открывай осторожнее ящик. Как только ты все проделаешь, я появлюсь у тебя на экране. Твой верный Борис.

Конкрета достала молоток и собственноручно открыла ящик. В нем находился маленький аппарат из черного дерева со множеством катушек, детекторов и лампочек. На внутренней стороне крышки было написано: «Соедини провод, обозначенный буквой X, с гнездом твоего радиоприемника».

Конкрета исполнила это, и в то же мгновение на экране на стене появился Борис в своем элегантном, хорошо выглаженном кимоно. За его спиной видна была его лаборатория, а рядом стоял маленький аппарат из черного дерева, такой же точно, как только что описанный.

— Конкрета, — сказал Борис, — не думай, что я не могу понять чувств женщины. Они даже соответствуют чувствам, живущим в моей собственной груди. Техника, которой ты так легкомысленно возмущалась, привела и на этот раз человека к победе и поможет нам пережить разлуку. Я три года работал над новым открытием в области радио. Теперь задача решена. И не доставляет ли тебе радость, Конкрета, победа моего разума?

Видишь ли, — продолжал он, когда девушка только нетерпеливо махнула рукой, — мы до сих пор могли заменять присутствие самого человека только перенесением на расстояние его изображения и голоса. Теперь же мы уже дошли так далеко, что можем пересылать за тысячи километров и ощущения. Понимаешь, ощущения? Что это, как не известные электрические колебания нервной системы? Я построил два аппарата — посылающий и принимающий, и стало возможным при помощи радио передавать эти колебания. Ничто уже больше не разлучает людей. Перекинут мост через любое расстояние.

Конкрета, — продолжал он, — видишь ли ты маленькую эбонитовую пластинку с каучуковой подушечкой, которая соединена проводом с аппаратом, находящимся у тебя в руках? Такая же пластинка имеется, как видишь, и в моем аппарате, в Иокогаме. Вот! — он показал. — Через нее я буду тебе посылать какие угодно ощущения. Возьми, пожалуйста, в руки эту пластинку. Вот так.

Конкрета повиновалась. Она обнаружила, что маленькая черная подушечка напоминает подушечку для обтирания перьев.

— Конкрета, — продолжал Борис, — я приближаю свои губы к пластинке здесь в Иокогаме, а ты к своей в Нью-Йорке. Результатом будет то, что ты почувствуешь на своих губах мои губы, как в смысле ощущения, так и вкуса, точно я стою в твоей комнате в Нью-Йорке. Малейшее колебание молекул моих губ достигнет твоих губ. Итак, Конкрета, получи мой первый поцелуй.

Щеки Конкреты пылали. Она подняла молоток, который еще держала в руке, и ударила им. Пластинки, стекло, катушки разлетелись вдребезги, а лампочки выстрелили, как горошинки в детском пистолете.

— Что ты делаешь? — застонал на экране Борис.

— Что я делаю? — глаза Конкреты сверкали. — Я хочу дышать полной грудью, вот и все. И если ты завтра же до двенадцати часов — с первым аэропланом «Северный полюс» — не очутишься здесь, в моей комнате, собственной своей персоной и не поцелуешь меня по-настоящему, тогда все между нами будет кончено! Я выброшу тебя тогда вон из своей волны! И уж навсегда!

Современная версия перевода с датского языка Марины Маковецкой

---

¹ «Damn it!» — по-английски «проклятие!», «черт побери!».