Из «Встреча с Е. В. Сикорской (Набоковой)». Фрагмент

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 2(40), 2023.

Л. В. Бобровская — родная внучка П. С. Бобровского, бывшего министра труда и краевого контролера в Крымском правительстве при Врангеле; должность министра юстиции этого правительства занимал В. Д. Набоков, отец писателя. Людмила Бобровская, проживающая сейчас в Ганновере, многие годы собирает данные об истории своего рода, особенно деда (судьба которого на эмигрантском этапе его жизни тесно связана с деятельностью Русского заграничного исторического архива, Прага) и его круга. Одним из эпизодов этой деятельности в 1994 году стало знакомство с Еленой Владимировной Сикорской, урожденной Набоковой — дочерью сослуживца ее деда и младшей сестрой Владимира Набокова…

Книги исследований Л. Бобровской несколько раз публиковались и в Германии, и в России, но небольшими тиражами (хотя в 2005 году одна из них была награждена, по решению Президиума Российской академии естественных наук, почетной серебряной медалью И. А. Бунина!) и сейчас остаются неизвестны широким читательским кругам.

С разрешения автора публикуем один из фрагментов.

Вообще же читателям «Горизонта», конечно, будет небезынтересно узнать также, что Людмила Викторовна Бобровская — приемная внучка академика В. А. Обручева, второго мужа ее бабушки и одного из «отцов» российской фантастики! Но воспоминания о ее жизни в семье Обручевых наш журнал постарается рассказать в одном из следующих выпусков…

По романам Владимира Набокова я уже представляла, что роль церкви в этой семье была сведена до одного из институтов культуры. И я убедилась в этом еще раз, когда наша беседа с Еленой Владимировной как-то сама собой подошла к этой теме.

— У меня хранится Евангелие моего отца на французском языке, и там выписаны все отрывки из четырех Евангелия в их последовательности, которые читались в Великий Четверг и при выносе Плащаницы в Великую Пятницу. Он прекрасно знал и любил церковную службу. Нас, детей, водили в почтамтскую домовую церковь, она была на втором этаже, я отлично это помню. Водили на литургию, но не каждое воскресенье. А на всенощную не водили — никогда. И в имении мы ездили в церковь, хотя пешком — полчаса пройти. Очень хорошо помню, что всегда ездили на Троицу. А на Страстной неделе ходили каждый день. И это была неделя, когда был пост и у нас дома. Мы, дети, обожали это, потому что у нас был чудный повар, который готовил на этой неделе такие вкуснейшие вещи! Я ведь в посты абсолютно не верю.

— Как? И до сих пор, и сегодня не верите?

— Абсолютно не верю. И в исповедь не верю. Какому-то чужому господину… Боже сохрани! Какое это имеет отношение к религии? Последний раз мне пришлось исповедоваться, когда я выходила замуж, потому что это полагается перед венчанием. Какая это была мука! И еще помню, что нас, маленьких, ведь тоже водили на исповедь. Вот — мне 10 лет, и я не знаю, что сказать священнику. Я никогда не грубила родителям, я никогда не лгала, мне нечего было лгать. Я не знала, что же мне выдумать! Ужасное было положение.

— А священник вам не помогал? Не объяснял, не задавал никаких вопросов?

— Этого я не помню.

— А дома? Утренние и вечерние молитвы? Этому вас, детей, учили?

— Нет, нет, этого не было. И вообще, мы совершенно спокойно ездили в церковь. Никакого такого… ханжества — не было.

— Ханжества? Что вы имеете в виду? Особое — внешне подчеркнутое поведение? А сама вера в Христа, в его Воскресение — это было?

— Никогда не говорили об этом. Вообще не обсуждалось. Не помню.

— Это было само собой разумеющееся? Или ставилось под сомнение?

— Нет, нет, это была традиция.

— Просто традиция? Культурная традиция?

— Да.

— Вашего отца после смерти отпевали в церкви.

— Ну, конечно же, отпевали. Но после кладбища мы всей семьей собрались дома, и никого чужих не было. Поминок мы не устраивали. Боже сохрани!

— Но ведь это тоже традиция. Русская традиция.

— Да, знаю, но у нас этого не было. Нам в голову такое не могло прийти. Мы никогда ни с кем не говорили о своем горе. Никогда! О чем говорить? О том, что мы страдаем? Но вот Ида Михайловна Тер-Аванесян устроила поминки через год после смерти мужа. Это было весной 1980 года, я тогда последний раз была в Петербурге. Все сидели за столом, в основном дамы. Напротив меня, помню, сидела Наталья Ивановна Толстая¹. Ида сказала речь, а потом встал мужчина и начал говорить, каким хорошим коммунистом был Давид Вахтангович²! Я хотела встать и сказать, что он не был коммунистом, он мне сам говорил… Все это было ужасно. Я не знала, куда деться. Мне хотелось уйти. Меня тогда не представили. Боялись. Говорили — просто знакомая. Ужасный обычай.

Таким образом, какие-то религиозные традиции и обряды Елена Владимировна принимала, а какие-то нет. Но ее глубоко возмущало невежество людей в вопросах религии.

— Вы знаете, это кошмар какой-то. Мой сын — он синхронный переводчик при ООН — рассказывал, что как-то один француз произнес слово «Голгофа» и, когда сын переводил фразу, русские спросили, что такое «Голгофа». А однажды были у меня дома русские, — я уж забыла имена, давно это было, — и у меня на столе лежала пластинка, «Мессия» Генделя. Так они спрашивают, а что такое «мессия». И еще пример: один русский живет сейчас в Женеве. Очаровательный человек, мой партнер по скрабблу. Как-то мы обсуждали фразу: «Если тебя ударят по одной щеке, подставь другую» (что-то в игре было нужно). Я у него спрашиваю: «А вы знаете, откуда это?» И он мне отвечает: «Ну, как же, это русская пословица!» Так и сказал — русская пословица. Я, конечно, понимаю, что люди не виноваты, что Библия была запрещена в Советском Союзе. Но все-таки до такой степени не знать истоков своей собственной культуры!

Разговор перешел на русскую православную церковь в Женеве. Елена Владимировна продолжала рассказывать.

— Я, так же как и мой отец, очень люблю церковную службу и обожаю церковное пение, именно как пение обожаю. И я ходила здесь в церковь. Но… перестала, потому что наткнулась на совершенно невероятный разговор с епископом Антонием. Он умер в этом году и похоронен возле этой церкви. У него был брат, отец Леонтий — чудный был человек. И с епископом у нас были очень хорошие отношения. Он бывал у меня. Однажды как-то даже привел ко мне своего кузена, бывшего русского полковника, служившего в Париже дворником. Помню, я их приютила (он был с женой). С этим епископом у меня и произошло. Вот звонок Антония: «Скажите, пожалуйста, а вы знаете такого-то?» И называет фамилию. Я уж забыла эту фамилию. Я отвечаю: «Я знаю даму с этой фамилией, но мужчину такого не знаю». А даму эту я знала, так как по четвергам я в церкви работала (конечно, бесплатно), выдавала книжки. Там, внизу, была замечательная библиотека. Епископ продолжает: «Этот человек лежит в больнице, я хочу к нему поехать, я думал, вы знаете, кто он такой». Я говорю: «Так поезжайте». И вдруг слышу ответ.

Перед следующей фразой Елена Владимировна приглушила голос и медленно, почти шепотом произнесла потрясшие ее слова:

— «А вдруг он… жидом окажется!» И это говорит архиерей! Я ему отвечаю: «Вы забываете, что жена моего брата и жена моего сына — еврейки». Тогда он: «Ах, простите, простите». Но я повесила трубку. Все. Кончилось. Больше я в церковь не ходила.

— Как, неужели даже в церковь перестали ходить? Я понимаю, можно было прервать отношения с этим человеком. Но с церковью!

— Значит, мне это и не надо было. У меня есть чудные пластинки. И болгарские песнопения, и русские. Ведь нельзя, чтобы священник говорил такие вещи. Ну, даже если бы человек и оказался евреем. Он бы пришел к больному как духовное лицо.

Наш разговор перешел на тему антисемитизма. Здесь мы были абсолютно солидарны.

— Елена Владимировна, сейчас в Москве широко распространено мнение, что это евреи «сделали» революцию.

— Ну, это вечная тема. Евреев было в революции много, потому что их притесняли: процентные нормы в городах, в университетах, черта оседлости, погромы. Было бы странно, если бы эти люди не боролись с таким режимом. А настоящих причин у революции множество, и книг об этом множество. А для необразованного человека… конечно, очень удобное объяснение. Ведь и моего отца убили антисемиты.

— Как это? Я знаю, что — монархисты. Ведь ваш отец — русский, и с многовековыми корнями. И потом — это была случайность: хотели убить Милюкова.

— Не такая уж это и случайность… к сожалению. И для этих господ он не был русским, так как боролся с погромщиками.

Совсем недавно из книги Б. Носика о Набокове я узнала, что Елене Владимировне пришлось пережить при немцах одно страшное унижение. Все жители Праги должны были иметь тогда свидетельства о «национальной полноценности». И формуляр, полученный ею из Берлина, был подписан убийцей ее отца! Как видно, срочно выпущенный из тюрьмы, этот «великий монархист» сделал неплохую карьеру при Гитлере (а ведь считал себя православным). Фанатики самых полярных идей всегда найдут точки соприкосновения, ибо имеют общего врага — человека настоящей, большой культуры.

Однако все эти мерзавцы не дискредитируют самого православия, ибо не имеют к нему никакого отношения. Елена Владимировна разделяла это мнение (она-то ведь знала Евангелие), чему я была очень рада. Но мне было немного обидно, когда я почувствовала ее недоверие к моим рассказам о возрождении православия в России.

— Вероятно, это мода?

— Есть все. Есть и мода, но есть и очень серьезное, искреннее отношение. А как растет количество монастырей! Ведь уход в монастырь такой кардинальный, решительный шаг… нет, модой все не объяснишь.

— А как насчет царя?

Я не почувствовала иронии вопроса и продолжала всерьез:

— Монархисты тоже есть. И вообще, чего только нет. Есть и кришнаиты, есть и настоящие язычники, которые поклоняются дереву. Знаете, когда людей почти 80 лет держали как цепных псов, а потом с цепи спустили… Нужно время, нужно много, много времени.

— Беда вот, что этого времени нет. А ведь царь для России готов.

Я насторожилась, но все-таки ответила:

— Да, потомки Романовых…

— Зачем Романовы? Есть Солженицын — чем не царь! Представляете — въезд в Москву, венчание на царство, звон колоколов.

Я не спросила, читала ли она Войновича, думаю, что нет. Но такое сходство позиций! Напомню, что шел январь 1994 года, и во мне все протестовало против ее тона. Я не хотела углубляться в эту тему, прекрасно понимая, что сестра Набокова не может хорошо относиться к литературе «Больших Идей», а дочь другого Набокова — к самим этим идеям. Но она продолжала говорить о Солженицыне, она буквально «отводила душу». Конечно, она отдавала должное его мужеству, но не считала его хорошим писателем. И вообще, к советской литературе относилась с недоверием, иронизировала над «Доктором Живаго» (только недавно я узнала, что ее брат называл этот роман «Доктор Мертваго»). Когда я спросила ее о Платонове, оказалось, что она не слышала такого имени.

— Елена Владимировна, прочтите, пожалуйста, его «Котлован», это совсем небольшая повесть. Ведь это уникальнейший писатель, вам должно понравиться. Это — феномен языка. Сама структура речи, сам язык передает дикий абсурд эпохи. Я считаю трагедией русской культуры, что он и ваш брат не знали друг друга, не читали друг друга — тогда, в 30-е годы, когда все это писалось.

Не могу сказать, что ей понравилось мое сравнение. С Набоковым никто, безусловно, стоять рядом не мог. Она до глубины души была проникнута художественным миром своего гениального брата, и все, что было внутри этого мира, вызывало в ней доброе сочувствие и улыбку. Но все, что нарушало его, все, что выходило за его пределы, возмущало ее выше меры, и здесь она не стеснялась в выражениях…

---

¹ Выдающийся литературовед, ориенталист и переводчик. Увлекалась изучением творчества Владимира Набокова; благодаря усилиям Н. И. Толстой произведения Набокова были впервые официально опубликованы в СССР. (Здесь и далее — примеч. ред.)

² Профессор Давид Вартанович (не Вахтангович) Тер-Аванесян — выдающийся селекционер и генетик (даже в те годы, когда генетика была объявлена вне закона), ученик и продолжатель дела Н. Вавилова. Не быть членом партии он по условиям своей научной и преподавательской деятельности не мог, однако, безусловно, это «техническое» обстоятельство лишь в малой степени определяло его жизнь.