(Продолжение.)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 9(35), 2022.

Германские эльфы

Согласно ряду авторитетных источников — «Этимологический словарь русского языка» Макса Фасмера, «О волшебной сказке» Дж. Р. Р. Толкиена и др. — немецкое слово «Elfe» произошло от английского слова «Elf». Случилось это, скорее всего, в районе 1764 года, когда Кристоф Мартин Виланд перевел на немецкий язык комедию Шекспира «Сон в летнюю ночь». Возникает закономерный вопрос: как же германская мифология решала вопрос терминологии до 1764 года? Чтобы ответить на него, обратимся к работе Якоба Гримма «Немецкая мифология»: «эльбы — духи, согласно народным поверьям живущие в глухих лесах».

Таким образом, у германцев этот мифологический персонаж назывался «эльб» («elbe»). Это слово до сих пор присутствует в немецком языке, обозначая сказочного эльфа, сильфа как духа воздушной стихии или гнома как духа земляной стихии. Приближенное к английскому наименование «эльф» («elfe») было введено Виландом при переводе Шекспира. Со временем оно прижилось и стало общеупотребительным. Сам Якоб Гримм отзывается об этом, мягко говоря, без восторга: «Написать вместо „эльбы“ „эльфы“ — значит произвести насилие над языком; еще более неудачны и безжалостны попытки добавить что—либо к краскам и содержанию самих мифов».

Причины, побудившие Виланда к использованию англицизма, не совсем ясны. То ли он стремился переводить максимально близко к оригиналу, то ли не соотносил напрямую английских эльфов и немецких эльбов. Если бы Виланд ограничился только переводами англоязычной литературы, возможно, замещения и не произошло бы. Все-таки произведение авторское, и английские эльфы могли остаться в немецком языке как персонажи конкретного произведения, наравне с какими-нибудь лилипутами. Однако Виланд и сам оказался выдающимся поэтом.

Определение «выдающийся» он заработал в 1780 году своей фантастической поэмой «Оберон». Фактически это была красиво переложенная история Гюона Бордосского, но настолько удачная, что успех был просто фантастический. Кстати, и в русский язык «эльфы» попали в 1787 году вместе с первым прозаическим переводом того же «Оберона». Успех Виланда окончательно закрепил позиции эльфов в германской литературе, и со временем «эльфы» стали общепринятым обозначением.

Но вернемся к эльбам. Нетрудно заметить, что названия реки Эльба (Elbe) и мифологического существа «эльб» («elbe») в немецком языке идентичны.

Эльба — одна из крупнейших рек в Европе, длиной 1165 км. Она берет начало в системе Судет на юго-западных склонах гор Крконоше, протекает по территории северной Чехии (где именуется Лаба), далее течет по Среднеевропейской равнине, образуя широкую долину с заболоченными участками и озёрами, и впадает в Северное море. Название реки происходит от индоевропейской основы albh — «белый, светлый, чистый».

Некоторые также указывают на близость более позднего германского наименования «Alba» и скандинавского слова «alv» — «река», но версия названия «Alba» встречается в VIII—IX веке и несет на себе несомненное влияние латыни. Древнеримские авторы именовали реку Альбис (Albis), что близко латинскому «albus» — «белый». Вероятно, от этого совпадения позднее и появилась версия, будто бы слово «эльф» произошло от латинского «albus».

Покровительствовало реке водное божество, по вполне понятным причинам почитаемое людьми, которые жили на ее берегах.

Считается, что культ почитания источников воды и водных потоков германцы унаследовали от кельтов. Связь двух соседних культур несомненна, но, по мнению Ж. Вандри (Vendryes J.), автора книги «Религия кельтов», этот культ уже существовал в Европе до появления кельтов, так что последних можно рассматривать как передавших эстафету. Если, конечно, этот культ действительно был заимствован именно у кельтов, а не у одного из других народов, также сохранивших древние верования, либо не был аналогичной идеей собственно германской мифологии. Как писал Вандри, «это один из самых цепких природных культов, которые практиковало язычество».

Мифологическая традиция обычно наделяет один водоем одним персонифицированным божеством, но в этом правиле хватает своих исключений. К примеру, источник в Бюсси-Альбье имел двух покровительниц: Дунисию (Dunisia) и Сегету (Segeta), а могло быть и три божества на один водоем.

Когда речь идет о реке, которая не только очень велика, но и путь ее пролегает по территории многих племен, очень сложно определить, был ли изначально у реки один мифический покровитель, воспринимаемый каждым племенем по-разному, либо же это изначально было целое сообщество эльбов.

Дело в том, что в мифологии и даже истории вполне нормально, когда предводитель персонифицирует в себе своих спутников. Однако, когда, к примеру, пишут: «Александр Македонский завоевал Персию», всем понятно, что он сделал это не в одиночку. В мифах же, где герой божественно велик, а то и сам является божеством, определить, где он фигурирует в одиночку, а где — нет, по контексту не всегда возможно.

Ну а когда персонаж не творит титанические свершения направо и налево, а занимается простым — пусть и мифическим — трудом, спустя сотни лет отделить божество Эльба от персонажа эльба и вовсе задача непосильная. В любом случае, к тому моменту, когда до эльбов добрались собиратели сказок, это был уже отдельный народ.

Согласно этим сказкам, изначально люди и эльбы жили в добром дружеском соседстве. Люди даже приносили жертвы своим невидимым друзьям. Эти подарки уже на новый лад получили название «эльф-блоты». Обычно эльбам жертвовались маленькие животные, горшочки молока или меда. Подобные жертвоприношения показывают, что с эльбами у людей были довольно насыщенные долгосрочные отношения. Какой смысл дарить что-то существу, которое через минуту забудет и дарителя, и сам факт подарка? Подобное отношение нацелено именно на долгое взаимовыгодное сотрудничество. К сожалению, затем что-то пошло не так, и сказочные эльбы сменили берега Эльбы на глухие леса.

Лесные эльбы уже не были дружественны к людям. Полагаю, это указывает на некий конфликт, сопровождавший переселение эльбов или послуживший причиной к оному, однако сам конфликт в мифологии не сохранился. Оторвавшись от родных берегов, эльбы сумели сохранить свою идентичность, а не смешались с оставшимися еще от кельтов лесными жителями: девами мха, деревьев и прочими.

Девы деревьев и эльбы со временем обрели некоторые сходные внешние черты, которые потом наследовали эльфы, но этим взаимное влияние и ограничилось. Бывшие речные жители оставались достаточно уникальными персонажами, чтобы их место в сказках не смогли занять другие сказочные существа.

А вот их будущему королю пришлось перемениться, и весьма круто.

Как я уже писал выше, Альберих последовал за кладом. Он держался рядом, а по некоторым сказаниям так и вовсе заделался хранителем сокровищ у новых владельцев, однако вновь завладеть кладом было не так-то просто. Альберих сам проклял клад и уже успел убедиться, что у него отлично получилось. Проклятие, помноженное на человеческую жадность, разило без промаха. Однако и отказаться от своего сокровища Альберих так просто не мог.

В итоге клад оказался у Зигфрида — одного из самых выдающихся героев германо-скандинавской мифологии, который вскоре становится правителем одного из королевств (regna) франков на территории Нижнего Рейна. Девы Рейна просят вернуть им клад, однако безуспешно, и проклятие снова начинает действовать.

Хёгни (Hagen) из Тронье убивает Зигфрида. По «исторической» версии, Хёгни — мудрец и воин, по мифологической — дитя темного альва, которые в мифе фигурируют как нибелунги («дети тумана», что указывает на их скрытность), и человеческой женщины. В «Золоте Рейна» Альберих называет Хёгни своим сыном, однако для Средних веков, откуда черпал вдохновение Вагнер, обращение «дитя мое» не всегда указывает на кровное родство.

В любом случае, «дитя» получилось своевольное. После убийства Зигфрида Хёгни не возвращает клад Альбериху, а топит его в водах Рейна. Разные источники подают это по-разному: в одних произведениях Хёгни топит золото сам, в других — организует это чужими руками, опять же версии расходятся, был ли утоплен весь клад или только кольцо, однако золото Рейна вернулось Рейну.

В финале истории русалки играют с кольцом — на них проклятие не действует, возможно, потому, что они не владельцы, а хранительницы клада, — а вот распорядившийся кладом Хёгни так или иначе неизбежно погибает. Альбериху не оставалось ничего иного, кроме как смириться с потерей. На какое-то время он исчез, а когда появился вновь (в истории Гюона Бордосского), то перед слушателями предстал уже не авантюрист и проходимец Альберих, а мудрый король эльфов Оберон. Недаром ведь говорят: за одного битого двух небитых дают.

На этой оптимистичной ноте оставим пока Оберона и обратимся к мифологии еще одного народа, без которого никак не мог бы состояться образ эльфа. Я говорю о кельтах.

Кельтский след

Вклад кельтов в становление образа эльфа был, возможно, самым незаметным. Это не значит, что он был незначительным. Совсем наоборот! Просто увидеть его не так-то просто.

С одной стороны, кельтская и эльфийская культуры выглядят подчас настолько сходными, что, бывает, воспринимаются как одно целое. С другой стороны — а где же тогда кельтские эльфы?

В качестве таковых обычно называют сидов, или народ холмов. Но ведь этот мифологический народ был отнесен к эльфам уже после падения кельтской цивилизации. Более того, именно в силу этого падения. Аналогичная картина наблюдается и с другими сказочными кандидатами. Все это сильно напоминает открытие Америки Христофором Колумбом, который, единственный из всех открывателей Америки, при открытии Америки так и не открыл ни одного из американских континентов.

Но это только на первый взгляд! Никакая культура не появляется мгновенно из ниоткуда и не уходит мгновенно в никуда. Кельтская — не исключение. Она, вне всякого сомнения, оставила свой след в истории эльфийского народа, просто отследить его нелегко.

Главная сложность заключается в том, что кельтская культура была устной. О кельтском мифе мы подчас судим по поздним народным сказкам, вольно экстраполируя их на современные представления о кельтах. Но верны ли эти представления? Вот как пишет Я. де Фриз: «Над областью, позднее называемой кельтской, прокатились такие волны переселений, так много рас здесь боролось, теснилось и селилось, что мы не можем рассматривать кельтское сообщество как нечто единое».

Когда Гай Юлий Цезарь завоевал Галлию и планировал вторжение в Британию, он не смог найти на континенте тех, кто ответил бы, «насколько велик остров, какие народности его населяют и насколько они многочисленны, какова их боевая опытность… какие гавани способны вместить более или менее значительный флот… Все это галлам было почти неизвестно». А ведь Британию тогда населяли кельтские племена, перебравшиеся на остров с континента, но, как оказалось, не поддерживающие с бывшей родиной никаких отношений.

Таким образом, кельтская культура была неким синтезом, объединяющим мифотворчество различных племен; причем мифотворчество это хранилось в устной традиции.

Здесь сразу следует уточнить, что сама по себе письменность не была для кельтов тайной. В I веке до нашей эры об этом упоминают и Диодор Сицилийский, и Гай Юлий Цезарь. Согласно их свидетельствам, кельты писали греческими буквами. Более поздние источники отмечают употребление латиницы и огамического письма. Несмотря на это, учение друидов передавалось исключительно устно.

О причинах этого есть интересная теория у Жоржа Дюмезиля (Georges Dumézil), выдающегося французского мифолога ХХ века. В основе его теории лежит тезис, что весь ансамбль повествования представлял собой прозу в текучем состоянии, которую каждый исполнитель трактовал по своему усмотрению. Стихи при этом не являлись самодостаточными поэмами, а были скорее ритмическими ориентирами и источником информации. «В каждом поколении знание перевоплощается… Использование письменности, зафиксировав во времени, убило бы в определенном смысле то, что должно было жить и вечно возрождаться». Таким образом, сама кельтская культура воспринималась друидами как нечто живое, изменяющееся во времени. Запись придала бы мифу завершенность, а «завершенность — это смерть».

И что же получается? А вот что: в чисто кельтской культурной традиции у нас нет и не может быть записей сказаний об эльфах или каких-либо иных подобных существах. Нет ни следов, ни упоминаний в письменных источниках того периода, никакого привета из прошлого. Мы можем опираться лишь на переосмысленный через века взгляд тех, кто записал дошедшие до них сказания. Эльфы кельтского мифа появляются на свет только после ухода с исторической сцены самого кельтского мифа.

Как и в случае с Обероном, прошлое здесь лежит в будущем, на которое следует взглянуть с позиций самого кельтского мифа. Как я уже отмечал выше, этот миф — живая структура. Он творчески переосмысливается каждым последующим поколением и тем жив. Как пишет М. Сжостед в своей работе «Боги и герои кельтов», «мифологический мир (кельтов) — это священный лес без дорог и границ, весь населенный мистическими силами». Персонификацией всех этих природных сил стали духи природы, населяющие весь этот священный лес.

И вот, когда позднее эти духи были восприняты как эльфы, последующее поколение признало их как часть мифологии. В полном соответствии со структурой живого мифа. А следующее поколение снова переосмыслило эльфов уже в рамках самого мифа, в котором «всё живое», и тем самым окончательно утвердило этих персонажей как часть мифа. Эльфы заместили своих предшественников, которые, в силу переосмысления, и стали этими самыми эльфами.

Но самое главное, именно отсюда, из живой природы мифа, эльфы и унаследовали то безмерное уважение к жизни, которым они отличаются в современной литературе. Поэтому, возвращаясь непосредственно к теме истоков эльфийского народа, можно сформулировать кельтское влияние так: кельтский миф вложил в образ эльфов не конкретные черты или персонажей, он вложил в них свой дух.

Кельтские эльфы — это духи природы, не зафиксированные в каком-то конкретном сказании, а являющиеся частью самого мифа. Мифа о том, что весь мир вокруг нас — живой.

Славянские «эльфы»

Я не зря взял здесь слово «эльфы» в кавычки. Неистовый читатель наверняка уже готов провозгласить: у нас эльфов нет! Да, их нет. Но ответ на вопрос: почему нет? — прольет дополнительный свет на формирование образа.

В своей «Немецкой мифологии» Якоб Гримм упоминает саги об альбах у славян. Название созвучно немецкому слову «Alba», однако речь идет о южнославянских самодивах и родственных им самовилах. Вариаций названия довольно много: «вилия» (белорус.), «вила» (болг.), «вила» (серб.), «Wila» (польск.) и т.п. В средневековых церковных «поучениях против язычества» их кратко именовали просто «дивами». Все они, очевидно, ведут происхождение от кельтской «Vilia», раздробившись на отдельные образы с учетом местных нюансов.

Важно сразу отметить, что у славян эти существа ассоциируются уже не с эльфами, а с русалками. Давайте разберемся, почему так.

Первые письменные упоминания о самовилах относятся к XII веку. Сказания описывали их как очаровательных девушек с распущенными волосами. Также упоминались крылья за спиной, но в сказках самовилы довольно часто их снимали, что позволяет отнести крылья не к частям тела, а к волшебным атрибутам. Самовилы не старели, однако они и не бессмертны. Будучи изначально водными духами, они и дальше сохраняли связь с водой и свою власть над ней. К примеру, белорусские вилы считались духами колодцев.

Помимо «добрых» вил, существовали и их «злые» сородичи — юды, имевшие чудовищный облик. Юды портили скот, вытаптывали посевы, осушали колодцы (снова власть над водным источником!) и могли даже убить человека своим взглядом, однако, как правило, оговаривалось, что даже «злые» вилы вредили только в отместку за грехи, выполняя тем самым функции стражей порядка.

Первоначально отношения вил с людьми, как и в случае с эльбами, складывались вполне мирно. Вилы были искусны во врачевании, и их помощь с благодарностью принималась. В отличие от трезвомыслящих германцев, славяне подносили в дар вилам чашу вина. Ее оставляли около «вилиного дерева» (боярышника), сопровождая подношение просьбой исцелить больного. «Свое» дерево показывает, что вилы все-таки «вышли» на сушу, став покровительницами растений.

Как мы видим, на первом этапе вилы пошли по традиционному для эльфов пути развития с поправкой на местные нюансы.

Вот только далеко они не ушли. В славянской мифологии уже были свои персонажи со сходными параметрами, и, чтобы не раствориться в них, вилы были вынуждены найти свою нишу, в которой и застыли, поджатые со всех сторон конкурирующими образами.

Реки и их берега в славянской мифологии населяли берегини. Это были природные духи (или божества), которые обитали в реках и охраняли их. Как мы видим, тоже претенденты на эльфизм, причем более ранние и, что более важно, свои. Славяне поклонялись берегиням и приносили им жертвы. Причем, по свидетельству Прокопия Кесарийского — византийского писателя VI века, славяне «при этих—то жертвах совершают гадания». Опять же шаманская практика общения с духами, с целью узнать будущее.

Со временем культ берегинь пришел в упадок. Сами берегини плавно перешли — трансформировались или ассимилировались — в русалок, внешний облик которых был сходен с вилами: это опять же были прекрасные девушки, но еще более привязанные к воде. На берег они могли выйти исключительно в русальную неделю. Люди по-прежнему оставляли им дары: пряжу для одежды, ленты, девушки сплетали для русалок венки, но это уже были не жертвы, а именно подарки. У русалок была своя жизнь, а у людей своя.

Вилы при всем внешнем сходстве продолжали оставаться сказочными помощниками, и это пока не позволяло русалкам полностью ассимилировать их. Казалось бы, под таким давлением вилам было самое время податься в леса и стать наконец эльфами, однако и лес оказался уже занят.

Более того, в лесном мире к тому времени были не только свои обитатели, но даже выстроилась своя иерархия во главе с лешими — «хозяевами леса». У людей с ними были свои, очень насыщенные отношения. Древние славяне даже заключали с лешими письменные договоры. Понятное дело, функционал лесных жителей был уже придуман и поделен между персонажами.

Прибиться к жилью, став со временем домовыми эльфами, тоже не было ни единого шанса. Раннее славянское жилье — то еще общежитие. В доме — домовой, на дворе — дворовой, в овине — овинник… Как следствие, куст в лесу да колодец во дворе — вот то немногое, на что могли рассчитывать мигрантки из кельтского мифа.

Таким образом, потенциальным эльфам некуда было развиваться. Им бы свои позиции удержать, да и тут незадача. Человеческое сообщество развивалось и, соответственно, предъявляло всё большие требования к чудесам. Люди научились чистить колодцы вместо задабривания незримой силы, которая поддерживала бы чистоту воды в колодце; учились лечить болезни и раны, не бегая уже по каждой хвори к вилиному дереву; на новых крепких кораблях моряки уже не боялись русалок, способных запросто потопить их прежние утлые лодчонки.

Отстав в развитии от человеков — главных мифотворцев! — вилы с русалками перестали получать должное внимание и постепенно оказались вытеснены из мифической картины мира в область сказок, да и там оказались на вторых ролях. Сказочники вольно смешивали внешне похожих персонажей, и со временем вилы влились в сообщество русалок — существ загадочных, интересных, но не способных дать то, чего человек ждет от эльфов.

Водные эльфы

Познакомившись с живым кельтским мифом, с историей скандинавских альвов, германских эльбов и южнославянских вил, можно задаться вопросом: а не являются ли эльфы потомками вышедших на сушу русалок?

Да, мы видим, что эльфами стали речные обитатели, которые вышли на сушу. Одни сделали своим вторым домом лес, другие поселились у домашнего очага, но в целом всегда наблюдается определенная экспансия. Русалки, никсы и ундины остались на берегах рек и оказались самостоятельными мифологическими персонажами, которые — это важно! — существовали одновременно с эльфами.

Тем не менее определенная общность черт позволяет с уверенностью говорить о близком родстве русалок и эльфов. Вопрос лишь в том, было ли это родство предков и потомков? Полагаю, что нет.

Если бы речь шла о прямой преемственности, то никсы и ундины постепенно бы растворились в своих более удачливых потомках. Этого не произошло. Произошло следующее.

Те речные обитатели, что вышли на сушу, продолжали активно влиять на жизнь человеческой общины. Они на всем этапе своего пути сохраняли свою полезность. За это ранним эльфам уделялось большое внимание, а внимание для мифологического персонажа — как солнце для растения. Образ креп, развивался, обретал новые черты, перестраиваясь в соответствии с нуждами и чаяниями веривших в него людей.

Те же существа, что остались в родной для них водной стихии, постепенно утратили свою значимость. Истории о них были интересны, поучительны (а иначе бы они не сохранились), но дальнейшее развитие речных обитателей двигалось медленно и касалось в основном внешнего облика. Понятия красоты менялись со временем, и соответственно корректировался шаблонный образ «прекрасной речной девы».

Все эти расхождения показывают прежде всего то, что эльфы и русалки изначально имели разные функции в мифах и развитие эльфов есть следствие того, что их функции в целом оказались куда более востребованными у людей-мифотворцев. В целом потому, что, как мы видели на примере берегинь, ветка развития русалок тоже была не чужда шаманизму, да и кузнечное дело поздние вилы освоили, однако различия в итоге перевесили сходства.

Так что же это за таинственный функционал? А это и есть чудо. Точнее говоря, стремление человека к чуду, к волшебству, которое вмиг переворачивало его скучную и опасную жизнь с ног на голову, в единый волшебный миг даруя перемену к лучшему (иногда, впрочем, и к худшему, ежели заслужил). Разумеется, представления о лучшем весьма многогранны, но не менее многогранны и те образы, которые принимали эльфы.

Русалки такими чудотворцами не были, а стало быть — не они предки эльфов. Но кто же тогда? Очевидно, что искать предка эльфов следует под водной гладью и там есть среди кого выбирать.

Первым делом, конечно, это морские девы — морганы. Первоначально они обитали на побережье Бретани, то есть их морскими владениями были пролив Ла-Манш и Бискайский залив. Морганы ведут свое происхождение из кельтской мифологии, где их культ был связан не только с морем, но и с потусторонним миром — опять же связь с шаманизмом. Так, в XII веке они упоминаются как «хозяйки яблоневого острова». Это один из кельтских образов потустороннего мира.

За полуостровом Корнуолл уже начинались владения асри — водных эльфов. Сюжет сказок о них был почти идентичен и сводился к тому, что рыбак случайно поймал сетью асри. Разумеется, удачливый рыболов тут же сворачивал рыбалку и пытался доставить необычный трофей на берег, но воздействие солнца растапливало пленника, и от того оставалась только лужица воды на дне лодки. Так же, как и для темных альвов, солнечный свет в этой сказке губителен для сказочного персонажа.

Однако асри вовсе не беззащитен: в одной сказке он прикоснулся к рыбаку мокрыми лапами, и прикосновение вызвало ожог, оставшийся на всю жизнь. Тем не менее ни в одной из историй активных враждебных действий асри не предпринимал. Хотя, конечно, можно предполагать, что, когда он их всё-таки предпринимал, до берега не доплывал никто, и тем не менее сказочные асри предстают миролюбивыми созданиями.

С учетом того, что в основном сказки об асри записаны на территории современных графств Чешир и Шропшир, их ареалом обитания было, скорее всего, Ирландское море. Сказка, понятное дело, зародилась на побережье и постепенно продвинулась вглубь острова.

Итак, эльфы, обитающие под водной гладью, действительно отмечены в мифологии. Опираясь на их наличие и водное — речное — происхождение их континентальных собратьев, я позволю себе сформулировать следующую сказочно-эволюционную теорию.

Эльфийский народ зародился близ берегов острова Британия, в относительно теплом Ирландском море. Это море расположено на материковой отмели, которая пересекается узким жёлобом, вытянутым параллельно берегу острова Ирландия. Температура воды мало меняется с глубиной, да и последняя невелика — максимум 272 метра. Постепенно освоив Ирландское море и окрестности, водные эльфы начали расширять свои владения, забравшись в Ла-Манш и Бискайский залив.

Каких-либо сказаний о конфликтах между асри и морганами мифы не сохранили, хотя, возможно, они еще ждут своего летописца. Но также возможно, что речь идет об одном и том же сказочном народе, который у разных людских народов предстает под разными названиями. Как бы то ни было, водные эльфы начали водную экспансию на север.

Почему не на юг? Скорее всего, на юге их продвижение сдерживали водные обитатели Средиземного моря, благо судоходство там было развито с незапамятных времен и мифология сложилась богатая. Соответственно, морганы или асри подменялись местными персонажами. К примеру, в сицилийских сказках морганы появились лишь в XIX веке, когда народное творчество полностью уступило место авторскому.

На севере же морская экспансия водных эльфов проходила по морям и проливам с небольшой глубиной. То есть там, где в более-менее приличном количестве странствовали сказители о них, разнося новую сказку, которой не было полноценного аналога в местной мифологии.

Однако Северное и Балтийское моря хоть и не отличаются океанскими глубинами, но их воды холоднее, чем те, к которым привыкли эльфы. Стремясь найти более теплую среду обитания, эльфы обратили свое внимание на европейские реки. Полноводные, глубокие, но вместе с тем лучше прогреваемые солнцем, они пришлись эльфам по вкусу. Очевидно, что они же пришлись по вкусу и людям-мифотворцам. Освоившись на берегах, люди двинулись вглубь территорий, унося с собой свои сказки, и заключенные в этих сказках эльфы последовали за ними, приноравливаясь к новым условиям, благо для духов новый облик — не самая серьезная проблема.

У тех асри и морган, которые остались в родной эльфийской акватории, необходимости в переменах не было, что и позволило сохранить им свой первоначальный вид.

(Продолжение следует.)