Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(31), 2022.

Илья Эренбург (1891—1967) — фигура, в литературе и общественной жизни известная. Сейчас его творчество не так уж часто оказывается на слуху, но и не «обнулено». Поэтому не будем здесь давать даже тезисное изложение биографии Эренбурга, а также приводить ссылки на несомненную фантастичность многих его работ.

Впрочем, рассказ (или эссе? У Эренбурга их порой трудно отличить, как трудно отличить литературную фантастику от той фантасмагории, которую тогда подкидывала объективная реальность) «Нагишом» в официальную биографию не вписывается. Он опубликован в октябрьском номере газеты «Киевская жизнь» за 1919 год, то есть при деникинской власти. Вообще Киев времени пребывания там Эренбурга был «городом четырех правительств»: гетмановского (де-факто немецкого), петлюровского, большевистского, белогвардейского — и опять большевистского, но это уже пятое, оно не в счет. При каждом из них, как писал он потом, возникали иллюзии: будет лучше… но они исчезали очень скоро.

К моменту публикации «Нагишом» никаких иллюзий по поводу деникинского правительства Эренбург уже не имел. Но и по предыдущему, третьему по счету тоже отнюдь не ностальгировал. Это, да и сам факт публикаций в тамошних/тогдашних газетах впоследствии стали довольно опасными обстоятельствами — потому данный текст в собрание сочинений не вошел, оставшись в «потаенной» части биографии.

О чем говорила Европа в 1913 году? Беспроволочный телефон, туннель между Америкой и Англией, воздушные поезда. В пылких мечтах вставали победа над временем — долголетие, победа над пространством — экспедиция на Марс. Философы научно обосновывали религию, поэты изощрялись в сочетаниях несочетаемых слов. Каждая парижская консьержка знала сти­хи Ростана, и каждый мюнхенский колбасник приобретал реп­родукцию «Острова мертвых»¹. На крыше небоскреба, комфор­табельно обставленной, Европа предавалась мечтам не то о колониальной политике на иных планетах, не то об оккульт­ном значении электрических лампочек. Но студент в Сараеве кинул какую-то бомбочку, и Европа с крыши, с сотого эта­жа упала в сырую, вшивую землянку.

Молодые ушли из городов. В течение долгих лет они, пря­чась под землей, покрытые корой глины, охотились за другими людьми. Ночью ползали на животе, с ревом ходили в штыки, кололи и рубили. Женщины и старики ждали возвращения охотников. Мало-помалу, год за годом менялась и их жизнь. Дыша кровяным туманом, они превращались не то в посетите­лей боя быков, не то в голодных зверей, которые ждут, когда самец вернется в нору. Газеты и журналы писали только об убийствах. В театрах показывали только убийство. Дамы, влюб­ленные в Метерлинка и Уайльда, теперь видели во сне только непобедимого троглодита с окровавленным штыком. Все, что казалось прежде повседневным и необходимым делом, погиб­ло. Перестали выходить книги, закрылись университеты и ака­демии, опустели музеи. Кроме атак, говорили еще об угле, сахаре и о хлебе. Парижане, которых могли волновать лишь процесс Кайо², русский балет и последняя лекция Бергсона³, замерзаю­щие, рыскали по городу, тщетно выискивая ведерко угля и соби­раясь у костра, как древние огнепоклонники, поклонялись сти­хии. Горожане Берлина, которые, быть может, до этих лет даже не замечали, что такое хлеб, растет ли он где-нибудь или приго­товляется на Friedrichstrasse, озверевшие от голода, уходили по ночам в окрестные поля, тихонько выкапывая, как звери, вож­деленный картофель. Надо ли говорить о России? Я вспоминаю прошлое лето в Москве, недавние дни в Киеве, когда требова­лись героические усилия, чтобы говорить о кризисе материализма или писать возвышенные мистерии, преодолевая един­ственную всепоглощающую мысль — если бы сейчас хлеба, белого, свежего, еще пахнущего…

После разговоров о сношениях с Марсом и круговселенских экспрессах — невозможность добраться до соседнего местечка. Когда два года тому назад ехал я из Парижа в Петербург, это мнилось каким-то необычайным путешествием: паспорта с тридцатью печатями, подводные лодки, спасательные круги, грани­цы, заставы. Год спустя было труднее проехать из Москвы в Киев: теплушки, обыски, стрельба, ночной караван «в обход», пленение и выкуп, карантин. Теперь же смотрят на человека, едущего в Полтаву, как на отважного конкистадора.

Живем без телеграфа и почты, без телефона, даже без элект­ричества и воды. Смельчаки на крышах отправляются в неве­домые страны за хлебом. Какие-то разбойничьи шайки в лесах. Какие-то трупы у дорог. Наука? Искусство? Оставьте детский лепет! Если кто-либо робко читает теперь стихи, не за или про­тив «чека», а просто стихи — на него смотрят с соболезновани­ем. Былые властители развенчаны, зато пойдите на базар, впро­чем, кто туда не ходит теперь, и вы увидите на возах, претворенных в троны, горделиво восседающих новых королев. Мы не можем ни мечтать, ни учиться, ни работать. Смотря по темпераменту, одни убивают, другие доносят, одни спекулируют, другие застенчиво продают свои брюки, примерно девяностых годов.

Человечество обнажилось. Из пышного дворца вынесли ме­бель и утварь, ободрали обои, побили стёкла. Платья износились, истлели. Голый человек двадцатого века ничем не отличается от своего дедушки из века пещерного, если не хилостью и десят­ком современных болезней. Но не только плоть обнажена, сдер­нуты покровы с души. И с тоской мыслишь: неужели нужны были Египет и Эллада, двадцать веков христианства, мудрецы и пророки, ученые и поэты, чтобы дойти до разбрызганных мозгов в сараях Садовой улицы? Изощрялись в новых религиях и уче­ниях, строчили штейнеровские катехизисы и гаагские парагра­фы, а потом прошибали черепа ломом? Ах, какую находчивость проявил германский дипломат, сказав о «клочке бумажки». Поля Европы полны не только трупами, но и этими «клочками» — христианское «pax in terra»⁴ и социалистическое «братство на­родов» оказались легкими вуалями, под которыми старый убийца хранил свой испытанный в работе нож.

Напрасно иные «патриоты» пытаются уверить, что этот нож — наша русская специальность. Увы, жестокость не таяла от все­общего обучения! Я не стану говорить ни о работе французов в дни Робеспьера или в дни Галифе⁵, ни о приготовительных классах⁶ Будапешта и Мюнхена. Но разве за годы войны не было проявлено культурнейшими народами — у которых каж­дый гражданин ходит в театр и участвует в выборах — самого обыкновенного зверства? Разве воспитанники Магдебургского или Гейдельбергского университетов не сожгли Лувенской биб­лиотеки, не разрушили Реймсского собора, не расстреливали детей и не насиловали женщин? Разве ученики Бергсона и ценители Малларме не привезли в Европу бедных негров, боявшихся, кик божества, пушек, не выгоняли их пулеметами на врагов и потом не умилялись «бошским» ушам, нанизанным в ожерелье? Разве не было потопленной «Лузитании», ядовитых газов, пылающей жидкости, заложников и перебитых пленных? Я думаю, что Са­довая — не наша привилегия, и, если бы вслед за тиграми импе­риализма Европу посетили гиены большевизма, мы бы оказались, как и во многом другом, превзойденными нашими соседями. Вспомним только, что во Франции террор шел снизу, но что там вожди тщетно пытались удержать разъяренный народ. У нас ежедневно натравливали, и все же должны были казнить не на площадях, а тихонько, под треск моторов, ночью, в подвалах. Вспомним еще, что в России трудно было подрядить палача, даже из «смертников», а в Париже главный палач, некто m-r Дейблер, пользовался всеобщим уважением, и вокруг гильоти­ны толпились тысячи зевак, воздвигались платные скамейки, и торговцы торговали сластями. Нет, не только под вшивым ту­лупом, под смокингом европейца оказалась алчущая мести, раз­грома, крови душа.

Вот оно пред нами — человечество нагишом! И от этого зре­лища жутко. Роковые язвы взбороздили его плоть и его дух. Надо омыть раны и лечить их. Жалким кажется страусовое желание скорее вернуться к июлю четырнадцатого года, покрыть гнойники наспех заплатанной мантией. Страшного пятилетия не выжечь из памяти. Неужели снова в кружках идеалистов растить будущих деятелей «чека», строить Крезо и Круппа⁷ и устраивать вегетарианскую столовую в Гааге, европеизировать негров и «cенегализировать» Европу? Нет, уж лучше на крыше ездить за хлебом! Надо честно признаться в нищете и строить новый дом на началах истинной этики и любви. Не загонять внутрь болезнь, но лечить ее. И если грозные годы приведут к моральному возрождению человечества — будут оправданы миллионы жертв разразившейся катастрофы и самая великая жертва: принявшая мученичество Россия.

---

¹ «…репродукцию „Острова мертвых“». — Работа художника Арнольда Бёклина (1827—1901), одного из видных прерафаэлитов. Его творчество как таковое никоим образом не соответствовало концепции «мещанского вкуса», однако мода украшать стены гостиных репродукцией «Острова мертвых» превратила эту картину в синоним китча. (Здесь и далее — примеч. ред.)

² Начавшийся в 1918 году судебный процесс над Жозефом Кайо (1863—1944) — французским политическим деятелем, обвиненным в склонении к «соглашениям с врагом» (Германией).

³ Анри Бергсон (1859—1941) — французский философ, чьи мысли были очень созвучны ощущениям европейской интеллектуальной элиты послевоенных лет.

⁴ «Pax in terra» — мир на земле (лат.).

⁵ «…дни Робеспьера или… Галифе». — Кровавые события Французской революции и Парижской коммуны, нарочито связанные с именами деятелей, стоявших, пусть в разные эпохи, на противоположных сторонах (Робеспьер — глава якобинцев, Галифе — версальский генерал), но при этом продемонстрировавших одинаковую жестокость.

⁶ «…приготовительные классы». — Эфемерное существование Венгерской советской республики (март — август 1919) и советской республики Баварии в Мюнхене (апрель — май 1919) здесь рассматривается как аналог первых, так называемых «приготовительных» классов гимназии.

⁷ «…строить Крезо и Круппа». — Имеются в виду военные заводы соответственно Франции (компания Шнейдера-Крезо) и Германии (Круппа) — как своего рода близнецы-братья, хотя и принадлежащие враждующим странам.