Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 4(30), 2022.

«Дневники наши есть пища врагов наших. В дневниках моих — уязвимость моя! Кто вкусит дневников моих против меня? Не то.

Вы поймите: исправить написанное я не могу, я еле писать вот так научилась. Кнопкодавильные мои пальцы забыли, как рисовать буквы и строчки на бумаге, а тут глина! Смешно сказать — пеку дневник! А красиво звучит: „глиняный дневник“. Выдавливать буквы, правда, не получается, рисую их, как на кувшинах в Хорезме. Прятать этот хорезматичный дневник буду в куче черепицы. Смешно! Первый раз за три года стало смешно, значит, правильно всё делаю. В Хорезме, кажется, мозаика была, а не кувшины. Не то».

* * *

Хорошие чернила, за сто лет не выцвели, подумала Ора. «Химия, любовь моя, прости меня», — зашептала Ора и заплакала. «Правильно, девонька, вот перед химией ты ещё не каялась», — язвительно похвалил Ору внутренний голос.

Когда-то Орелия Чилибовна с честью носила в трудовой книжке гордую запись «Заместитель директора — начальник департамента по качеству, технологии и выпуску продукции». Длина этой записи была прямо пропорциональна положению и статусу Орелии Чилибовны. Она по сути — главный технолог громадного химзавода, по статусу — замдиректора. В дополнительной категории она начальница департамента, но не отдела. Начальницы отделов кардиганы носят, а департамент — это исключительно пиджаки в полосочку. И не тёмно-синие, как кардиган, а цвета свежескошенной прованской мяты, лунной скалы или «синий содалит».

Разрушилось всё в несколько несчитанных секунд. Ора потом пыталась сосчитать, чтобы у неё были эти данные, — по привычке, как время химической реакции: сколько же потребовалось богу секунд, чтобы лишить её мужа, сына, работы? Сколько? Вот ей позвонили, она взяла трубку — три секунды? Четыре? Сказали в трубку, что Вовушка и Лёшка погибли, одновременно. Четыре секунды или три? И тут же позвонили, что на работу больше не выходить до специального распоряжения. Ещё четыре секунды? Пустое, пустое!

Когда всё рухнуло, у Оры остался лишь котёнок Фишка. Рыжий, принесенный Лёшкой в дом из подвала наглый бандит. Фишка… Пустое!

Когда всё рухнуло, Ора перестала жить! Вот что важно — она перестала жить совсем. Существование в статусе разумного человека Орелия Чилибовна прекратила полностью и продолжила её в статусе овоща или зверя: ела, добывала пищу. Ора выпускала из своих рук острые когти в виде денег из заначки и этими когтями охотилась в магазине. Зачем молиться? Кому? Тому, кто бросил в пробирку натрий с хлором и взболтал её? Взмолиться, чтобы не взбалтывал? Хлор молится об этом постоянно, и что? Слышим мы того несчастного хлора? Потерпите, химические элементы. У меня на вас план.

«Кому я это всё пишу? Себе? Врагам? Очень нужна я врагам. С ног, наверно, сбились враги мои, ищут меня, читать меня алчут вражьим сердцем своим. Литературный голод у врагов моих, помыслы их всё чище и чище без дневников моих. Ведь есть же где-то враги мои? Ну не может быть, чтобы у меня совсем никого не было, даже врагов!

Пишу тому, кто бросил меня в пробирку свою, кто взболтал её рукою своей. Избави меня, боже, от стиля сего наконец! Не то…

А почему не то? Ты — бог Книги, бог Слова. Почему решили, что с тобой надо устно разговаривать? Только в письменном виде, я считаю. Так, стиль пошёл нормальный, слышишь меня, значит. Ну, здравствуй.

У тебя, говорят, есть план на каждого из нас. Моего мужа и сына ты растоптал в том вонючем „котле“, „как героев“, всмятку. Это — твой план? А для чего? Для того, чтобы остальные мужики расправили плечи, вытаращили глаза, выкатили свои проклятущие желваки и многозначительно поиграли ими, отдавая моим мальчикам какую-то там честь?! А мне, значит, уважение и почёт? Был у меня сын, а стал почёт. Была любовь, а теперь на её месте уважение от этих вот, с желваками? Такой у тебя, значит, осадок в реакции… Вот скажи мне, мальчики мои в твоём плане — герои, а я в твоём плане кто? Постирать герою, родить героя, похоронить героя, оплакать героя? Кто я?! Котелок для героя? Потерпите, женщина?!

А я ненавижу их честь, понимаешь? Трижды, пятижды, восьмижды и бесконечночисленно проклятую их честь! Пусть она будет проклята! Проклята во веки веков, во веки, веки вечные!!! И ещё четыре раза. Будьте прокляты. На Лёшкином альбоме с марками, на альпаковом свитере моего родного Вовушки — проклинаю вас, проклинаю! А ты…

А вот смотри теперь, как я! Я, а не ты изгоню их из сада. Навсегда, слышишь? Вместе с их честью. С их войнами. С их героическими желваками! Всего твоего любимого Адама! Целиком! Сколько ты размножил его! А сад я и сама возделаю. Решилась.

А тебе если не нравится — поговори со мной наконец. Посмотри на меня! Спроси меня! Или потерпите, боженька».

* * *

В таком состоянии и нашли Орелию Чилибовну добрые люди. Умные, хорошие, ласковые сектанты. Они правильно всё понимали и ничего терпеть не собирались. Великая Хи придумала, как заставить бога поговорить с женщинами. Орелия Чилибовна была жадно согласна с этим планом. Ей виделось, как бог ступает колоссальными ногами по земле, давя по собственному плану чьих-то родных, любимых, а она — Орелия Чилибовна, Ора — она пытается его догнать и вцепиться в брюки. Вот, кажется, вцепилась и кричит. Но бог не реагирует, идёт с Орой на своей штанине и давит, давит, давит людей, как виноград в бочке. Вино будет, вкусное, потерпите, женщина. Права Великая Хи: заставить его обратить на себя внимание, услышать, ответить — непросто. Мольбы не помогают. Нужно раздавить ему весь «виноград», тогда, может, он заметит, что здесь, кроме него, ещё кто-то есть? Спросит: «Чего ты, женщина? Потерп…» — «Не могу! — закричит тогда Ора. — Как червь не может летать, так и я не могу терпеть! Не рассчитывай в своих планах на моё терпение!» — «Не рассчитывай, слышишь!» — закричат вместе с ней остальные женщины. Вот какой прекрасный план. Орелия в силу своих знаний, опыта и доступа к оборудованию простаивающего родного завода была в состоянии принести пользу этому прекрасному плану. И некому было спросить Ору: что же ты делаешь, глупая женщина? Да и некого было спрашивать: Оры Разумной больше не было.

Секта роилась в восхитительной скрытности, в сладком динамичном планировании, в колючей таинственности. Ничего не писали в компьютерах, ничего. Вслух говорили на шифрованном языке, задания Ора получала в посылках с пряжей, на пуховых нитях в глубине клубка были намотаны настоящие бумажные записки.

Но дневник просился жить, как чистосердечное раскаяние рвётся из рук убийцы к следователю. Каждая, даже самая мелкая тварь или вещица идёт на своё место, как ты её ни держи. Чистосердечное признание должно быть у следователя, и оно идёт к следователю, а дневник Орелии Чилибовны рвался непонятно к кому. Но он, дневник, шептал Орелии ночами сладкие обещания, что ей станет легче, с души упадёт камень и что дневник готов ради этого стать камнем в буквальном смысле! Ора запаслась глиной и стала выдавливать на ней буквы. Потому что бумажные записи при обыске могли привлечь внимание (Орелия ведь была теперь настоящим сектантом и ждала обысков!). Но выдавливать буквы в глине оказалась неприемлемо долго и неудобно. Как же эти древнеегипетские бухгалтеры вели свои гроссбухи на глине? Ора поразмыслила химическим своим умом — и изготовила на пустующем бывшем своём заводе чернила, которыми можно было писать и на глиняных табличках, обжигая и складывая их в горку под рубероидным покровом. Дневник отправился в свой, неведомый Орелии путь.

* * *

«У нас получилось. Они умерли. Нет больше мужчин, ни единого, даже крохотного мужчинчика на всей земле! Мы смогли, а ты молчишь. Не спросишь: „Что ты сделала, Ева? Где мужчина твой в количестве три миллиарда сколько-то миллионов и ещё там тысяч?!“ Не покараешь нас? Ну где ты?

Ну, раз тебя не заинтересовала пропажа целой половины всего человечества, мы будем строить общество без потенциальных гендерных факторов, способствующих конфликтам. Кончилось время желваков и героев. Некому будет гнать людей на приятные их сердцу войны для любимой их славы. А курицы переплачут, перетерпят, перекудахчут. Как я. Потерпите, женщины.

А я не знаю, что чувствую. Радость? Нет. Я чувствую глубокое удивление: я не думала, что ты допустишь, чтобы у нас получилось».

— Понимаете, — сказала Орелия, — я ведь первая побежала перед всеми курицами с Лёшкиными молочными зубиками, чтобы его в реакторе восстановили, — запнулась ненадолго и пояснила: — В людодельне сделали. Всё знала, а бежала вместе со всеми, заявление писала, умоляла, рыдала! И Лёшку мне по льготной очереди, как своей, восстановили и передали в руки, маленького, новенького, — Орелия говорила это как в пустоту: людочки не понимали ни слова. Слушали, смотрели своими глазками, а не понимали. «Вот до чего довела нас с тобой наша химия, давай ещё раз полюбуемся», — опять съязвил внутренний голос. В соте Орелии сидели тартачки с филастицами: лысые, без грудей, с толстыми шеями девушки. Филастицы имели красочную кожу — они что-то умели, точнее знали, о красках такое, что не было ни химией, ни физикой. Свойство филастиц — знание природы цвета. Тартачки знали природу камней и умели делать с ними что-то, тоже не постижимое умом. Людочки пришли к Оре и застали её читающей свой дневник. Ора упросила их послушать. Людочки сидели и молча слушали, им не трудно.

— Я взяла Лёшечку на руки, отнесла домой, всю дорогу шептала: спасибо, спасибо, боженька ты мой. Всё знала, всё понимала, всё так и случилось — он умер на моих руках в считанные часы. Мы не для того убили, чтобы их вернуть. Сама же ингибитор готовила. Сама же и плакала потом вместе с курицами над общим горем. И дрожащими руками искала способ вырвать этот ядовитый корень из кода, со всем курятником искала, и опять — знала же всё! Понимала. Но кудахтала курицей над разбитыми яйцами.

Людочки сидели молча. Ни единого вопроса не задавали. Вырастили «доченек» для счастливого будущего, хороши. Бедную Ору угораздило пережить всех чреворожденных женщин. Людочки — рождённые в стекле, из реактора, из «людодельни». С непонятным налётом творческой мысли людодельню назвали стеклянной гробью. Мир действительно в один миг стал безопасен, и покой воцарился в нём: ушли животные, улетели птицы, уползли рептилии, упрыгали насекомые. Как только человек стал по всей планете гендерно однороден, природа отреагировала странно и быстро: все подаренные Адаму помощники покинули женщин.

«Звери, птицы, даже жуки-пауки уходят! Покидают людей, покидают города. Даже коты собрались, вылизались и красивыми группами в полосатых костюмах пошли прочь. Впрочем, с домашними зверями и птицами, как и с мясомолочным скотом, вышло некрасиво, конечно. Кто не мог уйти — легли и умерли по фермам, по диванам, прямо на цепи в будках. Некрасиво, да. Но мир, который мы строим для наших дочерей, того стоит. И без коня проживём. Главное — есть твоя реакция! Заметил ты нас, боженька! Заметил».

— Зверь, птичь и жучь, — пояснила людочкам Ора. Но впустую: людочки никогда не видели животных даже на картинках, питались искусственным кормом — питалочками. Человечество естественным образом ужалось до размеров небольшого города, перестало путешествовать, оставило попытки вернуть животных. Зверь не ел человека — уходил, улетал, не селился с человеком. Животные человеку больше не показывались, ушли навсегда.

Она опять заплакала, вспоминая, как уговаривала Фишку не умирать, обещала отпустить, «только проживи со мной ещё сутки, сыночек». Всю ночь угощала котика сливочным маслом, валерьянкой, йогуртом, и казалось, что мягкий рыжий родной кот ничего такого фантастического не планирует, что все эти глупости с исходом зверья — бред из телевизора, но утром Фишка лежал в своей коробке, уютный и мёртвый. Ора до сих пор спотыкается об эту кочку в памяти: уютный и мёртвый. Глупое, невозможное сочетание…

— Зверь, птичь и жучь, — повторила Тартачка 8.

— Куда делась ваша Лёшка? — спросила одна из филастиц.

Ого! Первый вопрос от людочек! Хотя нет. Это всего лишь вопрос «куда?», вопроса «почему?» так и нет.

— Лёшка был мужчина и испортился. Умер. Тогда люди ещё портились, умели умирать.

Смотрят. Ничего не спрашивают. А ведь ни слова не понимают! Угу, бессмертие. Драгоценный приз, который свалился на голову людочкам. Женщины неожиданно выиграли для них этот приз, хоть и не за то боролись. Бог не пришел, прислал вместо себя бессмертие. И сидят теперь перед Орой сии красотки, не стареют, не «портятся», но никогда ничего не спрашивают. Она не сразу это заметила, сначала все силы уходили на анализ исхода зверья, потом по инициативе Великой Хи они придумывали новый, единый язык, в котором даже грамматически не было больше намёка на род мужской. И только потом выяснилось, что несозревшие девочки больше не зреют. И рождённые в гроби людочки тоже. Нет яичников, не будет больше человек плодиться, размножаться и заселять землю. Рождение в стекле природа в учёт не берёт. Перед лицом природы такой человек — сломанная вещь, неплодящийся ядовитый объект, и смерть ему не положена. А то ещё и природу сломает.

— Мужчина — это плохо? — спросила умная Ортица.

— Для вас — плохо, — сказала Ора. — Иначе вы испортитесь, как я.

Старая, седая Ора. И три сотни бессмертных, но неразумных человекообразных существ — теперь её департамент. Людочки неразумны, эта мысль однажды пришла и добила Ору. Неразумны! Говорят осмысленно, но никогда, никогда не слышала от них Ора вопроса «почему?». А ведь разум — именно и есть вопрос «почему»! Почему нельзя конфету, мама? Почему надо идти в школу? Почему, почему, почему, ну мама-а-а… Вырастешь — узнаешь. Вырастешь — поймёшь!

И человек разумный растёт и всю жизнь ищет, ищет ответы. А людочки давным-давно выросли и ни разу не спросили у Оры: почему ты с волосами, а я нет? Они не искали ответы, просто знали всё, что им нужно, как кошки. Но пред-знание лишило их наисладчайшего дара разума — поисков ответа. Ах, не понимали люди своего главного счастья, ибо ни разу не теряли его! Раздумья, размышления, понимание. Только от вопроса «почему» и покатилось первое колесо. Только им единым и двинулась в космос первая ракета, лишь Великое Почему открыло новые земли. А теперь нет его, Великого Почему, и все открытия медленно закрываются обратно. И некому больше выточить ключ.

— Дайте мне глину, острую палочку и хорошие чернила, чтобы писать, — попросила Ора.

* * *

Людочки оставили Ору с набором для новых табличек и вернулись в свои соты. Но через несколько минут все сошлись к тартачкам. Не спалось.

— Почему мы не спрошенили у Оры про куську? — сказала умная Ортица.

— А ты почему не спрошенила? — огрызнулась Тартачка 8.

— Такая красивая людь… Почему она с волосами? — спрошенила филастица.

— Я не знаю ответку, — сказала умная Ортица.

— Чреворожденные тоже не знают ответки. Они их постоянно пытают! Ты стала как чреворожденная! — радостно закричала Тартачка 1, и людочки запищюняли, схватились за руки и принялись оторжествлять умную Ортицу.

Ортица стояла в середине торжественной кружницы из людочек и стеснялась. А вдруг она и правда теперь торжество? Ведь она действительно не знает ответок. И только Тартачка 8 не круженилась в почтении, а стояла хмуро в сторонке.

— Чреворожденные ответок не знали, но думали их. Пусть Ортица подумает ответки! Пусть скажет, почему людь в хрустальной гроби такая красивая! А главное — почему мои руки не смогли расколоть хрусталю! — сказала Тартачка 8.

Умная Ортица изо всей силы напрягла голову, аж стало жужжать в ушах. Ответка не придумалась. «Если моя голова не знает ответку, может, ответка знает мою голову? И нужно подождать, пока ответка сама придёт на место?» — подумала Ортица.

— Велю ложиться спать! Все ответки — утром, — торжественно сказала Ортица.

— Спать будем вместе! — крикнула Тартачка 8. — Будем ждать ответки.

Ортица молчала. Непонятно получилось, тяжело возражать. Шли все вместе спрошенить у Оры про куську, а вместо этого слушали портящуюся чреворожденную людь. Она плакала и гладила каменные пластинки с древнелюдскими буквами, и никто не спрошенил, и никто не кинул в Ору куську, как собирались.

А получилось как.

Накануне, вечерницей сота тартачек ничего не захотела опять. Такое уже было: делалось весело, и ничего не хочется, аж подпрыгачивается. Так и вчера — тартачки стали подпрыгачивать и брызгать друга в другу водичкой и водочкой. В соте звучала большая хохотачка, и, услышав её, прибежали ортицы с филастицами из своих сот. Все вместе стали пить водичку и водочку, а из питалочек выложили кольцо на столешнице и макали в него друга другу с кричаниями:

— Кусь питалочку! Хоти! Хоти!

— Не хочу! — с хохотачкой кричанили, вырывались и макали новых. Это весело: не хотеть.

Потом стало совсем весело, и решили не хотеть в лесовье, потому что там больше места. Убежали. Ортицы призвали к рукам яблоки с деревьев и стали кидать их в остальных:

— Кусь яблоки! Хоти! Хоти!

— А ты хоти малахить! — кидались в ответку тартачки. Из земли выскакивали прямо в руки тартачек красивые рудные камни. Такие у тартачек были яблоки.

И малахитная руда, и яблоки прямо в воздушье раскрошились в порошочье, и в руки филастиц легла краска.

— Хоти быть зелёной! Кусь краску! — кричанили филастицы, окрашивая людочек в цвета деревьевых листочек.

Было очень весело, и людочки хохотачкали громко-громко. Кусать было невкусно, людочки этого не любили, не умея чувствовать вкусу, запахшу и голодь. Они и питалочки кусали только потому, что им велели чреворожденные.

Вдруг большая ветра опустилась с небес, такая большая, что прижала к земле лесовье, людочки тоже попадали. И с небес быстрой камней упала гробь, остановив падение лишь на палечку от земли. Ветра тут же утихла, а гробь осталась стоять на воздушье, сверкая в закатном солнце гранистой хрусталью.

— Хрустальная гробь! — ахнула Тартачка 8.

— В ней людь, — указала палечкой на гробь Ортица.

Людочки подошли к гроби. Внутри лежала людь, странная, но красивая, с закрытыми глазьями. У этой люди была тонкая шея и волосы — на голове и немного на лице. Людь была в одежде: юбка. А на голове две большие колючки. На самой гроби было написано на древней людской молве, разобрать смогли только: «Кусь… Хоти…»

Снова выпили водички и водочки и решили вскрыть интересную людодельню. Трогали тартачки — мяли хрусталь руками, крошили, но гробь не открылась, трогали ортицы — били хрусталь палками и царапали своими ногтицами, но гробь не открылась, трогали руками филастицы — просто так. Не открылась хрустальная гробь.

— Это куська! Её в нас кто-то бросил! — сказала филастица.

— Кто умеет звать людей к рукам? — ответила Ортица.

— Только Ора! — сказали все разом.

Так и пошли людочки к чреворожденной Оре — бросить в неё куськой в ответку: яблоком, малахитью и краской. Но получилось вот так.

* * *

Орелия Чилибовна не спала всю ночь, выводила на глине последнюю страницу и так дождалась начала зари. Она поняла, что умирает. Людочки впервые сами пришли к ней, а это неспроста. Безволосые доченьки раньше всегда ходили такими миграциями к умирающим женщинам. Придут, посмотрят своими глазами, как совята, погладят руками — это они так нюхают, пробуют на вкус, понимают что-то своё. Уйдут спать, а утром ещё одна разумная людь мёртвая. Умерли все, даже те, кто тогда был младенцем. Почему она, Ора, всех их пережила?

«Утром я умру. Наверное, ты прочитал моё глиняное письмо и поэтому так ничего и не спросил у меня. Знаю, ты ждёшь раскаяния. А я молчу и молчу, не пишу, не звоню. А мне нечего сказать тебе, я ничего так и не поняла. Да, мы убили. Но, пока они были здесь, вокруг нас всё кипело убийствами, а без них это выключилось, как лампочка. Может быть, мы напрасно связали эти данные в одну формулу. Может быть, это случайности. Я не знаю, что тебе сказать. Всё так беспомощно. Не то.

Ты сейчас единственный, кто у меня есть, понимаешь?

Прости каменное сердце моё, но мне чего-то не хватает, чтобы раскаяться. Всё ведь выглядит так, как мы и хотели: войны кончились, и смерть отступила от наших дочерей. Только наши ли это дочери? Дочери ли они вообще? Кто эти лысые девушки, которых мы создали и взрастили?

Заря встаёт. Пора. Раскаяние — это хорошо, это правильно, это нужно, но кто меня похоронит, вот скажи мне, пожалуйста?»

Умирающих сестёр хоронили оставшиеся. Пытались научить людочек, но потом оставили. Людочки считали это посадкой семян и ходили, поливали могилы, ждали, когда же вырастет урожай. Было неприятно их отношение. Ора решила похоронить себя сама. Она пошла в лес, чтобы художественно раскинуться под яблоней или дубом. А там потом оно как-нибудь. Черви уползли за леса далёкие и моря глубокие, всё, хватит. Пора ложиться в красивое положение трупа. Вон чудная полянка виднеется, заря уже светла, прекрасная погода, чтобы умереть. Ора заплакала и пошла к полянке. Сквозь слёзы она и увидела хрустальный гроб.

Забыв, зачем пришла, Ора подошла ближе. Предмет был заляпан краской до полной непроницаемости оболочки, походил на стеклянную гробь, тьфу ты, биореактор, и парил над землёй где-то на уровне Ориного живота. Антигравитация? Магнитная подушка?

«Неужели это для меня? — удивилась Ора. — Прочитал! Гроб прислал! Божечка», — снова жалобно расплакалась Ора и решила царапать гроб ногтями, сползая на землю. Это чтобы как у Шекспира. Ну не может последний человек банально схватиться за сердце и упасть замертво! Тем более, божечка смотрит.

Орины ногти стукнулись о гроб, и по полянке разлетелся неуместный нарядный звон. «Хрусталь?!» — удивился внутренний голос.

— Хрусталь, — ответила себе Ора. — С Новым годом, новым счастьем, новой эрой. Мы с тобой сейчас умрем, как последний динозавр, а эти начнут свой путь к запуску Гагарина.

Нет, в самом деле — что это? Ора ощупала и осмотрела конструкцию.

— Побывали, красотки! — сказала она вслух. Хрусталь был измят, как пластилин, — тартачки, понятное дело. Исцарапан, как алмазным резцом, — Ортица, девочка, старалась. И весь разноцветный — не разобрать, что внутри, значит, и филастицы тут тоже были, ясно. Бабы били-били — не разбили… И ничего не сказали Оре!

Ора с трудом протёрла небольшое окошко на крышке, чтобы рассмотреть, что там, в гробу.

«А там занято, мать», — освидетельствовал ситуацию внутренний голос.

Мужчина! И Ора чуть не упала, ухватилась за гроб руками.

— Это что же? Что за шутки, боже ты мой?! Спящий красавец! То есть мне его целовать? Чтобы он проснулся и освободил место под крышкой гроба своего?! — возбуждённо пробормотала Ора.

Стало обидно: вместо Шекспира ей подсовывали братьев Гримм.

— Мы не в детском саду! Мне не три годика! Я не девочка Орочка, а убийца-сектантка! Я — безумная учёная, сгубившая человечество! Я заслужила наказания, но не издевательств!

Ора кричала и плакала над гробом, горло болело от обиды, сдавило сердце. Она очень давно не плакала — наверное, с тех двух гробов, которые ей пришлось оплакивать в один день, тогда. Ора снова заглянула в окошко, обмирая от страха: а вдруг лицо мужчины ей… знакомо? Нет, чужой. Красивый, паразит. Не мёртвый. Улыбается, кажется. Спит, чума. Ждёт её поцелуя.

— Уж я тебя поцелую, — угрожающе приговаривала Ора, нащупывая, как открыть гроб. — Уж я тебя так поцелую — жить не захочешь.

Слёзы убежали от первого же конструктивного вопроса: а почему людочки не смогли открыть гроб? Всё понятно — металл. Замок на крышке металлический, а людочки не постигают, что такое металл, не видят его, он ускользает от их восприятия: видимо, понимание, что такое металл, умерло вместе с мужчинами. Очень простой замочек, когда-то у нее на сумочке был такой…

Получается, сам мужчина оттуда не выберется, даже если он жив и проснется. Замочек простой, но изнутри его не открыть. А людочки его бросили, не сумели выпустить. Значит, живая Ора в этой реакции — главный компонент. Без неё освободить мужчину здесь просто некому.

— Получается что? Получается, и у тебя здесь никого, кроме меня нет, господи? Вот как интересно получается. Остались только ты и я на всей земле. А этого красавца ты прислал моим красоткам. А я, значит, вон из сада. Я, значит, злая завистливая ведьма. Убила прекрасных принцев. Вот так, значит: раскаивайся и пошла уже вон.

Ора развернулась и оставила мужчину. Медленно уходила. «У химии просить прощения легче ведь, да?» — спросил внутренний голос. «Ещё перед мужиками я не каялась!» — ответила Ора. Обида съедала, сжигала, давила. Смерть не шла, мужик был оскорбителен. Хрустальный гроб! Целовать свою жертву! Вернуть его к жизни, умерев самой! Зачем столько драматургии, это жестоко!

Ора дошла до яблони, сорвала яблоко и с хрустом откусила, брызнув соком. Вкусно. Сладко. И как без шмелей выросло? Почему она всё это время ела одни питалочки? Питалочки… людочки! Они же его выпустить хотели! Они же не смогли, к ней пришли за помощью, а попросить не умеют! «Слышишь меня, курица, — обратилась Ора сама к себе, — он же людочкам понравился!»

И Ора торопливо развернулась обратно. Дочечкам понравился мальчик, их же познакомить надо, принарядить девочек, лысые же, а этому пригрозить, оторвать всё, чем обидит дочек!

«Он им понравился! Дочечки мои!» — приговаривала Ора, спеша ко гробу. Но оттого, что она потянулась за яблоком, что-то хрустнуло в спине, защемило, да так, что собственное «ай!» отдалось в позвоночнике калёной иглой.

Вот напасть — прострел! Ничего, мы сейчас тихонечко, осторожненько. Хоть бы палка была под рукой, чтобы опереться… Не ползти же к гробу на четвереньках? Внутренний голос сказал: «Потерпите, женщина! Давайте, вдох — выдох, вдо-о-ох — вы-ыдох…»

Ора, согнувшись пополам, заковыляла от дерева к дереву в позе пьющего оленя, видя перед глазами только сухие иголки на земле. «Разрешите включить героическую музыку, мадам? А то идём как-то не по-шекспировски», — услужливо спросил внутренний голос. «На ваше усмотрение», — согласилась Ора, и в голове заиграли свирели с барабанами.

В железном дворце греха
Живёт наш ласковый враг,
На нём копыта и хвост,
И золотом вышит жилет…

Шёпотом подпевая, делая частые остановки, Ора доковыляла до гроба и ухватилась за него. Гроб не шелохнулся, будто приколоченный к воздуху. Отстегнула замок. Крышка отскочила, как на пружинах, и ухнула в хвою. Ора вцепилась в бортик. По-прежнему скрюченная в три погибели, она нависла над спящим.

Мужчина в гробу не проснулся сразу, как в сказке, а дал Оре себя рассмотреть. Он был хорош собой, смугл, строен и… рогат. Рогат?! Что за чёрт? Чёрт! Точно! Диавол-искусатель! Искуситель… Нет!

Ведь всё было так понятно! Натрий и хлор! Они, может быть, и хотели бы жить каждый сам по себе, но — не могут. Даже наука химия говорит, что поодиночке они несовершенны, им неправильно и неуютно порознь. Их реакция — взрыв, взрыв и жуть! Почему? А потому что природа у них такова, что никак иначе они не могут.

Мы захотели избежать реакции. Самым простейшим способом — просто разделить, сделать так, чтобы они никогда друг с другом и не встретились. Вывести весь хлор из оборота, упрятать в баллоны, закачать в подземные хранилища и запечатать, отделить, извлечь из мироздания целиком, уничтожить, вынести за скобки, вывезти весь на Юпитер, сделать так, будто бы никогда его и не было!.. Ведь никто не пробовал, никто не знал, что будет тогда…

Попробовали. И получили натрий, который не умеет реагировать как натрий. Не потому, что не с кем, а потому, что переродился. Он живёт и не подозревает даже, что бывает по-другому, он химически не похож на самого себя, он вроде бы как совершенен без партнёра, но он и бессмыслен. Вот и людочки — не умеют они вступать в реакции, не знают они, что они — натрий, потому что хлора больше нет.

А теперь в хрустальной пробирке нам прислали… а что нам прислали? Чёрта рогатого? Сатира? Да, это же сатир! Рогатый, до бессмертных нимф ох как охочий, копытноскачущий! Уничтожили весь хлор, Орелия Чилибовна? Получите фтор, мадам! Капец Превеликий среди элементов, реагирующий даже с самым инертным газом, получите и распишитесь в получении, вот вам посылка для ваших доченек.

— Доброе утро, Орелия Чилибовна! — наконец открыл глаза и подал голос спящий красавец. Голос у него был красивый, молодой. — Вы меня целовать будете или как?

— Так, выходи, чума, — ответила она мрачно. Каждое движение и каждое произнесённое слово отзывались адской болью в пояснице. — Обойдёшься.

— Но вы с вашим радикулитом нависли над моим невинным лицом! Я даже сесть не могу! — сказал скрюченной Орелии мужчина в гробу.

Ора охнула и попыталась отползти в сторону, но и шелохнуться не смогла от боли, только вскрикнула. Сатир сделал сочувствующие глазки и чмокнул Орелию Чилибовну в щёку. Боль мгновенно отступила, Ора от негодования распрямилась, а рогатый пришелец в ту же секунду выскочил из гроба. «Как чёртик из коробочки», — проворчал внутренний голос. Сатир оправил юбку и потянулся всем телом.

— Вот открыли вы мой гроб, Орелия Чилибовна, а девочки теперь умрут, бессмертия лишённые за гендерно полный комплект. Может, закроем меня обратно? Как лишний член общества? — неуместно радостно стал искушать Ору незнакомец.

— От тебя не умрут, — ответила Ора, — ты не мужчина, ты сатир. И не такой уж лишний член в этом обществе, увы, — сказала Ора немного растерянно — она ждала смерти с минуты на минуту.

— Тогда, Орелия Чилибовна, не изволите ли представить меня вашему обществу? — сказал сатир, улыбнувшись вежливо и чарующе одновременно. «Жук ты майский», — подумала Ора. «Однако на наших нимф только сатир и позарится», — прокомментировал ситуацию внутренний голос.

Возникла пауза в разговоре, и ровно в ту же секунду со стороны города донёсся испуганный крик. Людочки визжали так громко, что звук, преодолев чащу, добрался до полянки с Орой и сатиром.

— Божечки, что с девочками? Нужно бежать, а я стара и умираю, я не добегу… — испуганно забормотала Ора. Она действительно испугалась: людочки замолчали, но через минуту снова завопили. — Какой ужас! Мои девочки! — Ора опять расплакалась.

— Конечно, нужно бежать, Орелия Чилибовна! — весело сказал сатир. — Держитесь крепче!

Стремительным движением он обнял Ору за талию, мигом посадил в гроб и сильно его толкнул. Хрустальный гроб, по-прежнему паривший в воздухе, опираясь на неизвестный физический принцип, стремительно скользнул вверх и ввысь. Ора завизжала, вцепившись в борта конструкции. Гроб летел очень быстро, поднявшись над деревьями. Встречный воздух растрепал волосы, карминовое шёлковое сари, сбереженное для особых случаев, — Ора вырядилась «на смерть» в самое лучшее — хлопало и развевалось по ветру. «Боже, в каком дурдоме приходится умирать!» — заломил руки внутренний голос. Внешним голосом Орелия Чилибовна кричала букву «а» и слово «мамочка».

В гробу Ора и влетела в окно тартачкиной соты, но никто этого даже не заметил. Людочки вопили и указывали Оре на… Мамочки! Жук! По комнате ползал настоящий живой жук-бронзовка! Красивый, зелёный, отливающий металлом жук!

— Ползающая малахить! Малахить ползает! Сама! — кричали людочки.

— Тише вы, курицы! Испугаете! — приструнила людочек Ора. Жук расправил крылья и, беззастенчиво гудя, взлетел. Людочки опять завизжали, а жук, сделав круг, сел Оре на ладонь.

— Потрогайте, мои дорогие, — сказала она, — это жук.

— Жучь! — поразилась Тартачка 1. Людочки подошли и столпились вокруг Оры, но трогать жучь не спешили.

— А ещё мы портимся! Мы седеем, — пожаловалась Тартачка 2, и все наперебой закивали: да, портимся!

И в самом деле: у людочек на голове появились волосы!

— Да, седеем и вспухли! — подтвердили хором филастицы, задирая одежды.

— Батюшки мои! — только и сказала Ора. У людочек появились настоящие груди! Когда? Как?

— Милые мои, да что вы так кричите, будто у вас щупальца растут! — сказала Ора. — Это всего лишь сиськи! Раньше и у меня такие были. Трогайте жука, сказала!

— А разрешите им меня потрогать? — услышала Ора за спиной голос сатира. Жук, воспользовавшись тем, что о нём забыли, вылетел в разбитое окно.

Людочки вмиг утихли, молчала и Ора. И только сатир ни на мгновение не растерялся. Он обвёл взглядом немую сцену: бледная седая женщина у окна, гроб и толпа девушек с разноцветной кожей и обнажёнными грудями.

— Жуки безусловно хороши собой, но на ощупь они холодные и жёсткие. Любезные барышни, не желаете ли потрогать меня? — обратился пришелец к девушкам.

— Орина куська! Красивая людь! Орина куська пришла! Она живая и говорит! Хочу трогать куську! — Первой, конечно же, отозвалась Тартачка 8, шагнув навстречу сатиру. Протянула к нему руку, позвала его руками, как камень, но ничего не произошло. Сатир-куська мягко сказал:

— Не так, сударыня, я же не каменный! Трогайте меня вот так…

Он подошёл к тартачке и поцеловал её в губы, мягко, спокойно. Её руки он положил себе на плечи, а свои — на новенькие тартачкины груди. Немая сцена потянулась ещё немножко, а потом Тартачка 8 с видимой неохотой оторвала губы и сказала:

— Куська мягкая и тёплая! Куська живая! Куська… в-кусь-ная! Хоти куську, хоти!

— Хочу! — закричали разом людочки.

В небе загрохотало, но не страшно, а как-то мелодично, словно литавры. Ора посмотрела в окно и толкнула внутренний голос: «Чего молчишь?» — «Я в шоке», — отозвался тот.

С неба падали хрустальные гробы с сатирами. Всё светилось, звенело, открывалось, вставало и целовалось. В соту входили новые и новые сатиры, все разные, но все молодые и красивые, и было ясно, что этот сатиропад не остановится до тех пор, пока каждой людице не достанется по куське. «Хоти куську! Хоти!» — пищали людочки, расхватывая сатиров, трогая их руками, губами, подставляя свои. «Хоти куську!» — и рогатые и коротковолосые головы встречались в поцелуях, руки и прочее сплетались в ласках. Ора растерянно смотрела, как вокруг неё стремительно разворачивалась оргия.

— Что вы делаете, людочки? — закричала Ора. — Ортица! Тартачка 8! Как вам не стыдно?!

А им было не стыдно. Совсем. Ибо не ведали они стыда, стыд умер вместе с Адамом. А жажда ласки — воскресла под умелыми руками рогатых пришельцев. И людочки накинулись на сатиров, а сатиры — на людочек. И всем в этом горячем клубке было совершенно бесстыдно хорошо.

— Сие невыносимо! — пожаловалась Ора своему внутреннему голосу. — Пойдём отсюда!

И выбежала из соты.

«Ты и не заслужила покоя в смерти, ты заслужила оргию», — наконец отозвался внутренний голос с издевательской интонацией. Ора и сама считала, что заслуживает не спокойной смерти под тенистым дубом, а чего-то наказательного. Но оргия?

— И ради чего всё? Ради бессмертия этих куриц мы убили миллионы невинных?! И смерти никак нет, чтобы не видеть уже это! — вслух возмутилась Ора, усаживаясь на ступенях тартачкиных сот.

— Потерпите, женщина, — раздался приятный мужской голос. Ора вздрогнула. Из наступивших не по расписанию и очень локальных сумерек вышел пожилой красивый сатир, не в юбке, как остальные, а в сливочно-белом костюме с галстуком. — Потерпите, женщина, — повторил он. — Откуда вы вообще взяли такие слова? Разве бог просил потерпеть хотя бы одну женщину? Хотя бы раз? И разве было для вас тайной, что, выбирая любовь, вы выбираете и риск потерять её? Каждый сын человеческий смертен, — собеседник присел рядом с Орой рядом на ступенях. Ора подавленно молчала. — Смертен. И только собственная смерть может избавить родителей от страха потерять сына — и это если родители смертны, Орелия Чилибовна. Вы хотели, чтобы никто никогда больше не терпел утрату близких? И построили план, в который ввели терпение и горе миллионов женщин. Я мог бы их поднять из могил и вывести из леса, чтобы они повисли на вашем сари и требовали вывести их терпение из вашего плана, но я пришёл не за тем, чтобы добиваться от вас раскаяния, Орелия Чилибовна. Я пришёл предложить вам договор.

Оре представились глиняные таблички, на которых написаны законы, законы, но вокруг не было никаких табличек. Пожилой сатир сидел рядом и шевелил копытами опавшие листья, что намело ветром к крыльцу.

— Вы перестали возделывать сад, Орелия Чилибовна, а ведь собирались! Даже яблоки есть перестали.

— Я… я сегодня ела, — забормотала Ора, но, смутившись, умолкла.

— Ора Чилибовна, давайте договоримся — позаботьтесь о саде. Позаботьтесь сами и научите этому ваших, кхм, барышень. Пусть едят плоды, пусть возделывают, пусть вместе с плодами его плодятся и размножаются сами. Ведь негоже саду быть неухоженным, разве нет?

— Но я уже старая, я уже почти умерла, — попробовала возразить Ора.

— Вы не старая и умрёте ещё очень не скоро, — парировал сатир, и Ора не решилась переспрашивать. Однако осмелилась попросить:

— Мне бы помощников, как Адаму?

— Всех? — спросил, улыбаясь, пожилой сатир. — И велоцирапторов тоже?

— Нет, — серьезно сказала Ора, — только птичь, зверь и жучь. Ну разве что пару аммонитов в море, настоящих, живых. Мне Вовушка тогда подарил… Можно? Ну, как напоминание?

— Будет, — ответил собеседник.

— Что ж, значит, буду теперь исправлять всё, что я наделала. Возрождать человечество?

— Не совсем человечество, — сказал сатир и протянул ей зеркальце. Ора посмотрела на себя: над помолодевшим лицом из прядей почерневших волос торчали небольшие, женственные, но несомненные рожки.

— Сатировечество! — расхохотался внутренний голос.

* * *

В начале времён стал звук.

— Да! — сказала Ора и расставила руки в стороны, отдаваясь своей собственной оргии. — Да! — крикнула она лесу, в котором в ответ угукнуло, мяукнуло, зашуршало, заржало, зарычало, зажужжало, захлопало крыльями! — Да! Да! Ещё! Ещё! Ещё, — кричала Ора, впиваясь глазами в лес, из которого к городу шли, прыгали, ползли, летели они. Они! Кони, птицы, змеи, лисицы. Жуки, тигры, альпаки, червяки и куры.

За спиной по-прежнему раздавались стоны и вздохи. Перед Орой выстраивались, как для фото на память, животные — маленькие поближе, большие подальше, а по центру…

Из середины народа своего вышел кот. Царь-Кот. Рыжий, величавый, он не спеша подошёл к Оре и сел перед ней большеглазой копилкой. Она наклонилась и взяла его на руки. Царь-кот позволил и взглянул на народ свой с высоты человеческого роста.

— Ну что, Фишка, будем жить-поживать да друг друга жевать? — спросила его Ора.

— Мя-я-я-а-ау-у, — утвердительным басом ответил кот.

И стало так.