Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 3(29), 2022.

Гиганты жили у моря. Каждый вечер, когда жара чуть спадала, они выходили на побережье и бродили там неясными высокими тенями — наклонялись и собирали что-то в прибойной волне: ракушки, моллюсков и выброшенных рыб. Те, что покрупнее, деловито обшаривали берег и зычно отрывисто перекрикивались; молодняк плескался на мелководье. Потом все они сидели на камнях, сушили шерсть, вычесывали друг друга и бормотали низкими голосами. Они уходили в лес, когда догорал закат.

Инжи уже несколько дней следил за ними. По вечерам он прибегал на самый край острова и, повиснув на ветвях, зачарованно разглядывал другой берег. Видел Инжи отлично, но ему хотелось подобраться к гигантам поближе. Откуда они взялись? Иногда с того берега несло гарью, и тогда Инжи убегал в страхе. Но возвращался снова и снова: была в гигантах какая-то притягательная тайна, нечто неуловимо родное — и одновременно чужое и пугающее.

Узкая длинная протока, разделявшая остров и большой берег, не выглядела такой уж непреодолимой — но Инжи знал, помнил, что она глубока, что в воде прячутся холодные зубастые твари и лезть туда не надо. У Инжи была отличная память. Отправиться вплавь он бы не отважился, но гиганты, как ему казалось, могли бы легко добраться сюда сами, если бы захотели — однако они даже не пытались переплыть протоку. Инжи сидел на ветке, следил за великанами и нервно грыз плод, роняя куски: плодов было так много, что хватало на всех с избытком, и их никто не берег. Многие перезревали и, даже никем не надкушенные, падали в воду.

Инжи раздирали противоположные чувства — и хотелось приблизиться, и было невыносимо страшно. Он вертелся, прыгал с ветки на ветку, иногда отвлекался, чтобы сцапать очередной плод или выковырять из-под коры копошащуюся личинку, — но все равно возвращался и смотрел, смотрел на тот берег, пока силуэты бродили там. Потом гиганты уходили, и он вприпрыжку мчался по веткам к сородичам.

Племя уже который день паслось на гигантских деревьях у Тревожной горы; деревья были так высоки, что никакой враг не мог добраться до дупла у вершины, а плоды их были так велики, что взрослый чжи не мог обхватить их руками. Те, что падали на землю и раскалывались, непременно оказывались самыми сладкими, но подбирать их следовало осторожно. Падая, они легко могли убить зазевавшегося — именно так погибло немало сородичей Инжи. Кроме того, на земле таились многочисленные враги народа чжи, которые порой подкрадывались пугающе близко, минуя всех часовых. Однажды Инжи видел сам, как перезрелый плод, бесшумно оторвавшись от шнура, упал точно на голову пятнистому Кшши, который таился в чаще, чтобы кем-нибудь пообедать. Часовые-растяпы запоздало подняли панику, но Кшши был уже мертв, распластал свою пятнистую шкуру на опавших листьях. Племя разразилось радостными воплями, а Инжи сохранил в душе неясный ужас перед непредсказуемостью жизни и стал вести себя еще осторожнее.

Его засек часовой, невидимый в зарослях, зашипел откуда-то с высоты. Инжи повис на ветке на трех лапах и коротко пропел:

— Ин-чжи! Ин-чжи!

— Пин-пин-пин! — отозвался часовой, узнав его, и Инжи тотчас вспомнил его имя и тоже узнал.

Он пробежал мимо поста, перепрыгнул с дерева на дерево, поискал взглядом, принюхался и наконец нашел Пеки — она сидела в развилке большого ствола и жевала плод. Он радостно прыгнул к ней на дерево, не удержался и чуть не свалился на голову. Она рассерженно укусила его, потом узнала и успокоилась. Она вообще быстро забывала все на свете, но вспоминала тоже легко. Детеныш, висящий у нее на животе, повернул голову и уставился на Инжи огромными глазами.

— Чжи, — позвал его Инжи и протянул к нему руку. И Пеки тут же его тяпнула.

Тревожная гора в последнее время затаилась и молчала. Раньше она гудела, пыхала дымом и низко, раскатисто пела. Инжи никогда не доверял ей и предпочел бы переселиться подальше, к морю: там деревья были помельче, но было где укрыться от врагов, да и еды хватало. Каждый раз, когда гора заговаривала, вожак и сородичи пугались и бросались прочь — а потом забывали и вновь возвращались в изобильные леса. Только Инжи все помнил и глядел на гору недобро, но племя не уходило, и он, побродив по округе в одиночку, возвращался со всеми.

Солнце село, и родичи заволновались — настала пора для вечерней распевки. Запевала забрался повыше и затянул первым:

— Чжи! Чжи!

Тут же подхватил глубокий голос вожака, затем в него вплелись и другие голоса. Каждый распевал свое имя и добавлял к нему общее.

— Ин-чжи! — подпевал Инжи.

— Пеки-Пеки чжи! — пела его самка. Детеныш, еще не умеющий петь, но чувствующий тягу к единению, волновался и невнятно вякал вместе со всеми.

Откуда-то из лесов, со склонов горы донеслись другие, похожие крики:

— Чжа! Чжа!

— Тии! Тии!

Когда все соседи обозначились и самые далекие крики исчезли в ночи, Инжи с самкой и детенышем свернулись в дупле высокого дерева и задремали.

* * *

Ночью заговорила Тревожная гора.

Сперва она зло, низко зарокотала, разбудив и перепугав все племя, а потом выплюнула столб дыма и искр. В черной звездной ночи они просыпались на склоны беспощадным огненным дождем. Сухие листья в лесной подстилке загорелись, и пламя быстро охватило окрестности, и ветер задышал гарью. Гора не унималась, продолжала гудеть и плеваться огнем, затягивала дымом весь мир.

Инжи выскочил из дупла, чуть не сорвался вниз. Страх гудел у него в груди, где-то в глубине, вторил голосу горы, рвался паническим криком.

— Ик-ик-ик! — вопили все вокруг, метались и разбегались прочь.

Племя в страхе добралось до побережья, но огонь следовал за ними. Все чжи, чжа, тии и другие вперемешку носились по ветвям, сталкивали друг друга. Деревья, охваченные огнем, падали, ломались и поджигали соседние.

Пеки свалилась с ветки и едва успела вновь зацепиться над самой водой — но детеныш не удержался и бултыхнулся вниз. На миг вынырнул и запищал.

Пеки завопила, прыгая по веткам, Инжи в ужасе скакал рядом, детеныш плакал, исчезая и появляясь в черной воде. И тогда Инжи вдруг в отчаянии ринулся за ним.

Вода схватила его, накрыла и закружила. Он вынырнул во тьме, захлебываясь, не видя ни детеныша, ни берега, и погреб куда-то изо всех сил. Шерсть намокла и тянула на дно. Волна снова накрыла и, когда он вынырнул, ударила в нос. Рядом промелькнули какие-то ветки.

Мокрый, испуганный, он схватился за них, но тут дерево перевернулось, и он снова ушел под воду. Снова выкарабкался и снова окунулся с головой. На третий раз он добрался по ветке до ствола и вцепился изо всех сил. Течение несло его куда-то.

* * *

Он на миг очнулся от забытья, когда его сцапали за загривок и потянули вверх какие-то лапы. Инжи наглотался воды, выбился из сил, и в целом ему было настолько плохо, что он не смог даже кусаться. Поначалу он вовсе не понял, что происходит. Кругом светило солнце и сверкало море, все качалось, кружилось и сбивало с толку. Он потерял опору, стал барахтаться и слабо попытался вцепиться в первое, что попалось, — в чью-то длинную шерсть.

Во второй раз он очнулся среди гигантов.

Они плыли на дереве-острове посреди моря. Остров был вогнутый, неудобный, на дне его собиралась вода. Дерево росло посередине. Гиганты осторожно переползали с места на место. Некоторые держали палки, которыми отталкивались от камней и ото дна.

Гиганты переговаривались друг с другом низким, неразборчивым гулом — ууооо, рррооуууоо. Инжи научился отличать голос того, кто его выловил и позже выходил. Про себя он назвал гиганта Рау. Тот был самым большим и самым грустным. Все гиганты были похожи между собой, и все чем-то завораживающе походили и не походили на чжи. У них были такие же руки, но двигались они медленно, петь не умели — только гудели, бубнили на одной ноте. Если ссорились — ревели. Поссорились они при нем только раз. Одна гигантша — она всегда как-то нехорошо скалилась, глядя на Инжи, — попыталась поймать его, пока другие не видели. Инжи вывернулся из ее лап, испуганно вздыбив шерсть, бросился наутек и вскарабкался на плечо Рау, громко жалуясь и возмущаясь. Тот прикрыл его здоровенной рукой и мерно зарокотал на гигантшу. Она наклонила голову, продолжая скалиться и рассматривать Инжи. Тогда Рау зарычал на нее так, что все сородичи вздрогнули. Самку как ветром сдуло, а Инжи запомнил, что от нее лучше держаться подальше. Другие гиганты его не так пугали, но он все равно предпочитал лишний раз не слезать с плеча Рау: сидел на нем, будто на дереве.

Гиганты кормились какой-то размокшей травой. Иногда плавучий остров замедлял ход, и они бросали что-то в воду, а потом вытягивали еще больше вонючей травы, изредка — вместе с рыбой. Они ели все это, и Инжи тоже волей-неволей приходилось.

По вечерам они подгоняли остров к берегу. Берега были чужие — каменистые, пустые, пропахшие гарью, без единого дерева. Гиганты вместе вытаскивали остров из воды, и потом одни начинали добывать водоросли со дна, а другие бродили вдоль берега, собирая плавучую древесину.

Рау был среди них вожаком. Он ждал, когда ему принесут все, что нужно, а потом прогонял всех и делал огонь. В первый раз Инжи перепугался до смерти, но потом привык и стал наблюдать с любопытством. Других гигантов Рау гонял, не показывал им, как он делает огонь, но Инжи смотреть разрешалось — и он смотрел и запоминал. Рау собирал сухой плавник в кучу, в центре складывал горсткой мелкие щепки и высохшие водоросли. Потом доставал завернутые в шкуру черные камни, которые всегда носил с собой. Это были особые камни, он бил ими друг о друга, чтобы призвать огонь. Иногда подолгу ничего не получалось. Только когда вспыхивало пламя, другим разрешалось прийти к костру, запечь и разварить еду. Однажды, когда шел дождь, ничего не вышло, и гиганты, прячась среди камней, жевали сырые водоросли и недовольно ворчали.

По вечерам Инжи впадал в неясную тревогу. Сумерки — время для распевки. Но запевалы больше не было, вожака больше не было, никого не было. Как только у него достало сил, Инжи оббежал кругом посудину, безуспешно выискивая следы и запахи сородичей, вспрыгнул на дерево посередине и забрался по нему на самый верх.

С высоты ему открылся страшный равнинный мир. С одной стороны тянулся берег — сплошь пустоши и камни до горизонта. С другой стороны было море, оно колыхалось и шумело повсюду, куда хватало глаз. Никого и ничего больше не было, ни деревьев, ни зверей, ни других чжи.

Ни Пеки, ни детеныша.

— Чжи! Чжи! — прокричал он горестно и прислушался.

Только морские птицы, пролетая мимо, клекотали в ответ.

С тех пор дни потекли за днями. Инжи облазал все, запомнил на глаз и по запаху всех гигантов — хотя продолжал держаться возле Рау. Знал, где хранятся все съестные припасы, где подолгу задерживается дождевая вода. Ему не хватало фруктов, но кое-как он привык жевать невкусную морскую траву, причем любил вылавливать ее из миски Рау. Тот не возражал, гудел дружелюбно и гладил по голове. Он привык, что Инжи сидит у него на плече, и они теперь почти не расставались.

Каждый вечер, когда гиганты останавливались и вылезали ночевать на берег, Инжи тянуло забраться на дерево, где он жалобно, тоскливо пел, призывая сородичей, — и вспоминал их всех. Разве можно забыть? Где ты, Пеки? Где детеныш?

Раз за разом не получая ответа, он понуро спускался, а потом скачками бежал к гиганту. Тот ждал его, протягивал длинные руки, сажал на плечо. Вскарабкавшись ему на загривок, Инжи крепко цеплялся за длинную шерсть, и тоска исчезала, уходила куда-то далеко.

Инжи пытался поговорить с гигантом: «Ин! Ин! Чжи-и-и!» Тот в ответ лишь невнятно гудел. Инжи в конце концов даже научился петь имя друга тонким голосом: «Рау-рау». Тот, правда, далеко не сразу разобрался, что его так зовут. На другой день Рау отыскал где-то полую трубку, проделал в ней несколько дырок и дунул. Трубка издала высокий звук, близкий к голосам чжи. Инжи растопырил уши. Рау снова подул в трубку, перекрыв пальцами пару отверстий.

— Чжи-чжи-чжи, — тонко запела трубка.

Инжи так и подпрыгнул.

— Ин! Ин! — радостно отозвался он.

С тех пор дело у них пошло на лад. Рау дудел, извлекая разные звуки, и Инжи то подбегал на зов, то прятался по сигналу тревоги. Рау быстро запомнил те сигналы чжи, которые смог выдуть из трубки, а Инжи понемногу начал разбираться в оттенках гудения. Он научился приносить Рау всякие вещи — миску, палочку, чью-то вонючую шкуру. Глядел на то, что делают гиганты, и сам пробовал им подражать — что-нибудь забрасывал в воду или пытался тянуть неподъемные водоросли. Рау гулко ухал — смеялся. Очень редко он это делал. Временами гигант грустил о чем-то, и тогда Инжи нарочно начинал дурачиться, чтобы его повеселить. По вечерам, после распевки Инжи сворачивался на груди у гиганта клубком и дремал — по привычке посматривая по сторонам. Он стал замечать, что самка и пара молодых самцов ведут себя иначе, когда Рау засыпает. Как-то тревожаще. Один раз глубокой ночью они стали подкрадываться к нему. Инжи зашипел, Рау начал просыпаться, а самка оскалилась и убралась восвояси.

Однажды горизонт изменился, и на берегу появился лес. Инжи почти забыл, что это такое, но, едва увидев, сразу вспомнил, что есть на свете леса, горы и народ чжи. Он издал ликующий клич и запрыгал по дереву-острову.

Инжи радостно скакал вокруг, пока гиганты медленно вытягивали дерево-остров на берег и тащили вглубь, как будто хотели спрятать. Все они громко спорили, бродили и собирали какие-то предметы. Рау тоже был занят, ходил туда-сюда, что-то таскал в руках с места на место. Инжи скачками бегал за ним, но временами отвлекался и отбегал в сторону.

Новый, неведомый край! Здесь даже были деревья! На одном он нашел плод, пахнувший съедобно, но мелкий и довольно жесткий. Инжи сгрыз его без остатка, жмурясь от удовольствия. Под корой трухлявого пня обнаружились личинки — жить можно!

Но гигантам здесь отчего-то не нравилось. Они топтались у берега и недовольно ворчали друг на друга. Несколько гигантов — в том числе опасная самка — ушли в лес, потом вернулись. Другие остались на берегу, набрали морской травы, притащили упавшие ветки. Инжи запрыгнул на руки Рау. Он думал, что сейчас тот сделает огонь, как обычно, но что-то случилось. Огненные камни Рау куда-то пропали. Он искал их, искал, а потом загудел на остальных гигантов. Гиганты сердито загудели в ответ.

Рау и двое других встали напротив самки и троих помельче. Никогда еще Инжи не слышал у них таких голосов — и вдруг понял: они все ссорятся! Он вскарабкался на шею своему другу, схватился за длинную шерсть и гневно зашипел. Рау тоже сердился. Он указал на самку и заревел. Самка оскалилась и указала на Инжи, и тогда Рау тряхнул головой и пошел на нее. Другие тоже заревели, и все бросились друг на друга и стали драться, нанося размашистые удары. Инжи едва не сбили, чья-то лапа чуть не схватила его, и он, вереща, перепрыгнул на ближайшую ветку и взобрался повыше на дерево. Когда он взглянул вниз, двое взрослых и один мелкий самец лежали с проломленными головами, а Рау, покачиваясь, остался один против двух молодых самцов. Самка, подхватив с земли камень, подкрадывалась к нему со спины.

— Рау-рау! Ик-ик-ик! — предупреждающе завопил Инжи, сорвал с ветки скукоженный, шершавый плод и швырнул в нее. Но не попал.

Рау не узнал сигнал тревоги. Не успел повернуться — самка ударила его по голове, а мелкие самцы сбили с ног и навалились сверху. Инжи отчаянно кричал с кроны дерева и беспомощно прыгал по веткам. Он вспомнил, как так же прыгал и кричал над водой и не смог ничего сделать!

— Рау-рау! Рау-чжи! — позвал он и хотел уже броситься вниз — но тут самка, державшаяся в стороне от потасовки, стала оглядываться и принюхиваться: она ведь давно уже хотела его поймать. Увидев на дереве Инжи, она подобрала небольшой камень, запустила в него — и неожиданно попала. Инжи свалился с ветки, но успел снова зацепиться над землей. Самка ринулась к нему, и он бросился от нее наутек, прыгая с дерева на дерево.

Он удрал, затерялся в чужих лесах и до утра прятался от крадущихся неизвестных врагов, от незнакомых звуков и запахов. Вздрагивал и перебирался с места на место, пока у него вконец не разболелся ушиб, оставленный камнем. Утром, когда рассвело, он залез на высокое дерево и там, в тесном дупле, ненадолго задремал.

Днем пошел дождь, который был холоднее, чем все дожди, что встречались ему прежде, и, кажется, вообще не собирался кончаться.

Он вылез и блуждал под дождем, потерянный, в поисках неизвестно чего. «Рау, Рау» — всхлипывал он себе под нос. Выбрался на место, которое на миг показалось ему знакомым. «Рау-рау?» — робко пропел он, оглядываясь по сторонам, и подождал ответа, а потом неуклюже поскакал дальше. Он не поймал ни одной личинки, ему не попалось даже съедобных плодов. В животе было пусто, боль от ушиба расползлась по всему телу, и мокрая шерсть совсем не грела. Но сильнее всего было чувство утраты, неведомое прежде чувство бескрайнего одиночества.

Вечером, когда дождь поредел, Инжи, дрожа, взобрался на самое высокое дерево и огляделся. Деревья были чужими, на вид мрачнее и ниже, чем надо, с густыми кронами. Облака низко стелились над ними, и вдалеке не было видно никаких гор. Никто из его народа не смог бы жить в таких краях.

— Чжи! Чжи! — безнадежно позвал он, оглядывая хмурые кроны.

Леса молчали. Только дождь все сыпал и сыпал.

— Чжи-чжи-чжи, — вдруг эхом отозвалось издалека.

Инжи замер, неверяще насторожив уши. Голос был чужой — и знакомый. Родной — и неправильный.

— Рау! Рау-чжи! — громко прокричал он.

— Чжи-чжи, — отозвалось там же, на той же ноте.

Ни о чем больше не думая, он ринулся на зов. Он скакал по мокрым веткам неудобных деревьев, чуть не падая с них. Внизу блуждали неведомые враги — но он не боялся. С неба лило все сильнее — но он бежал вперед.

Инжи выскочил туда, где слышал звук, и повис на ветке. Он вернулся на место драки, где Рау так и лежал под дождем огромной неподвижной горой.

— Рау-рау-чжи! — выкрикнул Инжи.

— Чжи-чжи-чжи, — позвал слабый голос, растворяясь в шорохе дождя.

Друг звал — и он спрыгнул на землю, не задумываясь. Подбежал скачками, и вскарабкался на плечо, и привычно прижался к нему. Глаза Рау были уже мутными, затянутыми, он весь окоченел. Инжи прижался еще сильнее и, уткнувшись в длинную шерсть, протяжно заплакал.

Самка вынырнула из пелены дождя. Отбросив дудочку, она оскалилась и потянулась к нему.