(Из цикла «Сказки Белой Росомахи»)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 2(28), 2022.

Мало в тайге на свет родиться, нужно отцу-матери пригодиться. Все знают: родительская воля на детях лежит, судьбу вершит — жить ли младенцу в чуме, отдадут ли его бездетной родне или женщине, потерявшей ребенка, или просто вынесут подальше от стойбища и оставят под деревом. Раньше такое частенько случалось: год голодный, дите увечное или хилое, или девчонка не ко времени родилась. Сыновей-то отцы берегли: кто еще в старости кормить будет, кто принесет хвороста, раздобудет мяса и шкур? А дочка отрезанный ломоть — ушла и богатство с собой унесла: меха ей дай, бусы красные, кость моржовую. Разом не напасешься!

Охотнику Мэргену и его жене славной Сигуне сперва повезло с детьми. Один за другим появились на свет три сына — здоровые, голосистые, краснощекие. Смеялись соседи — один за подол держится, один на ножки встает, один сиську сосет. Когда, мол, успела? А Сигуна знай отмахивалась и ворковала над малышами.

В четвертый раз появилась на свет девчонка Ингилана — и вправду крепкий мороз стоял, когда она впервые заплакала. Хмурый Мэрген поглядел на красное личико, посмотрел в молящие глаза жены и махнул рукой — пусть живет. Где трое, там и четверо, прокормим, не обеднеем.

Еще три раза носила Сигуна тугой живот, еще трижды рожала девочек. Тут уже Мэрген не колебался — сам забирал дитя, сам уносил подальше, чтобы и плача не слышали в стойбище. Одну девчонку, поговаривали, отыскала бездетная вдова и воспитала как дочь. Другую приютила волчица, вырастила со своими щенками. А третья запропала бесследно — даром убивалась Сигуна, утирала слезы длинными косами.

Трое сынов тем временем выросли да окрепли — зима-другая, и старшему невесту искать пора. И Ингилана тянулась за братьями. Любила расшивать торбаса, разводить огонь, низать бусы из красных ягод. И возиться с малышней не хуже родной матери, утирать им носы, смазывать мордашки тюленьим жиром, чтоб не заела мошка. Не раз и не два просила девочка у Сигуны: роди мне братика. А мать лишь отмалчивалась и вздыхала.

Засеребрились уже длинные косы женщины, когда снова понесла Сигуна. Старухи говорили: мальчика ждет, ишь как похорошела. И вправду в положенный срок на свет родился крепкий парнишка — крупный, крикливый, сразу видно, в отца. Назвал его Мэрген Дэгияном, четвертым сыном, засмеялся от радости — будет кому стариков потешить, когда старшие дети в свои жилища уйдут. Взял на руки, вынес показать людям, вернул к теплой материнской груди.

Сигуна надышаться не могла на младенчика, кутала в соболиное одеяльце, тешила серебряным бубенцом, смазывала щечки медвежьим жиром — пусть растет крепкий. Ишь как внимательно на мамку-то смотрит, глазом не моргнет…

Первой бабка, кривоногая Ляридо заметила — глядит малыш на солнце и не щурится, словно свет ему не вредит. Потом Ингилана неладное почуяла: на голос братишка отзывается, а лицо сестрички словно не узнает. Игрушку ему дашь — пальчиками ощупает, потрясет, прикусит, а смотреть на нее не станет. А там и Сигуна прознала — правду в карман-та не спрячешь. Пока Мэрген с сыновьями на охоту ходил, позвала шаманку, поклонилась горькой водой да сладким сахаром: вылечи мне дитя! Поглядела мудрая на Дэгияна, поводила корявыми пальцами перед распахнутыми глазами, переменилась в лице и вернула матери ее дары.

— Ни камлать дитю, ни лечить его не возьмусь, хоть убейте. Слеп твой сын от рождения, ничем тут не поможешь.

Как прознал Мэрген про несчастье — аж почернел. Бабку побил, суп горячий на снег вылил, собаку зашиб поленом, горькой водой мало не захлебнулся. А потом стал жену поедом есть: вынесем да вынесем сына в лес! Калека он, никогда работать не сможет, отцу-матери не поможет, только обузой будет. Зачем семье лишний рот? Совестила мужа Сигуна, упрашивала — мол, и имя у ребенка с рождения есть, и к груди его приложили, дурно теперь жизни лишать, духи разгневаются. Мэрген — ни в какую. Ослушаешься меня, жена, — уйду из дома, и силки с собой заберу, и самострелы, и чугунный котел, и чайник. Живите как хотите с уродцем слепым на шее!

Что поделаешь, кроме слез? Будь у Сигуны один сын, может, и уперлась бы баба, пошла у родни помощи просить, прокормилась бы с горем пополам. Так ведь еще трое сыновей в чуме, едят как большие, а мясо добывать еще малы. И дочка-красавица подрастает, куда без приданого? Одной, однако, не справиться.

Поплакала Сигуна, попричитала да и согласилась с мужем. Если такова твоя отцовская воля, Мэрген, дождись первых морозов, напои сына сонной травой да и унеси в лес — пусть уснет тихо и не проснется, или снежные духи его заберут, или шаман придет. А пока дай понянчить-побаловать мальчика — с нас не убудет. Поскреб в затылке Мэрген и дозволил слепому остаться до зимы в чуме.

С рук не спускала мать сыночка, росой его умывала, густым молоком и сладкими ягодами потчевала. Каждый день духов молила, бабушку Огонь упрашивала — исцелите моего Дэгияна, заколю для вас жирного оленя. Звонко смеялся малыш, слушая мамины приговорки, хлопал по коробу ладошками, смотрел на белый свет незрячими глазами. Не знал, что листья вокруг краснеют и трава поутру поникает от инея…

А Ингилана знала. Трижды она видела, как отец уносил в лес детей, трижды слышала, как затихает вдали плач сестренок. И решила, что ни за что не позволит брату погибнуть. Дождалась она темной ночи, закутала малыша Дэгияна в меха, прихватила сала горшок, нож да иголку, поклонилась спящим родителям — и подалась в тайгу восвояси. Только ее и видели.

Ночь брат с сестрой под елью разлапистой ночевали, день по тропкам бродили. Надеялась Ингилана отыскать дорогу к охотничьему балагану, которую Иваны-звероловы поставили запрошлой зимой да и забросили. Но то ли тайга водила, то ли Ингилана была мала — не нашли дети крыши над головой. Дэгиян плакать стал: сало ему не по нутру, молока хочет. Девчонка и так и сяк извертелась — не унимается. Наконец отыскала во мху немного шикши, нашелушила орехов из кедровой шишки, нагрела камнями водицы в берестяном туеске, намешала супчик, накормила малыша. И села у огня, пригорюнившись. Как они вдвоем в лесу справятся, кто им мясо приносить будет, кто шкур добудет для чума?

Вдруг слышит Ингилана: волчий вой по тайге разнесся. Идет стая, ищет добычу. А ну как сейчас их с братиком съест? Взяла девочка длинный сук, ткнула в сало — зажгу, напугаю зверя. А вой все ближе, кругами ходит. Слышно уже, как шуршат листья под крепкими лапами, как часто дышат звери, предвкушая добычу. Один за одним показались из зарослей клыкастые волки. Следом — девочка в оленьей шкуре помладше Ингиланы, загорелая, сильная, на шее бусы из ягод, в волосах птичьи перышки воткнуты.

— Ай-ай, — закричала девочка. — Волки, стойте, не ешьте людей! Сестрица Ингилана меня нашла!

Порычали волки, поскалили белые зубы и улеглись себе у костра, словно лайки. Если на хвост не смотреть — не различишь. А девочка обняла Ингилану, носом о нос потерлась, заплакала от счастья:

— Я Чинукай, сестрица. Когда отец меня в лес унес, мама-волчица подобрала, со своими щенками вырастила. Вот моя семья, братья-сестры. Теперь еще теплее жить станет!

— Как же ты живешь в тайге, сестрица? Где твой чум?

— Нет у меня чума, сестрица! Нашла медвежью берлогу, сделала крышу из веток, трава наросла сверху.

— А огонь как разводишь? Или сырое мясо ешь, как волчица?

— Есть у меня и огниво, и трут, и постель моховая, и одеяло из медвежьей шкуры. Пошли, покажу!

Взяла Ингилана братца на руки, подхватила немудреные пожитки и пошла за сестрой. И вправду в лесной глуши выстроила себе Чинукай хорошую землянку. Всем троим места хватило. Так и зажили.

Чинукай с волками на охоту ходила, мясо добывала. Ингилана одежду из шкур шила, поесть готовила, братца нянчила. Летом, бывалоча, и за щенками присматривала, пока волчицы зверя били. Как подрос Дэгиян, стала тоже охотиться — Чинукай сестрицу и копьецом махать выучила, и из лука стрелять, и рыбу ловить. Не хуже волков загоняли девушки дичь, ни кабана не боялись, ни сохатого лося, ни злую росомаху. Вместо землянки балаганчик поставили, печку-щепочницу у купца Ивана стащили — старик еще радовался, что не сожрали его волки, не попортили дорогие товары. Выросли девушки — загляденье, крепкие, румяные, косы лоснятся, зубы сверкают…

Дэгиян же остался худым, как птенец, даром что сестры ему еды не жалели. Пока мал был, далеко от дома не отходил — на полянке на солнышке грелся, шишки да камушки перебирал, листочки разные растирал пальцами. Подставлял ладошки, позволял муравьям по себе ползать, бабочкам да стрекозам садиться. С волчатами возился, словно и сам волчьей крови был, и не разу четвероногие родичи его не укусили. Впрочем, его вообще никто не кусал — ни злые таежные осы, ни неразборчивая мошка, ни проворные плоскоголовые змеи. Бывало, что сестры заставали мальчонку спящим в обнимку с рысью или свирепым лесным котом. А однажды Дэгиян чуть не месяц бродил по берегам Оленьего озера с медведицей и парой проказливых медвежат.

Мальчик по-прежнему ничего не видел, лишь различал свет и тьму. Зато чутьем превосходил любого серого брата, с пары вдохов различая, какая порода дерева нынче дымит в печи, расцвели ли жарки на солнечных пятнах и далеко ли сестрицам пришлось бежать за оленем. И слух у слепого сделался тонок, всякую птицу узнавал он по голосу, всякий ручей по звонкой песне воды. Угадывал, что за зверь подходит к поляне, несет ли ветер дождь или снег, где под землей прорыли ходы шустрые мыши, где толстый дятел услыхал червяка и долбит клювом сосну или могучий дуб.

На охоту с сестрами Дэгиян ходить отказался. А затем в одночасье перестал есть мясо: не хочу, мол, питаться убоиной, не хочу отымать чужую жизнь. Сестрицы его и увещевали, и совестили, и не кормить пробовали — тщетно, уперся парень и настоял на своем. Стал, словно медведь, добывать себе кедровые шишки да дикий мед, сушить ягоды, грибы, корни рогоза и луковицы саранки. Ингилана порой подзывала лесных лосих и доила их, чтобы братика молоком побаловать, или рыбу ловила в Оленьем озере. Чинукай сердилась: что ты делаешь, не мужчину растишь!

Младшая сестренка вдруг за одну весну похорошела, заблестели веселые глаза, затанцевала походка. Любопытная Ингилана долго гадала, что приключилось с девушкой. А потом увидала, как на краю леса встречает сестру молодой орочон, как подхватывает на руки, кружит и звонко смеется, называет ее Синнигды — любимая.

Горькой обидой оделось сердце Ингиланы, злыми слезами наполнились черные глаза. Как могла сестра завести себе друга и ничего не сказать, на кого она бросит семью, почему ее парень так отчаянно прекрасен собой? Отдалилась она от Чинукай, перестала с нею охотиться, пересмеиваться по вечерам, расчесывать ее черные косы — боялась, что не выдержит и отрежет сестре волосы, а то и горло от тоски ножом перечертит. Ее-то, перестарку, замуж уже не возьмут, поди…

Однако младшая оказалась хитрее — привела однажды к балагану своего милого, веселого охотника Юргина и велела тому просить у брата сестру, пусть она заживет счастливо. Послушал их Дэгиян, понюхал воздух и велел парню брать в жены обеих девушек. Обе сильны, обе добросердечны и детишек рожать готовы. А одна без другой как правое крыло без левого. Подумал охотник, поглядел на пылкую младшую сестру, посмотрел на заботливую и мудрую старшую — и бросил башлык оземь. Была не была, две жены не одна жена, с обеими заживу!

Заплакала Ингилана, обняла сестру, стала у нее прощенья просить. И Чинукай слезами умылась. Много тут было говорено-переговорено, девушки на то и девушки, чтобы слова на ветер бросать. Собрали сестры свои пожитки, чтобы к новому мужу в чум перебраться. Сказал Юргин:

— Ступай с нами жить! Сыт будешь, одет будешь, братом тебя назову. Что тебе одному в тайге делать?

— Не спросил бы, не отдал бы тебе сестер, — улыбнулся Дэгиян. — Хорошим мужем станешь, не обидишь жен. А мне в стойбище делать нечего — в тайге вырос, здесь и пригожусь. Пусть я слеп, но не хуже любого зрячего лес чую! Об одном жалею, что не вижу, как красивы мои сестры в невестах.

На нет и суда нет. Ушел охотник с молодыми женами в стойбище, очаг разжигать, еду варить, семью делать. Младшая-то, Чинукай, недолго среди людей зажилась: она с волками росла, к воле привыкла. Двух зим не прошло, как оставила она мужа и вернулась назад в стаю. А Ингилана хорошей женой стала, любила Юргина, детишек ему рожала и сестрина малыша воспитала как своего.

У Дэгияна в балаганчике словно ничего и не поменялось. Давно еще сестры выстругали из рябинового ствола посошок, чтобы братец везде ходить мог. Вот он и ходил — и по знакомым тропам, и по чужим местам, ловил лицом восходящее солнце и первый веселый снег. Случалось, парня братья-волки провожали к берегам Оленьего озера или братец-барсук впереди бежал, указывал, куда шагать. Барсука слепой вытащил из якутской ловушки, выходил, выкормил и приручил. Гордый зверь отвечал дружбой на дружбу.

Секреты трав рано открылись Дэгияну, тайны живого тела сами пришли в руки. Как течет по сосудам кровь, как стучит сердце, как скреплены кости и сплетены сухожилия. Когда нужно ослабить жар или согреть тело, когда отлежаться, когда пробежаться, напрягая все силы, когда умерить боль, когда пройти сквозь нее и очиститься, как очищает пламя костра. Чуткими пальцами прикасался слепой к страдающим зверям и птицам, искал — можно ли помочь или хотя бы облегчить муки.

Травы он определял нюхом, вкусом и мудрыми пальцами. Знал: меняются свойства растения в срок от весны до осени, в солнечный или дождливый год, в низинке или горах, подле болота или на сухой поляне. Вот морошка — сладкие ягоды придают сил и заживляют раны, листья пьют при тяжелом кашле, корни заваривают, чтобы остановить кровь. Ягоды нужно собирать зрелыми и держать в меду, листья брать молодыми и мягкими, корень выкапывать осенью и сушить в темноте. Чем дождливее год, тем слабей сила морошки, чем больше солнца, тем лучше. Кисловатые духмяные листики саган-дайли рвут в конце лета, когда уходит тепло, и вялят непременно подле живого огня. У пушистых ладошек мать-мачехи сила есть лишь весной. А дубовая кора целебна, когда ее ни сорви.

Карта трав сравнима с ощущением звездного неба над головой — есть светила, что указывают странникам путь, есть те, что определяют судьбу, сулят бедствия или блага. Но в большинстве своем звезды просто кружат по небу своей чередой, ничего не делая людям. Так и ягоды, деревья, дикие травы — в одних есть целебные силы, в других угроза или пища, но все они растут своей волей, не для зверя и не для человека. Чуткий Дэгиян старался не принуждать растения, брал лишь то, что хотели дать, и сам готовил замысловатые зелья.

Орочоны, эвены и иные настоящие люди, что потянулись к слепому за исцелением, называли его великим шаманом. Сердитый Дэгиян отмахивался — ай, брось! Какой я тебе шаман? И вправду — слепой ощущал духов как стылый туман или теплое дыхание ветра, не пахнущее ничем. Но не беседовал с ними, не слышал и не подчинял. То ли дело прикоснуться к стволу рябины, потянуться трепещущими листьями к солнцу, зарыться острыми корешками в вязкую землю, слышать кротов и земляных червей, легкие шаги изюбря, конский топот, тяжелую поступь медведя…

Настоящий шаман сам явился к новому травознатцу, старый эвенский хитрец Амба, что носил на шее ожерелье из тигриных клыков. Решил разузнать, откуда пришел, куда идет, почему чужой кусок отымает и платы с людей не берет.

Дэгиян, однако, и вправду ничего не просил: дадут что, и ладно, не дадут, и не нужно — еда есть, крыша над головой есть, а таньга в тайге ничего не стоят. От волка ими не откупишься, пожар не потушишь, из трясины себя не выкупишь. Мед брал, сахар брал, рис китайский, муку: ее-то в северных краях не враз отыщешь. Якутский купец дочь отдал за исцеление от злой лихорадки — тоже взял. Долго ругался, однако, гнал девчонку домой, но та, как репей к кабаньему заду, прицепилась и ни в какую. Понемногу прижилась в балагане, навела порядок в хозяйстве, шкуры проветривала, еду варила, лепешки пекла. Затем и травы стала собирать да сушить, ходила, куда ей слепой скажет. И зверья не боялась, словно тоже в тайге росла. Дэгиян звал ее Суптылэ-колючкой, жил с ней как с сестрой и никому не дозволял обижать.

Подошел к балагану старый Амба — видит, люди сидят смирнехонько, орочоны, эвены, якуты, Иван-солдат, монгол-лошадник. А рядом кабан лесной своей очереди дожидается, волчица лапу зализывает, сыч лохматый на свет щурится. Растолкал толпу Амба, в балаган ввалился, покрутил носом, помахал трещоткой, поглядел, что за травы висят по стенам. Потом позвал:

— Ай, безотчий сын, иди сюда, говорить будем! Зачем к шаманам не ходишь, зачем воду в реке мутишь?

Ничего Дэгиян не ответил, лишь уставился на гостя распахнутыми глазами, в которых небо навек застыло. Шарахнулся Амба, спиной вперед из балагана вылетел, сам зарекся к слепому ходить и прочих шаманов отговорил: не по ним силища, даром что травознатец хилый мальчишка и духи к нему не ходят. Пошумели мудрые, бубнами потрясли, трубками подымили и думать забыли: мало ли у людей своих хлопот. А Дэгияну что — как жил без шаманов, так и дальше жить стал.

Приходили к балагану люди — лечил людей. Приходили звери — и зверям помогал, как мог. Уставал — брал посох, брал барсука или лайку ничейную, что к теплу приютилась, уходил в тайгу с деревьями говорить или родники слушать, искал редкие ягоды да корешки. Водил по воздуху носом, раздувал ноздри — откуда хмельной сладостью повеет или холодной горечью, в сон потянет, или кровь по жилам быстрей побежит. Белый мох — от мокроты и хрипоты, крапива от женских кровей, маралий корень от всякой немощи. Жаль, нет на свете такой травы, что слепому глаза откроет.

С некоторых пор стал Дэгиян видеть сны, аж измучился. Бывалоча, с утра до утра дрых, как медведь в берлоге, — лишь бы поглядеть на деревья и реку, на сестер веселых, на отца и братьев, которых никогда и не знал. То на охоту ходил, то плоскодонку мастерил с братьями, то с невестой сговаривался. Счастлив был и смеялся во сне Дэгиян. А потом падал с неба горячий камень размером с гору и злым огнем выжигал дотла стойбище, всю родню, все чумы, всех птиц и лесных зверей. И его, Дэгияна, тоже живьем палил. Пробовал слепой травы заваривать, чтобы спать без просыпу, — не помогало. Пробовал трудом себя умучивать до последней возможности — без толку. Возвращались сны каждую ночь, все страшнее делались.

Другой бы к шаману пошел за советом, но слепому путь заказали. После Амбы ни один говорящий с духами к балагану не подходил. Может, сестра подскажет? Ингилана-то в тайгу редко захаживала, ей муж и дети свет застили. Здоровы все — значит, и братца тревожить нечего. А Чинукай так с волками в лесу и бегала, волей пуще всего дорожила. Решил Дэгиян навестить сестру, порасспрашивать, покумекать. Глядь, а она сама в балаган постучалась ночью:

— Звери у костра собрались, дорогой братец, тебя зовут, со всем уважением просят.

— Ужели заболел кто или сбесился, или Та, что приходит ночью, в наши края заглянуть решила?

— Беда близко, а как с ней сладить, неведомо.

— Знаю, — буркнул Дэгиян, взял посошок, подпоясался да и вышел. Девчонка якутская, Суптылэ, с ними просилась, не взял ее слепой. Наказал ждать и не тревожиться. И чтоб выть не смела, как по покойнику, ишь удумала! Суптылэ носом шмыгнула и послушалась.

Долго ли, коротко ли пробирались брат с сестрой по тайге, да и к костру вышли. А там кого только нет у огня. И медведь Чабакан рычит, и волчица Иргичи поскуливает, и рысь Секалан когтями сосну дерет, и олень Учак рога об кору чешет, и лиса Хэлмилэн пахнет лисьей норой, и куропатка Келахи квохчет испуганно. А громче всех ворон Кэре каркает-заливается. Почуяли звери человека — не разозлились, не разбежались, лишь подвинулись и к огню пропустили.

Дала Чинукай братцу три ягоды — горькую, как желчь, кислую, словно клюква, и сладкую, будто мед. Проглотил их Дэгиян и начал звериную речь разбирать, как если бы волком в норе родился. Говорят лесные братья, мол, летит в тайгу с неба горячий камень большой, как стадо мохнатых мамонтов. Упадет — всю тайгу сожжет, зверей и людей заодно. Как бы нам избежать напасти?

— А давайте норы выроем и под землей спрячемся? — крикнул горностай Киранас. — Нас огонь не достанет!

— Глупый ты, — каркнул Кэре. — Когда пожар по тундре идет, земля плавится. А тут огонь еще злее покажется.

— А давайте запруду построим и озеро разольем, — предложил бобр Чэлбэн. — Упадет туда горячий камень и враз остынет.

— Глупый ты, — каркнул Кэре. — Как узнать, куда камень свалится?

— А давайте в каменный город уйдем к людям, защиты у них попросим? — пискнул бурундук Улкичэн.

— Глупый ты, — закричали наперебой звери. — Придем к людям, всех застрелят, мясо съедят, шкуры на толстых жен наденут.

— Хватит гомонить без толку, — рыкнула Белая Росомаха. — Есть у меня средство. Далеко-далеко отсюда, там, где земля круглый год льдом покрыта, растет снежное дерево. Корни у него белые, ветки белые, как подует ветер — качаются ветки, поднимают метель. В самый долгий день года, когда солнце не гаснет, распускаются на дереве голубые цветы, хрупкие, словно льдинки. День короче делается — плоды на ветках круглятся. А когда вызревает снежное яблоко, падает вниз — по всей земле зима начинается. Знаю я, где найти дерево, знаю, как достать плод. Не знаю лишь, как добросить яблоко до горячего камня.

— Я знаю, — закаркал Кэре. — Полечу высоко-высоко, крылья у меня сильные, кровь горячая. Как увижу горячий камень, так и заморожу его.

— Глупый ты! — рыкнула Белая Росомаха. — Горячий камень сияет ярче солнца полуденного, увидишь его — ослепнешь и упадешь вниз.

— Я помогу вам, мудрые звери, — вышел вперед Дэгиян. — Ослепнуть мне не страшно, уже слепой. Вот только летать не умею. Одолжишь мне свои крылья, ворон?

Каркнул Кэре, а что сказать — не знает. А ну как не долетит Дэгиян, а ну как погибнет и крылья вместе с ним. И станет он, Кэре, словно курица глупая, по земле на двух лапах бегать… А не даст, так все ясным пламенем погорит.

— Была не была! Забирай мои крылья, человек, лети на небо.

Так и порешили. Собрала Белая Росомаха быстроногих оленей да побежала с ними на дальний север. Дэгияна в нарты посадили, повезли следом. Ворон Кэре впереди полетел. А горячий камень все ближе, дни все теплее. Пора бы и снегу падать — а деревья по второму разу цвести начали, из-под бурой травы зеленая язычки кажет, ящерицы на камнях греются. И мошка не спит — оленей искусала, Росомаху погрызла, за Кэре, как хвост, летала. Одного слепого не тронула.

Ехали они, ехали, ноги стоптали, глаза высмотрели. Вот и дерево показалось из-за торосов — а с веток вода кап да кап. Только одно яблочко близко к земле уцелело. Позвала Росомаха длиннорогого оленя, подхватил он снежный плод на рога, снял с ветки — бери, человек. Рыкнула на Кэре — скинул старый ворон верные крылья, каркнул жалостно — бери, человек. Приложил Дэгиян крылья к плечам — приросли, как родные, сунул снежное яблоко за пазуху — у-у-ух, морозит. И стало ему вдруг страшно. Никогда ничего не боялся слепой, думал, все плохое с ним в жизни уже случилось. А тут как сорвется в полете, упадет замертво, и некому будет горячий камень остановить.

Ткнула слепого Белая Росомаха мокрым носом, фыркнула на ухо:

— Ради этого дня ты на земле родился. Лети!

Взмахнул Дэгиян крыльями и поднялся в воздух. Свободный, легкий, словно и вправду стал птицей. На груди холодно от снежного яблока, лицу тепло от горячего камня, под ногами воздух колышется, крылья ветер разрезают, перья гудят. Силой наполнились плечи слепого, застучало в груди тревожное сердце. Чу — звериные голоса на земле затихли, птицы умолкли. Влажные облака окутывают, сырость пробирается под одежду. Снова небо, чистое и просторное, ни звука, ни шороха не услышишь, только свое дыхание. Выше, выше поднимает воздушный поток, туда, где пламя кипит.

Алое и багровое, ослепительно яркое пламя.

Закричал Дэгиян от нестерпимой боли, зажмурился, а когда снова открыл опаленные веки, понял, что видит. Яркий свет выжег муть в мертвых глазах, дал разглядеть разноцветный прекрасный мир. Густую — хоть ложкой ешь — синеву неба, колючую россыпь холодных звезд, клочья белесых облаков. И громадный пылающий камень, что стремительно мчит к земле.

А я тебя р-р-р-раз! Понесся навстречу красному белый шар, рассыпался в воздухе мириадой ледышек. Ах, как они блестели, как переливались, отражая языки пламени! Почуяв недоброе, полетел Дэгиян прочь со всех крыльев — где огонь и мороз столкнутся, человеку не место. Не успел — отбросило его, закрутило, по небу поволокло куда глаза глядят. Сквозь тучи, сквозь пар горячий, сквозь мглу. Да еще и каменный дождь посыпался — горячий камень на тьму осколков разлетелся. Едва успевай уворачиваться, по сторонам глядеть. Только бы крылья не поломало, не простит меня тогда старый ворон!

Чудом не сбился с полета Дэгиян, не свалился наземь, когда его занесло. Выкрутился, раскинул крылья и воспарил высоко, как мог. Увидал — камушки мелкие разноцветным огнем сгорают, а до земли долететь не успевают. Вот страшно-то должно быть всем, кто сейчас в чумах отсиживается, в избах деревянных под лавками прячется, в норы забился да в дупла! Вот скулят, небось, плачут, прощения друг у дружки просят, в обидах каются. А все уже хорошо! Небо синее, тучи белые, внизу красный лесной ковер раскинут с голубыми нитками речек. Если спуститься ниже, видны и кроны деревьев, и лосиха с лосятами, что подле вывернутой сосны прячется, и дикая свинья со своими подсвинками, и волчья стая на дневке. А вот и Оленье озеро, две белых скалы — рога торчат из темной воды. А вот и тропы мои тьму раз хоженые-перехоженые. А вот и мой балаган! А вот… что за чудо у меня завелось?

Сидит на пригорке девица красоты несказанной — косы в руку толщиной, волосок к волоску заплетены, скулы высокие, щеки румяные, зубки ровные, глаза так и сверкают. На шее бусы красные, нагрудник речным жемчугом расшит, и торбаса сплошь посверкивают. Чистит девица здоровенную щуку — только чешуя в разные стороны брызжет — да напевает песню о могучем шамане, великом Дэгияне, что поднялся на небо заморозить огненную гору. Да это же Суптылэ-колючка! Где были мои глаза?

Опустился Дэгиян на траву, подбежал к якутке, хотел обнять. А девчонка его обеими руками оттолкнула и мокрой щукой прямиком по загривку стукнула:

— Убирайся отсюда, крылатый дух, знать тебя не хочу, ведать не ведаю! Одного Дэгияна, моего господина, люблю!!!

— Так я ж и есть Дэгиян, колючка моя ненаглядная. Вижу тебя и жалею, что слепым родился, столько дней не любовался на лучшую в тайге женщину. Буду звать тебя Ая — милая, забудь прежнее имя. И поди ко мне в жены, никому тебя не отдам.

Не поверила сперва девчонка, потом пригляделась, принюхалась. Лицо Дэгияна, и одежда его, и кухлянка якутским узором обшитая.

— Ай-ай, ты вернулся! Страху без тебя натерпелась, слезами умылась!

— Тише, Ая, больше бояться нечего!

Обнял Дэгиян свою невесту и пообещал, что никогда больше с ней не расстанется. Так и вышло. Долгая жизнь была ему отмерена веретеном судьбы, но с того дня не покидал он берега Оленьего озера, ни в горы ни ходил, ни по тропам, ни к больным дальше стойбища не выезжал. Крылья ворону вернул без обиды, мясом да рыбой отблагодарил Кэре, торбаса расшитые ему справил. Зрение, что горячий камень подарил, понемногу пропало — месяца не прошло, как травознатец едва лицо любимой жены различить мог средь бела дня. Но и этой благодати ему хватило — глядел Дэгиян по сторонам и насмотреться не мог. До чего же снег бел, а плющ ярок, сколько мудрости в кротком взгляде оленя, как танцует в печи веселое пламя, как горят ярким румянцем щеки жены и осторожно круглится ее живот…

А ведь не был бы слеп всю жизнь — не заметил бы.