Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 12(26), 2021.

Тэффи (Надежда Лохвицкая, 1872—1952) называли «королевой российского юмора» в те же годы, когда Аверченко называли «королем». Это сравнение остается в силе, хотя сама она никогда не считала, что пишет именно юмористические произведения, пусть даже каждое из них было окрашено иронией — светлой, горькой… или, как в этом рассказе, страшной. Но при всех обстоятельствах Тэффи как поэтесса, прозаик и переводчица по заслугам занимает высокое место в литературном мире российского Серебряного века, да и последующих долгих десятилетий, пришедшихся на эмиграцию.

Мемуары эти с чувством живейшей признательности посвя­щаю Троцкому.

Так как после гильотинирования я бы уже не смогла написать эти воспоминания, то приходится написать их сейчас.

Но это ровно ничего не значит, я давно заметила, что будущее моё почти не расходится с моим мечтанием о нём.

Поэтому пишу эти мемуары будущего смело и знаю, что не ошибусь.

* * *

Вечером, только что собралась ужинать, зашла Вера Валерья­новна.

— Я на минуточку! Страшно тороплюсь.

— Да куда ты? Посиди.

— Не могу, тороплюсь. Забежала только попрощаться: мне на завтра назначено гильотинироваться.

— Милая! — обрадовались мы. — Как всё хорошо устроилось! Ведь нам всем тоже на завтра.

— Ночуй у меня, — сказала я. — Вместе и пойдём. Ну, где тебе с Галерной тащиться на Дворцовую площадь. От меня все-таки бли­же. А сегодня будем доедать земляничное варенье.

Уговорились с трудом.

— Знаешь, в последнюю минуту всегда столько дела.

Я ужасно была рада: вместе будет весело, а то стой там в хвосте часа три, пока до тебя дойдёт очередь.

Вчера, говорят, рубильщики забастовали на экономической по­чве и проморозили публику до пяти часов.

Делегация от рубильщиков обратилась к осужденным с прось­бой поддержать их требования. Ну, отнеслись с чувством и обеща­ли в крайнем случае объявить забастовку и до тех пор не казниться, пока правительство не пойдёт на уступки. И к пяти часам инцидент был ликвидирован.

Но эти хвосты прямо возмутительны! С одной стороны тянутся чуть не до Невского, с другой — к Дворцовому мосту, с третьей заворачивают далеко за Эрмитаж. Гильотина, несмотря на новей­шую технику и электрический провод, работает медленно. Что толку, что оттяпывают сразу по пятьсот голов, надо же сначала уложить этих пятьсот человек. Толкотня, беспорядок. Ждать на морозе приходится по два часа. В публике ропот и возмущение.

— Налоги дерут, а ничего толком устроить не могут. Туда же, подумаешь, — сильная власть. Дураку сила — самому на погибель.

Отчасти они правы. Неужели нельзя придумать какую-нибудь карточную систему. Или поставить районные гильотины.

Заболтались часов до двенадцати. Много забавного. Говорят, наши модницы придумали для гильотины специальный парик a la Marie Antoinette. Платят за него бешеные деньги. Ну, стоит ли того? От сырости все эти парики моментально развиваются, да и вообще дурацкий вид, когда такая Мария Антуанетта стоит в хвосте. Другое дело — во времена Французской революции. Там женщина всходила на эшафот, словно на сцену. Публика на неё смотрела, и она всем была видна.

В народе гильотиной интересовались, она и пугала, и при­влекала.

К изобретателю её относились как к существу загадочному и замечательному.

Мальчишки на улицах распевали песенку:

Guillotine
Medecin
Politik

Палач тоже был лицом, привлекавшим к себе общее внима­ние.

— Monsieur de Parie.

Теперь не то. Теперь гильотина поставлена как фабричное дело. Работают на ней рабочие, и всё ясно и просто.

А все эти буржуазные претензии придать делу торжественность и красивость — смешны и глупы.

Ах, когда же мы наконец дорастём до правильного отношения к повседневным мелочам современной жизни.

Русский народ так быстро свыкся и сроднился с гильотиной, что даже странно думать, что её когда-то не было.

Относится к ней с добродушием, только ему одному свойст­венным, и называет «Галотина Ивановна».

Коль не станешь к именинам
Пироги мне стряпать,
Я пойду на галотину
Голову оттяпать, —

поётся в народных частушках.

Утром поднялись рано.

Правду говорила Вера Валерьяновна, что в последнюю минуту всегда набирается масса дела.

К девяти часам пришёл Мишель, друг нашего семейства. Ему удалось обменяться очередью с одним из своих сослуживцев, и он будет гильотинироваться вместе с нами.

Пока пили чай да закусывали, пробило десять, и пора было со­бираться.

Мишель — незаменимый человек! — сделал на дорогу бутерброды.

— Может быть, часа три в хвосте стоять придётся, проголодаемся.

Наконец собрались. Выходим. Извозчика, конечно, ни одного. В трамвай не влезть. Пошли пешком по Садовой.

— Какая досада! — ворчала Вера Валерьяновна. — Сразу неудача. Это не предвещает ничего хорошего.

Она вообще суеверна.

Наконец около Сенной набрели на извозчика.

— Три красненьких?

— Да ты с ума сошёл! Мы ведь не веселиться едем, а по делу. Гильотинироваться.

— А по мне всё равно, — гнусит в ответ борода из-под нахло­бученной шапки. — Всё едино, куда вас несёт. Другие б, наоборот, прибавили, коли последний раз на извозчике едут.

— За что прибавлять-то?

— Вам хорошо, — бубнила борода, — вам голову срежут, да и ника­ких хлопот. А тут работай да лошадь корми, а овёс-то нонче…

— Бери два красненьких, — торговался Мишель. — Хорошо пое­дешь, прибавим.

— Знаю я вас, — совсем уж озлился извозчик. — Не очень нам то­же выгодно вас, смертников, возить. Вон намедни вёз одного, тоже всё форсил — прибавлю да прибавлю, — подвёз его к галотине, а он говорит: «Обожди минутку, я только деньги разменяю, а то у меня миллион в одной бумажке». Да и сиг в толпу. Ну, я ждал, ждал, слез с козел, пошёл его искать. «Не видали ли, — говорю, — товарищи, чернявого, в бурой кепке?» А они хохочут, говорят: «Уж не тот ли?» Смотрю — а он, подлец, уже казнился, и голова на снегу валяется!

Весёлый рассказ извозчика привёл нас в благодушное настрое­ние. Кстати подвернулся и другой, и мы поехали.

На Дворцовой площади масса народу. Экипажи, моторы, пеше­ходы. Но особой толкотни нет, вероятно потому, что на домах и заборах расклеены воззвания Троцкого о том, что наблюдение за порядком поручается самим гильотинирующимся.

Мы расплатились с извозчиком и дали ему на чай, за что он по­желал нам «лёгкого пара».

Знакомых масса! В одном из хвостов видела Ольгу Николаевну и Наталью Михайловну. Обе в париках a la Marie Antoinette, но почему-то не пудреных, а рыжих. От мороза лица у них посине­ли, и, право, ничего во всём этом не было красивого.

Очень потешал публику какой-то бритый молодой человек. Говорят, что это конферансье какого-то маленького театрика.

Мимо хвостов шныряли мальчишки-газетчики и продавцы сбитня и жареных пирожков. Мишель хотел попробовать, но я его отговорила: такая грязь, и пахнет сальной свечкой.

В одном из хвостов вышел скандал. Какой-то юркий молодой брюнет пролез не в очередь, и не успели соседи оглянуться, как он уже казнился.

Поднялся скандал. Стали кричать, что кто-то кому-то дал взят­ку, что евреи всегда умеют первые пролезть.

Холодно, скучно.

Мишель попросил постеречь его очередь и прошёл посмотреть поближе на гильотину. Его очень беспокоил вопрос, что отверстия для голов там слишком маленькие.

— А я голован и человек полный! — говорил он. — Я себе все уши обдеру.

Около меня ссорились две дамы:

— Как можно так душиться перед гильотиной! Это совершен­но неприменимо. С вами стоять рядом нельзя — мигрень разы­грывается.

— Скажите, какие нежности, — фыркала другая. — Успокойтесь, не успеет ваша мигрень разыграться.

Она была права.

Дверца решетки, окружающей гильотину, распахнулась, и наш хвост быстро стал продвигаться вперёд.

— Не напирайте, не напирайте!

— Нельзя ли поделикатнее…

— Ну и публика!

— Совершенно несознательные элементы. Следовало бы всем нам, смертникам, самоопределиться, составить союз и вообще взять гильотинное довольствие в свои руки.

— Теперь уже не поспеть.

— И о чём раньше думали!

— Проходи, проходи, не задерживай!

— И то, идём.