(Из цикла «Сказки Белой Росомахи»)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 10(24), 2021.

Когда появилась на свет Мэнгунари-Златовласка, удивилась бабушка-повитуха, и роженица Игэликте-Смородинка ахнула: не видали еще в становище таких детей. Что родилась в рубашке — не диво, диво другое. Кожа у ней снега белей, кудрявые волосы, как солнечный свет, золотые, глаза синевой ручья отливают. Обычно младенец на свет является страшней зимнего духа, а девчонка красотой так и блещет. На груди пятно родимое — знак удачи. Откуда что взялось?

Первые-то сыновья у Смородинки, близнецы Алдай да Улгэр, оба крепкие, черноголовые, за оленями уже бегают. Говорят, что двойня несчастье приносит, да мало ли что болтают старухи зимою у очага. Дочка Юлтэк тоже удалась на славу — глазки узкие, щечки красные, вся в мать. А Мэнгунари, видать, в отцову родню выдалась. Сам Иван сказывал: мол, дочка на прабабку похожа, а прабабка-то не простая, к белому царю в чум ходила. Ну, и радовался, конечно.

Как Гарпани-то запропал, жили они со Смородинкой хорошо, грех жаловаться. Иван торговлю наладил, шкуры в городе продавал, ровдугу-замшу да кафтаны расшитые. Охотник из него вышел плохонький, зверя больно жалел. А вот считать русский умел ой как ловко и в делах толк знал. Сам водку не пил, родне отсоветовал и купцам наказал: кто с хмельным заявится, ни поросячьего хвостика в наших краях не купит. Купцы побранились да стали вместо водки чай с табаком возить, а обманывать охотников зареклись надолго.

Другой бы разбогател, соболью шубу завел, вторую жену взял, да больно щедро Иван хозяйничал, и Смородинка ему вторила. Соседям помогали, сирот подкармливали, старикам чай да муку заказывали из города. Но и себя не обижали. Еды в достатке, сани новые, ножи стальные, котлы чугунные. А на забаву жене меднобокий красавец самовар, медный таз ребятишек купать и серебряное зеркальце с узорчатой ручкой. С зеркальца-то беда и пошла.

Что Мэнгунари красавица, только немой не говорил. Сперва чурались, мол, непохожа на наших, а потом разглядели. Хорошела девчонка с каждым годом, распускалась, словно душистый маральник. И наглядеться на себя не могла — выпрашивала у матери зеркальце и часами смотрелась. А нет, так к озерцу пойдет или к луже наклонится и любуется, до чего ж светлолика.

Детишки из становища за ней хвостиком бегали, каждый дружить хотел, каждый одаривал — кто ягодами, кто орехами, кто резными бусами или пушистой шкуркой. А она перебирала — у кого взять, у кого не взять, а чей подарок на землю бросить да ножками в белых торбасах потоптаться. Другую бы поколотили за такие забавы, а Мэнгунари только смеялась звонко и выбирала, над кем еще подшутить.

Отец с матерью ее баловали: больше у Смородинки детей не рождалось, а младшим всегда и кусок слаще, и постель мягче. К работе девчонку долго не приставляли. Другие в ее годы и хворост собирали для очага, и ягоды-грибы искали, и за малышней следили. Шустрая Юлтэк уже воду носила да рыбу чистила, что братья с реки носили. А Мэнгунари все из травы кукол вертела.

С годами, правда, выявилось, что не только волосы, но и руки у красавицы золотые. Смородинка одни пояса расшивала, Мэнгунари за любое рукоделье бралась. Кафтаны отделывала, головные повязки, торбаса да кисеты, ножны к ножам охотничьим. Да не просто так — с выдумкой, с хитрецой. Ни у кого таких узоров не встречалось. Спрашивали у нее девушки-подруги: кто, мол, тебя учит? Мэнгунари отшучивалась: звери лесные подсказывают, духи речные жемчужинки подбирают.

Может, и так: раньше, бывало, толковала девчонка, что слышит, как замшелые валуны между собой беседуют, видит, как лисий шаман хвостом следы заметает. Но подросла и все сказки в узоры перевела.

И вот сидит она подле чума на медвежьих шкурах, разодетая, словно ханская дочь, вышивает узоры, напевает о белом олене и белых цветах-подснежниках. Голосок у ней небольшой, да звонкий, как синичкин пересвист. Парни мимо ходят, шеи сворачивают, глаза мозолят. Подружки рядом толкутся, узоры перенимают, подольститься к красавице норовят. А мать с сестрой пластаются: шкуры мездрить надо, еду варить надо, одежду чинить, о мужчинах-добытчиках позаботиться. Некогда песни-то петь.

Другая сестра бы поедом Мэнгунари ела, белоручкой славила. Юлтэк же незлобивой уродилась и Златовласку жалела. Девичий век короток, пускай нежится, пока из гнезда не вылетела. Заботилась старшая о младшей — то первой земляники ей в туеске принесет, то совиных перьев. Златовласка морщила нос, но брала и благодарила. Однажды она и сестрин подарок оземь швырнула, мать увидала и выбранила бессовестную прилюдно — ой, как стыдно-то вышло.

Годы быстро летят, а обратно, как птицы, не возвращаются… Сперва братья женились, разлучились в первый раз в жизни, в разные чумы расселились. Затем Иван в Петров Бор уехал: разыскала его родня, попросила прибыть, наследство по совести поделить. Затянулись дела — зиму отец дома не жил и по весне не вернулся. И Смородинка погрустнела, ссутулилась: жена без мужа что хорей без саней.

Краснощекая Юлтэк между тем второй год как невестилась. Неказиста уродилась, а туда же, носом крутила. Полюбился ей молодой охотник Гетчан-Ястреб. Рослый, ясноглазый, сильный да ловкий, на медведя в одиночку ходил, росомах бил, лосей на солонцах брал. Любая бы за такого пошла.

Прямым путем к завидной добыче не подъехать, умный окольную тропку сыщет. Повадилась Юлтэк к матери Ястреба подлаживаться, да хитро, с умыслом. То котел поднести поможет, то строптивую оленуху придержит, то совета у ней просит, как, мол, матушка, глухаря приготовить, чтобы мясо хвоей не отдавало? Та и рада рассказать. Дочки у ней нет, сыновья старшие переженились, а одной в чуме невесело.

И повелось — вернется Гетчан с охоты, глядь, в чуме девчонка хлопочет, еду подает, песни поет, а матушка на шкурах посиживает да улыбается. Долго ли, коротко ли, сладилось дело. Явились сваты к Смородинке, стукнули оземь резными посохами — Ястреб, мол, пять оленей сулит за твою старшую. А та и рада дочь замуж выдать за хорошего парня.

Мэнгунари-то пришлось ручки испачкать, за труд взяться. Счастливой Юлтэк до сестры дела нет, мать нет-нет да и прикрикнет — полог выбей, собак покорми, сига выпотроши. У девчонки в голове птица с хвостом о семи шелках, а ей потроха рыбьи мацать да в яму бросать. Озлилась Златовласка на сестру, позавидовала ей. Ну и высмотрела на лесной тропе Гетчана-охотника, улыбнулась ему ласково. Знала, что никто не устоит против ее красы.

Луны не минуло, как Гетчан сам к Смородинке явился. Поклонился в пояс, посулил пятьдесят оленей, барсову шкуру да золотой корень, что в самом сердце тайги растет. Отдай за меня Златовласку, матушка, и прости, что другую твою дочку обидел.

Мать в слезы, сестра в крик, охотник на коленях стоит, унижается, словно волк перед волчицей во время гона. А Мэнгунари молчит да на Гетчана поглядывает: проси пуще, твоя буду. И волосами потряхивает — от их сияния последний разум у парня пропал. Ляпнул, что жизни себя лишит, если Златовласку в свой чум не приведет. Что поделаешь? Согласилась Смородинка и старшую дочку утихомирила. Если в сердце любви нет, а в душе верности — зачем такой муж?

Начали к свадьбе готовиться, наряды шить, приданое собирать. Вот только подружки от Мэнгунари отвернулись: кто Юлтэк любил, кто на Гетчана заглядывался, кто за своих женихов боялся. И старухи лица кривили: недоброе дело у сестры парня уводить. Хорошо, таньга хватало, что Мэнгунари шитьем добыла, — привезли братья сестре из города и торбаса чудные, и платье, как у купчихи, и самовар медный, да побольше материнского. А там и Иван из Петрова Бора вернулся несолоно хлебавши. Побранился на младшую дочь, пожалел старшую, а что поделаешь?

Как зазолотилась листва в тайге, собрали приданое, разложили, показали старухам — мол, щедро выдаем дочь, без обиды и без обмана. Девушки становища собрались одевать невесту, песни петь да сказки рассказывать. Не хотели идти, да пришлось, Смородинка за дочь просила, и Юлтэк, скрепя сердце, вторила. Нарядилась Мэнгунари, засияла полуденным солнцем, глянула на себя в зеркальце и рассмеялась от счастья. Не видывали в становище такой богатой невесты.

Усадили красавицу в сани, повезли шумным поездом вокруг становища. Приплясывают девушки, свистят парни, шутят, кто как умеет. Развеселились люди, свадьба все-таки, не похороны. Воздух нюхают, причмокивают — пир готов, рыбы наловили, молока надоили. Гетчан медведя добыл, старухи мясо сварили с ягодами и жиром, на всех хватит. Парень медвежатины отведает, сильный станет, крепко жену полюбит, а у бабы здоровые сыновья родятся.

Вот и чум жениха разукрашенный, в три слоя дощатый пол покрыт шкурами. Мать Гетчана стоит у входа, делает вид, будто рада невесте. Братья выхваляют красавицу, славят ее золотые руки да золотые кудри, жены их сгружают с саней приданое, пересчитывают котлы да кафтаны. Жених сияет, как медный самовар, на месте ему не стоится. Невеста улыбается, кудрями потряхивает, городским платьем землю метет.

Шаман костер разводит священный — пять поленьев подобрал загодя, пучки волоса с семи шкур срезал, десять трав насушил. Угостят жених с невестой медвежьим салом огонь, трижды обойдут посолонь, и пировать можно, а там и почивать молодых проводят.

Взял Гетчан угощение, кинул в пламя — зашипело, засмердело, мало-мало не потухло. Покачал шаман головой: дурной знак. Взяла Мэнгунари сало, бросила — засиял костер жарко-прежарко. Брызнули искры во все стороны, отшатнулись гости, отпрыгнул шаман, и жених отскочил. А Златовласка не успела. Охватило пламя тканый наряд, огладило золотые волосы, коснулось белой кожи.

На минуту сделалась Мэнгунари красивее всех женщин земли — словно дух с верхнего неба спустился в становище, озарил светом кроны высоких сосен. Закружилась невеста по поляне, раскинула руки-крылья, запела о белом олене и белых подснежниках…

Если бы не Юлтэк, сгорела бы красавица насмерть. Но спасла старшая сестра младшую, сбила наземь, накрыла оленьей кожей, забросала землей пламя. Сбежались женщины, раздели Мэнгунари, обмыли. Бабушка-знахарка смазала ожоги барсучьим жиром и руками развела — будет жить или нет, одним духам известно. Иван в город помчался, русского врача привез, тоже без толку. Нет у врачей таких лекарств.

Ястреб-то сразу от невесты отступился. Как увидел ее, обожженную, без волос, без ресниц, так и сдал на попятную. Не успели, мол, огонь обойти, значит, и свадьбы не было. Дальней дорогой обходил он теперь чум Смородинки, а потом и вовсе убрался из стойбища — нанялся проводником к русским, запропал в глушь. Туда ему и дорога.

Пролежала Мэнгунари долгую зиму, между жизнью и смертью висела. Мать за ней ходила, как за младенцем, с пальца молоком выпаивала, струпья смазывала, на солнышко выносила. Зеркальце подальше в сундук спрятала от греха. И Юлтэк наказала отвлекать сестру, занимать разговорами. Та и старалась — пока сама замуж не выскочила. Не замахивалась больше на дивных птах, взяла простого парня себе вровень, села с ним на сани, съездила до попа Ивана и зажила душа в душу.

Как Мэнгунари по весне из чума показалась, дети с плачем от нее разбегались. Худа, как смерть, бледна, как луна, рубцами покрыта — глянешь, и не поймешь сразу, человек или злой дух. Отворачивались люди, в лицо не глядели, за спиной шептались. Сама, мол, виновата, покарала девушку Бабушка Огонь за то, что горда была не по чину да у сестры жениха увела. Теперь и Хозяин не возьмет ее замуж. Ай, пропали золотые кудри, пропала девичья краса!

День проходила Мэнгунари по становищу, второй проходила, а на третий исчезла как не бывало. Собрала мало-мало вещичек и в лес ушла, куда глаза глядят, подальше от своей вины. Думала найти балаган и поселиться на отшибе, а то и дикому зверю на зуб попасться. Себя-то жизни лишать дурно, а за зверье никто не в ответе. Мать всплакнула, но перечить дочке не стала. В становище Златовласке теперь только маяться, пока на помост не снесут.

Как назло, дни стояли ясные да теплые — не замерзнешь, не потонешь в грязи. Баловала тайга Мэнгунари, то орехов прошлогодних из бурундучьей кладовой подбросит, то папоротниковых проростков, то птичье гнездо со свежими яйцами, то лужу с рыбешкой. Ночевала девушка то под елью разлапистой, то в щели каменной, то в землянке охотничьей. Думы горькие уже не думала: опротивело за зиму. Жить с нелюбимым несладко, признаваться, что со зла сестре безвинной жизнь поломать решила, — и того горче. Не по-людски поступила… а как по-людски — отродясь не знала.

А сказки стучались в усталое сердце да сочинялись сами. Как лосиный хан на оленьего хана войной пошел, а каменная свинья разняла задир. Как поймали нойоны белого царя матушку луну, потащили во дворец, а бурундук с землеройкой ее вызволили. Почему у рябины ягоды только после первого заморозка наливаются сладостью. Для чего журавли по болотам танцуют, и кто их плясать учил.

Словно в детстве, снились Мэнгунари цветные сны, слушала она птичьи разговоры, песни ручьев да шепот камней. Звери ее не боялись, лисята к ногам ластились, оленята подставляли лобастые головенки, каменная свинья внучат вывела да хрюкнула сторожко: мол, не считай, чтоб не сглазить моих поросят. Гордый ворон садился на плечо и перебирал клювом волосы, смешливые синички приносили спелые ягоды, и лишь ястребы облетали мимо. Но пуще всего манило девушку звездное небо — как там, наверху, тропки плетутся, как по ним духи скачут, где на краю заката прячется пещера верхнего мира.

Танцевала Мэнгунари подле костров бесстрашно, в ладони вместо бубна стучала, дорогу выпрашивала. Учиться ей не у кого было. И все же — словно нашептывали ей слова мудрые, словно подсказывали, куда кланяться, кого звать. Все сильней становилось обожженное тело, все ловчей двигались ноги, все острее глядели глаза, видя видимое и неведомое. Раскрывались секреты запахов — где багульник распустился, где шиповник расцвел, где капризница кабарга пробежала, где хитрый хорь.

Забывала девушка, как жила в чуме с матерью и отцом, сном казалась ей прежняя жизнь. Настоящим был мягкий лесной мох, тягучая смола лиственницы, небесный лось с развесистыми рогами и охотник, что гнался за ним от края до края. Настоящими были пчелы и сладкий мед, барабанная дробь дятла, ликующая волчья песнь и свирепый рык дерущихся медведей. Все реже хотелось зажигать костер, все тесней становилось телу изношенное платье…

Утром первого дня осени вместо девушки под кедровою кровлей проснулась белая росомаха.