Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 9(23), 2021.

Наш журнал уже не раз публиковал рассказы Амброза Бирса (1842 — 1913 или 1914), предваряя их более или менее развернутыми предисловиями, поэтому сейчас мы можем позволить себе краткость. Перед нами очередной пример его фантастики, в какой-то мере являющийся пародией на страшные рассказы Эдгара По — но несущий при этом и черты самопародии, потому что у Бирса подобные сюжеты сплошь и рядом создавались не с озорной иронией, а всерьез, с могильной мрачностью…

Обстоятельства, при которых Джорам Тёрмор овдовел, так никогда и не стали достоянием общественности. Разумеется, я-то в курсе, ибо я и есть тот самый Джорам Тёрмор, и жена моя, покойная Элизабет Мэри Тёрмор, тоже прекрасно осведомлена — впрочем, никто так и не поверил её словам, так что тайна эта покрыта мраком и по сей день.

Когда я женился на Элизабет Мэри Джонин, она была весьма состоятельна, иначе и быть не могло: за душой у меня не было ни гроша, и сердце моё не лежало к работе ни в малейшей степени. В то время я руководил кафедрой в университете Грэймолкина, и профессорское бытие отвратило меня и от низменного физического труда, и от зарабатывания денег. Более того, я всё-таки был из рода Тёрмор, чей девиз с незапамятных времён гласил: «Laborare est errare» («Труд порочен»). Единственный раз семейная традиция была нарушена, и случилось это в семнадцатом веке, когда сэр Альдебаран Тёрмор де Петерс-Тёрмор, выдающийся взломщик того времени, принял личное участие в сложнейшей операции, затеянной некоторыми его подчинёнными. Это пятно позора обрекло всех его потомков на мучительный стыд.

Пребывание в профессорской должности, разумеется, не требовало от меня идти против семейной традиции. Ни разу с самого основания кафедры там не случалось более двух студентов в группе, и я успешно утолял их жажду знаний, зачитывая вслух конспекты лекций своего предшественника, которые нашёл в его вещах: бедняга утонул во время поездки на Мальту. Так я благополучно избежал позора оплачиваемого труда, пусть даже оплата этих лекций исчислялась исключительно статусом.

Разумеется, в таких обстоятельствах я не мог не рассматривать Элизабет Мэри как подарок судьбы. Она поступила неблагоразумно, отказавшись разделить со мной имущество, но это не имело значения. Как известно, по законам этой страны жена владеет собственным имуществом на протяжении всей жизни, однако после её смерти оно отходит мужу, и даже в завещании изменить это невозможно. А смертность среди жен хоть и значительна, но за рамки нормы не выходит.

Связав себя узами брака с Мэри Элизабет и облагородив её фамилией Тёрмор, я почувствовал, что это накладывает определённые ограничения на характер её кончины: новый статус требовал достойного ему соответствия. Я мог бы овдоветь и обычными методами, но тем самым уронил бы семейную честь и навлёк бы на себя справедливый упрёк. Однако подходящая схема никак не шла на ум.

В этом безвыходном положении я решил обратиться к семейному архиву, бесценному собранию документов, фиксировавших информацию о Тёрморах с самого основателя рода, жившего в седьмом веке нашей эры. Я знал, что среди этих священных бумаг смогу отыскать подробные описания всех более-менее значительных убийств, совершённых моими ныне почившими предками на протяжении сорока поколений. И в этой массе материала обязательно должно было найтись верное решение.

В собрании этом оказались преудивительнейшие артефакты. Там были и дворянские грамоты, жалованные моим предкам за дерзкие и изобретательные способы избавления от претендентов на трон или же тех, кто этот трон занимал; звёзды, кресты и прочие знаки отличия самых засекреченных и подпольных ведомств; разнообразные подарки от самых преступных из всех мировых сообществ — фактическая стоимость этих подарков не поддавалась исчислению. Были там и мантии, и драгоценности, и фамильные мечи, и прочие знаки почёта и уважения самого разного толка. Был там и винный кубок, изготовленный из королевского черепа, и владетельные грамоты на огромные поместья, давным-давно отчуждённые, конфискованные, проданные или попросту заброшенные. Был там и рукописный требник с гравюрами, некогда принадлежавший сэру Альдебарану Тёрмору де Петерс-Тёрмору, да не упокоит Господь его порочную душу. Были и забальзамированные уши некоторых самых выдающихся врагов рода, и тонкая кишка одного итальянского чиновника, питавшего личную неприязнь к нашему роду, — скрученная в скакалку, она верно служила играм юных Тёрморов на протяжении целых шести поколений. Были там и сувениры, и реликвии, ценностью выходящие за рамки всякого воображения, но волею сентиментальных традиций обречённые вековать век в этой сокровищнице.

Как нынешний глава семьи я был хранителем всех этих бесценных предметов и для пущей их безопасности выстроил в собственном винном погребе сейфовую комнату с толстой каменной кладкой. Её несокрушимые стены и единственная стальная дверь могли выдержать и землетрясение, и коварно неторопливое течение времени, и вторжение влекомых алчностью и жаждой наживы субъектов.

Эту сокровищницу моей души, источник сентиментальных дум и кладезь преступных деяний я и посетил, надеясь обрести там вдохновение для задуманного убийства. Каково же было моё невыразимое изумление, мой неописуемый ужас, когда я обнаружил, что комната пуста! Каждая полка, каждый сундук, каждый ящичек — всё было выпотрошено и опустошено. Ни малейшего следа не осталось от коллекции, равной которой не было во всём мире! Более того, мне удалось выяснить, что до меня массивную стальную дверь не открывал никто: не было на ней ни единой царапины, и печати на замке были нетронуты.

Ночь я провёл в причитаниях и попытках расследования, ничто из этого успехом не увенчалось. Загадку не брали никакие теории, а боль потери исцелить было невозможно. Но даже в эту ужасную ночь мой стойкий дух не оставил своего замысла насчёт Элизабет Мэри, и на рассвете я был как никогда полон решимости к благополучному (для меня) разрешению нашего брачного союза. Казалось, утрата сблизила меня духовно с достославными предками, и не поддаться их зову, звучавшему в моей крови, было решительно невозможно.

Вскоре я разработал план действий. Заготовив моток толстой бечевы, я проник в спальню своей жены и застал её, как и ожидалось, крепко спящей. Не успела она и проснуться, как я крепко связал её по рукам и ногам. Она очень удивилась, ей было больно, но, несмотря на все возражения, даже самые громкие, я отнес Мэри Элизабет в опустевшую сейфовую комнату, куда раньше ей строго воспрещалось заходить. Я усадил её, связанную, в угол и следующие двое суток стаскивал вниз кирпичи и известь, а утром третьего дня надёжно заложил этот угол сверху донизу. Мольбы Мэри Элизабет о милосердии я пропускал мимо ушей — и смягчился лишь единожды, когда она попросила её развязать, пообещав не сопротивляться, и действительно сдержала это обещание. Отведённое ей пространство составляло четыре на шесть футов. Когда я положил последний кирпич, на самом верху, у потолка, она попрощалась со мной — очень спокойно, должно быть, она перешла к тому времени все грани отчаяния. Я же отдыхал от трудов, и заслуженно: всё было сделано в полном соответствии с традициями моего древнего и славного рода. Единственная мысль омрачала моё благодушие: приводя замысел в исполнение, я замарал свои руки трудом, но никто и никогда об этом не узнает.

Я проспал всю ночь, а наутро отправился к судье, заведовавшему имущественными правами и вопросами наследования, и сделал чистосердечное признание, пересказав всё в точности до мелочей — единственно, роль усердного строителя в своём рассказе я отвёл слуге. Судья назначил уполномоченное лицо, было проведено тщательное обследование подвала, и на основе его результатов к субботе Элизабет Мэри Тёрмор была официально признана мёртвой. По закону я вступил во владение её поместьем, и, хотя ценность его ни в коей мере не компенсировала утрату моей сокровищницы, моё нищенское существование осталось в прошлом, и я превратился в состоятельного и уважаемого человека.

Спустя около полугода после описываемых событий до меня дошли странные слухи — будто бы призрак моей покойной жены видели то тут, то там, но всегда на значительном расстоянии от Грэймолкина. Я не смог выявить источник этих слухов, они разнились в описаниях и деталях и сходились лишь в одном, приписывая этому призраку изрядно мирскую состоятельность, а также необычную для потусторонних тел дерзость. Дух был облачён в изысканные дорогие одеяния, но, что ещё более возмутительно, являлся посреди бела дня и даже иногда управлял экипажем! Словами не выразить, как возмущён я был этими сообщениями. Возможно, тут крылось нечто более земное, чем суеверие о том, что топтать нашу грешную землю способны лишь непогребённые. Я снарядил небольшую команду рабочих с мотыгами и ломами, отвёл их в запустелую ныне комнату и приказал разобрать стену, ставшую гробницей моей супруги. Я был полон решимости отдать телу Элизабет Мэри последние почести и похоронить его, что должно было, как я надеялся, отвлечь призрак от блужданий по миру живых и стать этому времяпрепровождению достойной альтернативой.

Не прошло и нескольких минут, как в стене появилась брешь, и я, сунувшись в неё с фонарем, огляделся вокруг. Пусто! Ни костей, ни волос, ни останков одежды. Крохотный закуток, согласно моим письменным показаниям ставший официальной могилой всего, что осталось от покойной миссис Тёрмор, был совершенно пуст! Это поразительное открытие стало слишком тяжёлым ударом для моей психики, и без того подточенной тревогами и загадками. Я вскрикнул и упал без сознания. Несколько следующих месяцев я метался в лихорадке на грани жизни и смерти, терзаясь в своём бреду ужасными видениями, и вновь встал на ноги не раньше того дня, когда мой лечащий врач покинул страну, прихватив с собой шкатулку с драгоценностями из моего сейфа.

Следующим летом я вновь навестил свой винный погреб, в углу которого и оборудовал тогда свою сейфовую комнату. Я катил бочку с мадерой, она вывернулась из рук и врезалась в перегородку, и я с удивлением заметил, что от удара несколько кирпичей из этой перегородки сместили своё положение.

Я надавил на них руками и с легкостью вытолкнул вперёд — как я выяснил тут же, прямо в закуток, где была с почестями захоронена моя досточтимая супруга. В четырёх футах за отверстием высилась стена, выложенная мною собственноручно для оказания вышеупомянутых почестей. Осознание обрушилось на меня, и я принялся за обыск погреба и за рядом бочек обнаружил четыре исторически весьма ценных, хоть и не имеющих отношения к делу предмета:

— заплесневелые останки герцогской мантии из хлопчатобумажной саржи, предположительно одиннадцатого века;

— рукописный требник с гравюрами и именем сэра Альдебарана Тёрмора де Петерс-Тёрмора на титульной странице;

— винный кубок, выделанный из человеческого черепа и пропитавшийся вином насквозь;

— и, наконец, железный крест рыцаря-командора Ордена Отравителей Австрийской империи.

Больше там не оказалось ничего — ни ценностей, ни бумаг, но и этих находок было достаточно, чтобы увидеть полную картину произошедшего. Моя жена давным-давно открыла для себя эту сокровищницу и с помощью черепа смогла расшатать несколько камней.

Через это отверстие она в несколько заходов изъяла всю коллекцию и, несомненно, успешно её реализовала, переведя в наличность и недвижимость. Когда я, ещё не осознавая себя рукой возмездия (что печалит меня и поныне), решил замуровать её в погребе, волею злого рока я избрал тот его угол, где и находились эти расшатанные камни. Нет никакого сомнения в том, что она выдвинула их, выскользнула в погреб и задвинула обратно, заметя все следы, ещё до того, как я положил последний кирпич. Из погреба она с лёгкостью выбралась незамеченной, а на свободе её ждали припрятанные в нескольких местах баснословные богатства. Я сбился с ног, пытаясь выхлопотать постановление о совместном проживании законных супругов, но его высокоблагородие господин судья напомнил, что официально Элизабет Мэри мертва и в моей ситуации остаётся только подать прошение об эксгумации, чтобы зафиксировать факт воскрешения юридически. Так что всё идет к тому, что до конца дней мне суждено залечивать эту душевную и материальную рану, нанесённую мне женщиной без малейшего признака стыда и совести.

Перевод Ольги Образцовой