(Попытка нового определения фантастики)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(22), 2021.

Фантастика — это…

Невероятное. Невозможное. Неправдоподобное. Чудесное. Вымышленное. Необычайное. Несуществующее. Неведомое. Явно придуманное. Нереальное. Список прилагательных можно продолжить (и с не, и без не). Но стоит ли?

Такой способ определения прост. Традиционен. Ни к чему не обязывает. И ничего не проясняет…

Но здесь мы, может быть, услышим хор возражений: а надо ли? К чему это — прояснять? И возможно ли это — прояснить? Уж и без вас бились-бились умные головы…

И тем, кто спросит, надо ли, мы напомним еще одно определение. Определение церберов от литературоведения. «Фантастика есть особый жанр, характеризующийся своими собственными эстетическими критериями и противопоставляющий себя литературе в настоящем смысле слова» — так или примерно так… Взгляд этот разделяют сотни ученых (и псевдоученых). Этот взгляд насаждается в школах.

И тем, кто скажет, что невозможно, мы ответим: вы отчасти правы. Литература есть литература, ее нельзя свести к определениям и формулам. Любые рамки, любые границы в ней условны и субъективны. Но уж если в сознании миллионов читателей есть представление об этих рамках и этих границах, значит, нужно по крайней мере установить, в чем оно заключается. Хотя бы для того, чтобы доказать условность и субъективность подобных представлений…

Однако исходить при этом надо из конкретного читательского опыта, а не из абстрактных умозаключений. Иначе неминуемо придем либо к определению слишком широкому («вымышленное», «явно придуманное» и т. п. — да какая же литература обходится без вымысла?), либо к слишком узкому («невероятное», «невозможное»). В последнем случае — куда отнести, например, фантастику, описывающую ближайшее будущее и обходящуюся без нарушения физических законов и изображения технических новшеств? Или — тем более — альтернативную историю? Она при традиционном определении фантастики уж точно не учитывается…

Вывод напрашивается: фантастический образ отличается от нефантастического отнюдь не своей принципиальной невозможностью. В некоторых случаях фантастика — это и то, что может быть либо могло бы быть. Различаются два этих типа образов лишь степенью вымысла, а не его характером, не «качеством», но «количеством». В принципе вымысел в фантастике может касаться чего угодно, важно лишь, чтобы это была существенная характеристика мира. Существенная не абсолютно, а относительно, поскольку при других обстоятельствах и с другой точки зрения (с другими знаниями о мире) вымысел может либо оказаться истиной, либо не иметь особого значения и потому не осознаваться как фантастика.

Подводим итоги. Вот наше определение фантастического элемента (фантастического приема, фантастического образа — как будет угодно). Пока что именно элемента или приема, но не произведения — почему, станет ясно потом… Фантастический элемент — это изображение явлений и событий, нарушающих крайне существенные для автора и читателя характеристики реального мира (физические, биологические, социальные, исторические и т. п.), причем такое нарушение воспринимается именно как сознательный литературный прием, а не принимается на веру или отвергается как заблуждение. В противном случае выйдет миф, героический эпос, религия, эзотерика, «соцреализм», творения Кастаньеды или Фоменко — что угодно, но не фантастика. Поэтому к фантастике нельзя отнести, например, «Илиаду» и «Одиссею» либо «Божественную комедию» — впрочем, об этом говорилось достаточно и без нас…

Итак, фантастика есть значительное нарушение картины мира, существующей в нашем сознании. Если писатель сочиняет историю жизни какой-нибудь, условно говоря, Марьи Ивановны — это не фантастика; если он, изображая историческое событие, выдумывает такие детали и таких героев, которые существенно не повлияли на ход истории — это не фантастика. Другое дело, если писатель сочиняет значимое историческое событие или цепь исторических событий (допустим, в духе врéменной победы декабристов, как у Л. Вершинина) либо, к примеру, повествует о старости А. С. Пушкина, не погибшего в результате дуэли с Дантесом (и такой рассказ есть у Зинаиды Шаховской), — всё это будет фантастика, поскольку масштабы декабризма либо события жизни А. С. Пушкина — неотъемлемая составляющая нашей картины мира.

Суть литературы, ее изюминка, ее главное качество — вымысел, а фантастика — вымысел глобальный, «вымысел в квадрате». В фантастическом образе литература достигает особой степени сгущения, становится как бы литературой вдвойне. Здесь сочиняются не просто судьбы, здесь сочиняются судьбы и миры… И если, создавая вымышленных героев, вымышленные судьбы, автор помогает нам осмыслить нашу, реально существующую жизнь, то при создании миров этот эффект усиливается, «возводится в квадрат». Невероятная концентрация смыслов, достигаемая с помощью вымысла…

И неудивительно, что к такому эффекту прибегают многие, очень многие авторы. Фантастическая образность пронизывает всю литературу, и трудно найти классика, который никогда не использовал фантастику (пусть даже в произведении, традиционно считающемся нефантастическим). Мы уж не говорим о современном «мэйнстриме»: очень просто отмежеваться от фантастики, заявляя, что ты — постмодернист. Но фантастика — не метод, она может быть какой угодно: реалистической, романтической, модернистской, постмодернистской, и примеров тому масса… Проблема еще и в том, что провести границу между «существенными» и «несущественными» нарушениями порой очень сложно. Исторические, социальные, психологические нарушения… А ведь всякая картина мира субъективна!

Далее. По своей сути фантастичны даже жанры, которые традиционно таковыми не считаются. Авантюрный роман, например. В нем крайне велика плотность неожиданных происшествий, счастливых или несчастливых случайностей, так что нужно быть полным глупцом, чтобы не понять, сколь невозможно в жизни такое сочетание… Но читатель включается в игру, он воспринимает этот обман как необходимую условность. С историческим романом — примерно то же. По словам Кира Булычева (кстати, профессионального историка!), это — в сущности фантастика: в любом хорошем историческом романе антураж выдуман, речь модернизирована. Историческую вещь в принципе невозможно построить адекватно эпохе, потому что «бытовые и психологические детали столетней давности уже невосстановимы. Двухсотлетней — вдесятеро. И так далее — с каждым веком на порядок».

Вывод опять же на поверхности: не всякое произведение, в котором использована фантастика, может быть отнесено к фантастической литературе. Как быть? Умники-литературоведы пытались найти абсолютно объективные критерии, позволяющие раз и навсегда отграничить фантастику от «мэйнстрима». Сейчас можно сказать точно: подобных критериев не существует. Был, к примеру, назван такой критерий: значительная — незначительная роль фантастики в структуре произведения. Поди отличи первую от второй! Ну и, само собой разумеется, на практике этим критерием никто не пользуется. Если уж редактор втемяшил себе в голову, что фантастика — не литература, то попробуй уговори его напечатать вещь, в которой этой самой фантастики — хотя бы 0,01 процента… Или вот пример из классики: «История одного города». Фантастика — на всех уровнях: история, психология, география, физические закономерности… а вот фантастическим романом эту вещь никто и никогда не называл. Гротескно-сатирическим — сколько угодно… Сравните: «Пиковая дама». Фантастики значительно меньше, да и возможность реального объяснения не исключена. А называется (во всяком случае, нередко) — фантастическая повесть. Почему?

Был еще распространенный в свое время критерий «формальности — содержательности». Если фантастика условна, иносказательна, то она используется в составе «мэйнстрима»; если фантастика — тема, основное содержание, то перед нами особая область литературы. Опять же — попробуй разграничь… И главное — слишком много авторов, если верить этому критерию, лишь по недоразумению оказались в «фантастах»: чуть ли не половина русской фантастики последних десятилетий, и в первую очередь Стругацкие.

Иные умные люди, быть может, выразят удивление: а стоит ли опровергать старые критерии? Ясно и без вас, что дважды два — четыре… Вот в том-то и дело, что ясно не всем. Если кто из умных людей с дураками не разговаривал, значит — ему повезло…

Итак, объективных критериев, одинаковых для всех разновидностей фантастики, нет. И, может быть, прав А. Шмалько, который утверждает, что в «гетто», именующееся фантастикой, сгоняют всех, кто не вписывается в традиционные рамки «большой литературы» (а также детектива и женского романа)? Цитата из его доклада на «Звездном Мосту-2000»: «…Современная русскоязычная фантастика не жанр, даже не метод, а очень непростой конгломерат жанров и методов, с одной стороны, и собрание совершенно непохожих в творческом отношении авторов — с другой. Они оказались вместе благодаря обстоятельствам не столько творческим, сколько историческим и отчасти случайным. […] …Мы можем нащупать среди них представителей практически всех существующих жанров литературы». Слова, замечательные своей точностью.

А. Шмалько прав… и неправ. Действительно, нередко амплуа фантаста (нефантаста — тоже) приобретается по чистой случайности. Либо потому, что автор не захотел или не сумел вписаться в «мэйнстрим». Но факт остается фактом! Подавляющее большинство читателей моментально и без труда отличит фантастическое произведение от нефантастического, пусть даже амплуа автора им неизвестно (и скорее уж «нефантаста»-постмодерниста отнесут к «фантастам», чем «фантаста» — к «нефантастам»). Где же критерий? А. Шмалько, впрочем, называет один: «В большую литературу не пускают, ибо там нужно очень плохо и очень непонятно писать…» Нет, ну зачем уж так… И среди «мэйнстримщиков» есть хорошие писатели, может быть, и меньшая доля, чем в фантастике, но это же не довод. Качественная литература пишется по обе стороны баррикад, и макулатура тоже. А главное — не стоит следовать примеру «мэйнстримщиков», подобным же (негативным!) образом определяющих фантастику.

Существует нечто объединяющее громадное количество произведений, написанных в разных жанрах и с самыми различными целями. Нечто, быть может, и не очень важное с художественной точки зрения, но важное в плане субъективного читательского восприятия… Иначе — откуда бы взяться понятию «любитель фантастики»? У каждого жанра в фантастике есть свои любители: кто-то предпочитает философский роман, кто-то социальный, кто-то юмор, кто-то боевик; и, казалось бы, фантастическая литература должна распасться на отдельные жанры. Но — она этого не делает… Большинство любителей, к примеру, философской фантастики — если уж придется выбирать — скорее возьмут в руки развлекаловку, но фантастическую, чем нефантастический философский роман. И так — со всеми жанрами, но ведь есть немало фэнов, не отдающих предпочтение конкретному жанру… Да и молодые авторы, идущие в фантастику, как правило, не испытывают колебаний в своем выборе. При всей разнородности фантастической литературы есть какое-то внутреннее ощущение единства, присущее всем, от авторов до фэнов. Два вопроса: как? И почему? Как это ощущение обеспечивается и почему (или для чего) оно нужно?

Начнем с «как». То есть, опять же, вопрос о критериях. Если нет объективных — тогда есть субъективные… Разные для разных авторов. Для разных читателей. Для разных жанров. Значит, все дело в восприятии… И тут на помощь приходит Ю. М. Лотман. Без него не было бы нашей гипотезы. Точнее, без следующих слов: «Фантастика реализуется в тексте как нарушение принятой в нем нормы условности». И нам пришло в голову: а что если норма условности может быть разной? Для разных жанров и разных эпох?

Тогда все становится на свои места. И можно наконец-то дать определение фантастического произведения (напомним: не всякое произведение, в котором использована фантастика, считается фантастическим). Фантастическое произведение — это такое произведение, в котором присутствует фантастический элемент, и этот элемент — ВНИМАНИЕ! — нарушает норму условности, принятую для данного жанра в данной национальной литературе в данный исторический момент.

Это объясняет многое… В частности, объясняет парадокс с «Историей одного города» и «Пиковой дамой». Норма условности сатирического романа чрезвычайно широка. Сатирику дозволено многое: преувеличения, смещения, деформации. Он может использовать фантастику и при этом не быть изгнан за пределы так называемой большой литературы. А вот для философской и психологической прозы норма другая, и потому «Пиковая дама» в настоящее время — фантастическая повесть. Иное дело, что фантастику веков XIX и ранее обычно не считают «массовым жанром». Пушкину повезло…

Пойдем дальше. В каких случаях «История одного города» могла бы быть признана фантастической? Вариант первый. Она — или не она, а вещь, близкая ей в художественном отношении, — написана в ХХ веке. За сто лет норма условности изменилась, и вещи, которые прежде могли быть отнесены к «мэйнстриму», в новую эпоху объявляются «низким жанром»… Вариант второй. «История одного города» принадлежит к другой национальной литературе, где норма условности для данного жанра в XIX веке ýже. Вариант третий. «История…» написана фантастом. Амплуа автора, без сомнения, влияет на оценку его произведения как «фантастического» или «нефантастического». Вариант четвертый. Больше фантастики… Нет, в «Истории…» — куда уж больше… Тогда — введение «научной фантастики» (главы об Органчике недостаточно). Пришельцы, машина времени, роботы и прочее… Именно использование НФ зачастую нарушает норму. Странное дело — фантастика научно мотивированная считается как бы более фантастической, чем ненаучная. Хотя верней бы наоборот… Но — считается, что тут поделаешь! Вот она, субъективность критерия…

И, раз мы уж начали говорить насчет этого, возьмем другой жанр: сказку. Редкая сказка обходится без фантастики, но к фантастике сказку, как правило, не относят. А что мы понимаем под фантастической сказкой? Опять же сказку с НФ — нарушение нормы… Или сказку для взрослых: для детской литературы норма очень широка. Возьмем хоть Астрид Линдгрен: сказку «Малыш и Карлсон» не относят к фантастике, а несколько более взрослые сказочные повести «Братья Львиное Сердце» и «Роня, дочь разбойника» — регулярно относят (хотя как раз они окрашены скорее оттенком «меча и магии», а не НФ).

У авантюрного романа, как уже говорилось, — своя условность. Цепь невероятных событий и необычайные совпадения не делают его фантастикой. А вот введение НФ — делает: ну, хотя бы «Гиперболоид инженера Гарина».

Из этого, разумеется, не следует, что только НФ нарушает норму. Но стоит лишь автору использовать НФ — и он уже под угрозой попасть в «фантасты»; со сказочно-мифологической фантастикой — дело другое: здесь всё зависит от степени и количества. А также от эпохи. Жанр «фэнтези» (в узком понимании, как «фантастика меча и магии») — это модернизированный рыцарский роман; но рыцарский роман в классическом смысле слова обычно не относят к фантастике, поскольку он принадлежит тому времени, когда норма была широка.

И еще немного о том, как эпоха влияет на норму. «Путешествия Гулливера» в XVIII веке не осознавались как фантастический роман. Фантастика здесь — допущение, вполне обычное для жанра политического памфлета. Но «Путешествия…» оказались больше самих себя, их политическое содержание устарело, а приключенческая и философская начинка оказалась живучей. И теперь это — фантастический роман.

Нечто подобное может произойти, когда образ или сюжет, прежде не считавшийся фантастическим, переживает свою эпоху и получает новую интерпретацию. «Илиада» и «Одиссея», как уже говорилось, — не фантастика, а вот «Одиссей, сын Лаэрта» Г. Л. Олди или знаменитая киноверсия Кончаловского — вполне. Пример из другого жанра: созданная в первой половине ХХ века книга «Стюарт Литтл» Э. Б. Уайта — еще не фантастика (скорее «городская сказка» в духе «Карлсона»), а вот недавний фильм — уже да…

Мы приводили примеры жанров, в которых норма условности широка (сатирический, авантюрный, рыцарский роман, сказка, памфлет). С социально-философской и психологической прозой — дело иное. В ней почти всякое введение фантастики (фикшн или фэнтези) дает фантастическое произведение. (Если это не постмодернизм — вот тут и вправду нормы весьма широки: читатель, как, допустим, в авантюрном романе, волен принять их за «условие игры». Постмодернистская фантастика — такая тоже есть, и тот же Пелевин напрасно от нее дистанцируется! — напиток «градусом покрепче» рядовой фантасмагории.)

Разумеется, на практике все куда сложнее. Представление о норме субъективно, оно свое у каждого читателя. Поэтому так часто амплуа автора и в самом деле зависит от случайностей, поэтому нередко трудно провести границу между фантастикой и нефантастикой… И все же, не будь нормы условности, не было бы громадного разнообразия жанров фантастической литературы, ибо в любом жанре возможно нарушение нормы и в каждом жанре — своя фантастика…

Критерий расплывчатый, малоудачный. Он не связан прямо ни с художественными достоинствами вещи, ни с ее тематикой, ни с задачами автора. Но все-таки — существует. Для чего-то…

Мы ответили на вопрос, как. Ощущение единства фантастической литературы определяется интуитивным представлением о норме условности. Это представление — во всех нас. В каждом читателе. Но остался вопрос, зачем. Почему? Нужно ли оно, это единство, и если нужно, то для чего?

На этот вопрос ответить проще. В сущности, на него уже ответил Г. Уэллс. Фантастический элемент, писал он, используется для того, «чтобы оттенить и усилить обычное наше чувство удивления, страха или смущения». Ответ на читательскую потребность удивляться — вот что объединяет самые разные жанры и разных авторов, пишущих о разном и с разными целями. Всего-навсего низменная гедонистическая потребность, вроде бы такая второстепенная по сравнению со многими другими, присущими читателям фантастики. Потребность думать или потребность постигать жизнь — без сомнения, куда благороднее, но, увы, не они связывают в единое целое фантастическую литературу, не они объединяют ее читателей.

Не у всех существует эта потребность. Вероятно, любителями фантастики рождаются. А также ее противниками. Можно быть любителем философской прозы, исторической, юмористической, приключенческой… но потребность удивляться сильнее. Именно она — основа, цель единства, а норма условности — средство. Само по себе условное, надо сказать (не побоимся тавтологии). И не всегда позволяющее быть последовательным, отчего и не считаются фантастикой многие по сути фантастические произведения.

Итак, плохо это, хорошо ли, но фантастика как единое целое существует. Объединяемая желанием удивляться. В этом ее сила. И отсюда же, к сожалению, ее особый статус в литературе. Возможно ли от него избавиться, не утратив при этом единства? Кто знает… Впрочем, это уже совсем другая история.