Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 8(22), 2021.

Творчество Генри Райдера Хаггарда (1856—1925) не то чтобы не выдержало испытания временем, но оно отступило в менее престижную нишу, чем та, которую, по мнению современников, Хаггард завоевал по праву. Для нас он все-таки не «большой» писатель, а прежде всего автор приключенческих повестей и романов, сейчас воспринимающихся главным образом как литература для подростков. Однако его малая форма (довольно редкий для Хаггарда жанр) отнюдь не предназначена для подростков!

Следы… следы… следы… Следы смерти. Не позади меня — но передо мной. Как ужасно на них смотреть, но некуда деться: даже если я поверну — мне все равно придется идти вслед за этой смертью. Не моей. Я даже слышу шаги, хотя они и бесплотны: топ… топ… Впереди меня. Отпечатки влажных ступней на мраморных плитах.

Ты можешь делать с ними что угодно: стереть, затоптать, пройти прямо по ним, уничтожив их подошвами тяжелых грязных ботинок… Бесполезно: они проступают снова. Следы мертвых ног так просто не исчезнут…

И так без конца, все те долгие тусклые годы, что мне остались. Некто мертвый, идущий впереди меня, тщетные попытки свернуть с его пути, столь же тщетные попытки хотя бы не видеть эти следы — отпечатки ступней… Рев прибоя где-то вдали, резкие порывы ледяного ветра, вечный отзвук неизбывного страдания. Влажные отпечатки мертвых ног. Запечатленная память. Печать, которая не изгладится.

Все это — навсегда.

* * *

…И так без конца, каждую ночь, стоит лишь сомкнуть глаза. Нечего говорить: хорошенькие мысли для человека, готовящегося вступить в самую счастливую пору своей жизни. Я имею в виду — намеревающегося жениться.

Если говорить о свадьбе, то дата уже объявлена, все необходимые формальности соблюдены. Как просто и сухо, обыденным языком сообщается в газетах о столь радостном событии! Тем не менее свадебные подарки уже начали поступать. Часть из них выложена в ряд на длинном столе в гостиной. Очень щедрые подарки! Вообще, любопытно замечать, до какой степени брак, именуемый удачным — в нашем респектабельном понимании, — заставляет «проявляться» многих забытых и полузабытых друзей, а также тех знакомых, иногда даже родственников, о существовании которых ты прежде и не подозревал. И каждый спешит выразить свое уважение.

Какой контраст с моим прошлым браком! Все, кто меня знал, тогда сочли его неудачным. Подумать только: вульгарный брак по любви, без какого-либо расчета.

Так или иначе, вот они, свадебные подарки: чинно стоят рядком и самим своим видом внушают мне возвышенно-благопристойные мысли о врожденной доброте человеческой природы. Особенно той ее части, которая соотносится не с человечеством вообще, но с дальними родственниками как таковыми. О каждом из таких даров можно сложить лирическую поэму. Например, об этом серебряном заварном чайнике, чье предназначение, высшая цель — придавать церемонии семейного чаепития максимальный уют. И к этой своей священной обязанности он приступит не далее чем завтра утром.

Интересно, сколько следующих утр я буду иметь удовольствие лицезреть тебя, глубокоуважаемый мистер Серебряный Чайник? Надо полагать, много; как бы не в течение всей оставшейся жизни: ты не фарфоровый, опасность разбиться тебе не угрожает. А рядом с тобой будет стоять вон тот кувшин цвета слоновой кости (впрочем, он-то как раз фарфоровый — так что…), и этот кофейник (тоже будто бы серебряный, как ты, но на самом деле лишь посеребренный) — на случай, если нам с супругой захочется не чая, а кофе… Но это будет именно «на случай», так что кофейнику предстоит занять место во втором эшелоне. А вот эта сахарница, конечно же, будет впереди всех — даже, возможно, впереди тебя, мистер Чайник.

Распоряжаться же всеми вами будет моя дражайшая жена. «Дорогой, — скажет она, — не желаешь ли еще чашечку чая?» И, скорее всего, окажется, что я действительно желаю…

Даже странно, какие мысли приходят в голову — причем теперь уже наяву, не во снах. Но, похоже, временами такое случается с каждым: словно по мановению волшебной палочки, вдруг спадают верхние покровы твоей души, а из глубин проступают неуверенность и тревога. Хуже всего то, что эти таинственные «погружения» застают человека в самое неподходящее время. И тогда, познав глубинную подоплеку того, что, казалось бы, должно приносить радость и спокойствие, ты вдруг содрогаешься, как дерево, в которое ударила молния. Вся земная жизнь разом окрашивается в мрачные, траурные тона; близкое, доступное, обыденное отодвигается в невообразимую даль — а на смену ему приходит ранее незримое… обретает форму, манит в призрачные, пугающие дали…

В такие минуты трудно отличить истинное от ложного, духовное от материального. И случается, что шаги порождают странное эхо, а следы — призрачные следы неживых ног — появляются не позади, но впереди тебя…

* * *

Вот проклятое наваждение. Да когда же оно наконец отстанет от меня!

А ведь я сейчас не сплю… Впрочем, уже пора и в постель: час ночи.

За окном дождь шуршит в древесной листве, барабанит по стеклам окон. И скрипуче стонут от порывов ветра старые вязы на окраине парка. Именно они: их скрип я всегда различу среди других звуков ночного сада. Он мне знаком, как голос старого друга…

На редкость ветреная ночь. Ну да, посреди осени такие все же случаются в этой части Англии. Хотя и редко: последний раз, помнится, такая погода была три года назад… тоже в октябре…

В ту ночь распался наш первый брак. «Пока смерть не разлучит нас…» Вот она и разлучила.

Помню, как моя жена приподнялась на кровати:

— О, этот ужасный скрип… — еле слышно произнесла она. — Распорядишься их спилить, Фрэнк? Они кричат, как женщины — женщины, умирающие от мучений…

И я обещал. Конечно же, я обещал! Но в ту ночь она умерла — и… я не сдержал свое слово. Мне нравится протяжный, унылый скрип этих деревьев. Так что старые вязы до сих пор украшают парк при моем доме…

Странное все-таки существо человек: тогда, в ту страшную ночь, я был полумертв от горя, ведь наша любовь была искренна, сильна и взаимна. И вот, каких-то три года спустя, я уже снова намереваюсь жениться.

«Фрэнк, дорогой мой Фрэнк, не забывай меня!» — таковы были последние ее слова. О да, родная, я буду помнить тебя всю жизнь, и мой новый брак этого не изменит. Но я буду помнить и то, как за день до твоей смерти к нам приехала Энни Гатри, моя нынешняя невеста — и твоя ближайшая подруга; приехала, чтобы в последний раз увидеться с тобой…

Я знал, что Энни всегда была ко мне неравнодушна, и теперь думаю, что моя дорогая жена, умирая, постаралась соединить наши судьбы. Когда Энни поцеловала ее и в слезах удалилась, безусловно осознав, что видится со своей подругой в последний раз, я тоже хотел потихоньку уйти, понимая, насколько это прощание утомило больную. Но та внезапно подозвала меня к себе.

— Сейчас из этой комнаты вышла твоя будущая жена, Фрэнк, — сказала она. — Наверно, тебе даже следовало бы с самого начала жениться на ней, а не на мне… Она очень красива и очень добра, а ее годовой доход составляет две тысячи. И, самое главное, у нее в роду нет наследственных нервных болезней — в отличие от меня… Женись ты на ней, тебе бы не пришлось сейчас овдоветь: вы бы жили вместе долго и счастливо!

Она чуть слышно рассмеялась.

— О, мой дорогой Фрэнк, интересно, часто ли ты будешь вспоминать обо мне, когда женишься на Энни? Но я о тебе не забуду. Где бы я ни была, я всегда буду помнить о тебе…

И теперь время, которое она предсказала, вот-вот наступит. Но где бы ты ни была сейчас, тебе должно быть известно: я всегда помнил о тебе, дорогая, бедняжка моя.

Однако… что тогда значат эти сны? Эти мертвые шаги, следы невидимых ног — маленьких ног, женских! — на мраморных плитах… Угрызения совести, вот так преломляющиеся сквозь призму сновидений? Многим доводится испытать нечто подобное — но уж слишком часты и ясны эти видения, в частности то, что было прошлой ночью… Бедная покойница, неужели тебе действительно не дано покоя — и есть в мире какие-то врата, сквозь которые ты можешь проскользнуть, добраться до моего мира сновидений? Ради тебя самой надеюсь, что все же нет! Воистину, посмертное существование может стать адом, если умершие могут испытывать ревность к тем, кого любили прежде — и с этой точки зрения оценивать поступки живых. Мы, живые, можем их слишком сильно разочаровать: ведь жизни свойственна переменчивость…

Как бы там ни было, вскоре я усну. Мне все же надо отдохнуть: я не так молод и крепок, как был перед первой свадьбой. И если этой ночью меня снова посетит виденье (лучше бы, конечно, не посещало!) — пусть оно наступит скорей…

* * *

Что это? Точно не шум ветра: звук совершенно непохож. И не шум дождя: во-первых, тоже не похоже, а во-вторых, дождь уже прекратился. Собака скулит, что ли? Но я не держу собак…

Больше всего этот звук похож на женский возглас. Но что за женщина может бродить по парку вокруг моего дома в час… нет, даже в полвторого ночи?

И снова этот звук! Теперь я слышу его более отчетливо — и меня охватывает ужас. Пока звук остается нераспознаваемым, но все-таки в нем уже слышится что-то знакомое…

Это голос женщины, рыщущей вокруг дома. Вот она уже под окном: ее крик доносится оттуда… О, небо: она зовет меня!

— Фрэнк! Фрэнк! Фрэнк!

Окно закрыто ставнем. Я торопливо пытаюсь поднять его, но прежде, чем это мне удается, она уже стучит в другое окно, на противоположной стороне.

— Фрэнк! Фрэнк!

От этого голоса кровь стынет в жилах. Теперь он звучит со стороны парадного входа. Но когда я, наполовину обезумев, пробегаю через темный пустой холл, кидаюсь к двери и распахиваю ее настежь — там никого нет. Только резкий порыв ветра заставляет меня отшатнуться.

Я закрываю дверь и прислушиваюсь. Женщина вновь окликает меня снаружи — но теперь она, видимо, уже перешла через двор и направляется к маленькой, незаметной двери черного хода. Кто бы ни была эта ночная гостья, ей наверняка знаком мой дом…

Я снова прохожу сквозь холл, открываю внутреннюю дверь, миную комнату для слуг. Спускаюсь в кухню, где в очаге еще тлеют угольки, слегка развеивая мрак и давая немного тепла. Останавливаюсь перед черным ходом.

Ночная гостья, невидимая, сейчас прямо передо мной, за дверью. Она стучит снаружи, стучит негромко — но я отчего-то уверен, что этот звук гулко разносится по всему дому.

* * *

Я стою в нерешительности. Чувствую, что все мое тело сотрясает дрожь. Мне надо, необходимо открыть дверь — но я совершенно не могу этого сделать.

Одиночество. Никакими словами не описать, насколько одиноким я чувствую себя в этот миг. Словно бы никого, кроме меня, нет сейчас вообще: не только в доме, но и во всей вселенной. Это ощущение полностью обессиливает меня.

— Фрэнк! Фрэнк! — кричит женщина, отделенная от меня только толщиной дверных досок. Кажется, мне знаком ее голос, хотя я по-прежнему не могу соотнести его ни с внешностью, ни с именем — и это снова погружает меня в пучину ужаса. — Открой дверь, Фрэнк! Здесь так холодно… А у меня осталось так мало времени…

Мое сердце, похоже, готово остановиться. Однако руки, повинуясь неведомому приказу, делают свое дело: отодвигают щеколду, открывают створку…

Я только приоткрыл ее — но тут же порыв ледяного ветра распахнул дверь черного хода настежь.

Небо было затянуто черными тучами, однако посреди них зиял, как жерло колодца, чистый проем, озаренный слабым мерцанием звезд. Какое-то мгновение я видел в непроглядной тьме только его, но затем начал постепенно различать ветви деревьев, раскачивающиеся на ветру, а под ними — твердую линию стены, окружающей парк… Палый лист, кружась в воздухе, устремился мне в лицо — и, едва коснувшись кожи, соскользнул. Я проследил за ним взглядом. И лишь тогда заметил внизу, у самых своих ног, скорчившуюся человеческую фигуру, покрытую темным, мокрым от дождя плащом.

— Кто вы? — я задохнулся от неожиданности. И немедленно почувствовал, что мой вопрос неточен. — Что ты такое?

— Ты не узнал меня? — произнес голос, интонации которого казались все более пугающе знакомыми. — О, Фрэнк… Теперь я, наверно, не смогу уже зайти в дом, чтобы ты мог рассмотреть меня при свете. У меня почти совсем не осталось времени. Ты так долго не открывал, я слишком замерзла… здесь ведь так холодно… Но сейчас сквозь тучи покажется луна — и ты все-таки меня увидишь. Ты же хочешь этого, да? Ведь я так долго ждала минуты, когда смогу повидаться с тобой…

Едва лишь знакомый голос проговорил, точнее, простонал эти слова — сквозь жерло небесного колодца упал луч лунного света. И я действительно смог рассмотреть гостью: это была женщина небольшого роста, очень изящная — что можно было понять даже сквозь странное ее одеяние: она с головой закуталась в широкую черную вуаль или плащ. Если бы не цвет этого одеяния, ниспадавшего тяжелыми складками, оно бы походило на свадебное платье.

В левой руке таинственная фигура сжимала небольшую корзинку. Рука эта, тонкая и хрупкая женская рука, белела в лунном свете, как мрамор. Я заметил полоску на третьем пальце — знак того, что когда-то там было обручальное кольцо. А правую руку женщина вдруг простерла ко мне, будто бы умоляя.

Все это я окинул взглядом за один миг, едва лишь вышла луна, — и окончательно закаменел от ужаса. Даже под вуалью я узнал это тело, как недавно узнал, хотя и не решившись себе в этом признаться, голос. Я говорю: «тело», потому что речь не могла идти о живом существе, оно стало добычей могилы вот уже три года назад.

Мне не удалось произнести ни слова. Сдвинуться с места я тоже не мог.

— О, Фрэнк, дорогой, неужели ты и вправду до сих пор не узнаёшь меня? — простонал-пропел голос. — Я прибыла издалека, чтобы увидеть тебя, — и вот мне уже приходит время отправляться в обратный путь. Посмотри на меня, увидь меня!

И женщина торопливо начала свободной рукой распутывать складки вуали. Наконец открылось лицо — и я, покрываясь ледяным потом, увидел то, что давно уже ожидал увидеть. Мертвенно-бледное лицо моей покойной жены в ореоле светлых волос.

Неспособный говорить или шевелиться, я глядел на нее, словно впитывая взглядом дорогие и давно ушедшие черты. Она оставалась такой же, какой я видел ее в последний раз, уже в гробу: бескровная кожа, темные круги вокруг глаз — и покров савана, действительно напоминающий брачный наряд. Только глаза сейчас были широко открыты, и пряди волос развевал ночной ветер.

— Теперь ты не сомневаешься, что это я — ведь правда же, Фрэнк? Так тяжело было прийти к тебе… и так холодно было на этом пути… Но завтра ты женишься, Фрэнк, а я ведь когда-то давно обещала, что буду помнить о тебе всегда; и это было сразу же после того, как мы говорили о твоем грядущем браке… Чтобы сдержать свое обещание, я и пришла оттуда, где сейчас обитаю — и принесла свадебный подарок. О, Фрэнк, до чего же мне было горько умирать такой молодой! Я ведь и вправду слишком мало лет прожила на свете… а тем более — с тобой… Но мне настало время уйти. Возьми это. Возьми скорей, я не могу здесь больше оставаться. У меня не получилось дать тебе свою жизнь, Фрэнк, так что вместо нее я принесла в свадебный дар свою смерть. Владей же ей!

Она вложила в мои безвольные пальцы ручку корзины. В то же мгновение тучи опять закрыли все небо, лунный свет исчез, а по земле вновь забарабанили крупные капли дождя.

— А теперь я ухожу… Я должна. О, Фрэнк, почему ты так долго не открывал дверь? Я бы поговорила с тобой прежде, чем ты принял решение жениться на Энни, я предупредила бы тебя… А теперь поздно: мне никогда не увидеть тебя снова — никогда! Никогда! Никогда! Мы расстаемся навеки! Навеки!

* * *

Ее голос умолк. И тут же в парк ворвался холодный ночной ветер, загудел многокрыло, взвихрил палую листву — и отшвырнул меня обратно в дом. Дверь захлопнулась.

На ватных ногах я проследовал в кухню, подошел к столу, поставил на него корзину… Огонь в очаге еще не совсем угас — и вот именно теперь последние угольки вспыхнули чуть ярче, заблестели на полированных дверцах посудного шкафчика, на боках кастрюль, отразились в гранях оловянного подсвечника.

Рядом с которым лежал коробок спичек.

Я заметил его вовремя: уже был сыт по горло темнотой, равно как и страхом перед тем неведомым, что является из тьмы. Поэтому, когда я чиркнул спичкой, у меня оставался только один страх: что она не загорится или что погаснет свеча, к фитилю которой была поднесена спичка.

Но свеча зажглась.

Я осмотрел кухню. Здесь все оставалось по-прежнему: ничего не изменилось с тех пор, как слуги вышли. Над каминной доской громко и торжественно тикали часы — обычные настенные часы с восьмидневным заводом. Часовая стрелка на двух, минутная как раз сейчас подошла к двенадцати — и часы звонко пробили дважды. О, как я им был благодарен за этот обыденный, неромантичный, лишенный всякой мистики звук!

Чуть более спокойно, чем секунду назад, я посмотрел на корзину. Это была весьма изящная, прекрасной работы безделушка, сплетенная из нежно-белой лозы, узорчато чередующейся с черными прутьями.

Я узнал ее. Я помнил эту корзинку очень хорошо. Она очень нравилась моей покойной жене. Мы купили эту плетеную безделушку в Мадейре, во время свадебного путешествия, — а когда возвращались из него, то неподалеку от Ирландии ее смыло за борт. Она, при всей декоративности, была не такая уж маленькая, в ней тогда находилось несколько взятых в библиотеке книг и журналов — так что мне потом пришлось оплатить их стоимость. А такие события как раз запоминаются.

Спокойствие. Ведь уже решено — никакой мистики. Тогда мы купили не одну, а две таких корзинки. Во второй моя жена любила хранить свежесрезанные цветы. И эта вторая корзинка до сих пор хранится у меня в доме…

Вот только не здесь, не на кухне. А когда моя жена была жива — она часто, срезав в саду несколько роз, проходила с этой корзинкой через кухню, ставила ее на стол… в точности так, как я сейчас поставил… и отдавала распоряжение кухарке насчет обеда.

Все эти подробности я осознал за несколько секунд, стоя посреди кухни со свечой в руке, чувствуя себя действительно причастным к миру мертвых, — но мой ум при этом действовал вполне живо. Первая мысль, холодная и трезвая: может быть, я прямо сейчас сплю и вижу кошмар? К сожалению, ничего подобного. Последнюю надежду на это самым прозаическим образом разрушил тихий шорох: из-за посудного шкафчика выскочила мышь и тут же кинулась обратно. Нет, все происходит наяву.

А если так — что в этой корзинке?

Долгую минуту я не решался поднять крышку и посмотреть. Все мое существо восставало против этого. Но я все же сумел в буквальном смысле заставить себя сперва подойти к столу, потом, уже совершенно отдельным внутренним приказом, взять со стола свадебный подарок, столь странно доставшийся мне этой ночью… заглянуть в него…

О, храни меня небеса! На дне корзины лежал ослепительно белый человеческий череп!

* * *

Господи, ведь это всего лишь сон! Я сижу в кресле у камина, за окном тоскливо скрипят старые вязы…

Все-таки это сон!

А назавтра назначена моя свадьба…

Состоится ли она? Доживу ли до нее я — или, может быть, Эни?

Но почему я вообще задумался о таком? Это всего лишь только сон! Ведь так?

Перевод Марины Маковецкой, Григория Панченко