Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 7(21), 2021.

Я вернулся с войны под вечер. Хотя так не говорят. Говорят просто: я вернулся с войны. Потому что никто из людей в этот момент не смотрит на часы — люди лишь впитывают по капле долгожданную тишину, отдыхая от выстрелов и взрывов. Но я — не человек и всегда возвращаюсь с войны.

Я зашел в свой дом в сумерках, в Час Собаки, когда верные псы, с тоской взглянув на пьянящую волю, возвращаются к хозяину, за крепкие двери, под надежную крышу. Свобода манит колкостью новизны, щекочет ноздри, пугает простором — псы чутко прислушиваются, нервно перебирают лапами и… остаются дома. Они сделали свой выбор, заплатили пошлину. У собак тоже есть свои мытари. А потом наступает Час Волка — время быстрых ножей, спрятанных под плащом Гекаты, голода, который можно утолить лишь одной пищей: страхом. Время таких, как я.

Но сегодня все закончится. И когда Волк уступит место Отцу Рассвета — Петуху, за мной придет сменщик. И я снова стану человеком и забуду все, чем занимался на протяжении сотен лет.

Вчерашний рабочий день начался как обычно. Я просматривал списки должников: драка на окраине Москвы — ничего, перестрелка в Лондонском аэропорту — мои старые знакомые, у них больше нечего взять. Битва под Курском, сорок третий год — интересно, и много работы. Жаль, не моя хронотерритория — там работает другой мытарь. Чечня —  всего один должник, но это может быть интересно.

Я вышел посреди разрушенной деревни. В моем доме время течет по-другому, там еще или уже ночь, а здесь полдень. Яркие солнечные лучи ударили по глазам. В нескольких шагах от меня расположилась на короткий отдых разведгруппа, которая возвращалась с задания. Грин, командир разведгруппы, дал на передышку всего несколько минут, и бойцы с наслаждением растянулись на траве. Им нужно было пройти через разрушенную ферму, а там, по опушке леса, до своих — рукой подать. И они почти прошли. Почти… потому что замыкающего достали два стрелка — не профессиональные «барсуки»-снайперы, а выжившие жители разрушенной деревни.

Стрелки засели в пристройках, добротно сложенных из камня, с двух сторон от стойл, вернее от того, что осталось от стойл и кормушек. В этих пристройках до войны хранили инвентарь, а потом чеченцы устроили там схроны с едой и оружием, правильно рассчитав, что надежная каменная кладка даже под огнем сохранит припасы в целости. И не ошиблись! Выжившие немного подкрепились и отдохнули. Они заранее договорились затаиться и не вступать в бой, если придется столкнуться с русскими. Им просто нужно было добраться до соседней деревни. Простые люди, окружённые руинами привычного мира, привычно ждали смерти, не просили пощады, но и сами никого щадить не собирались. Им было все равно, кто победит в этой войне, но у одного из них не выдержали нервы, и он выстрелил в замыкающего.

Боец разведгруппы Саша Егоров не дошел всего несколько метров до спасительного заграждения: уцелевшей перегородки между стойлами. И остался лежать на пересечении двух огневых точек, прикрытый лишь дырявой бочкой и редким кустарником.

— Что делать будем, Грин? — спросил один из бойцов — Стас — у командира.

— Уходить, — мрачно ответил Грин, — у нас нет времени и есть приказ: не обнаруживать себя ни при каких обстоятельствах.

Информация, которую добыла спецгруппа, была настолько важной, что могла изменить весь ход войны. В одном из многочисленных ответвлений Веденского ущелья, в небольшой межгорной долине собирались на сходку все чеченские полевые командиры и командиры арабских наемников — военной элиты мятежников. Впервые у российского командования появилась возможность накрыть их всех одновременно шквальным огнем штурмовых вертолетов. Передать информацию по рации Грин не мог, потому что рация была разбита. Ему ничего не оставалось, кроме как лично прибыть в штаб полка.

Бойцы в замешательстве посмотрели на командира. Он отвернулся, прикрыл глаза, на скулах заиграли желваки, в горле вспух горький тяжелый ком. Командир судорожно сглотнул, давя нервную тошноту. Первый раз в жизни он был вынужден принять решение оставить одного из своих ребят умирать в чужой пыли. Сколько ее осело на ботинках командира… красноватая афганская, буро-желтая африканская, серая, с примесью пепла, югославская — Грин не отдал ей ни одного из своих ребят. А эта чеченская пыль, злая и жадная, приняла в себя Сашку, и командир ничего не мог поделать. Кроме того, не имея возможности вызвать огневую поддержку и вертушки, он опасался потерять еще нескольких бойцов.

И командир взял грех на душу, надеясь, что Сашка его поймет, когда они встретятся там, куда уходят солдаты. Грин не особо верил в райские кущи и снежнокрылых ангелов на облаках, но точно знал, что там будет грубо сколоченный деревянный стол в неровном свете качающейся лампы, бутылка водки и переполненная окурками банка из-под тушенки. И двое уставших мужчин за столом: Грин и Сашка. И тишина.

— Прости меня, Сашка, — прошептал Грин так тихо, что, кроме меня, его никто не услышал.

Грин был невысоким, коренастым мужчиной. Разговаривал мало, компенсируя немногословность выразительной мимикой. Кличку Грин получил в Афганистане. Я был с ним в тот момент, когда он бежал под шквальным огнем по скользким камням горного ручья, едва касаясь их ногами и почти не поскальзываясь. Тогда мне не позволили его забрать, хотя он и не заплатил пошлину. Одна из странностей моей работы заключается в том, что иногда мне запрещают наказывать должника. Просто в последний момент я получаю знак отойти в сторону. Решать, чей срок пришел, а чей — нет, не в моей власти. Я — лишь веха, переломный момент, перекресток двух дорог, на котором хотя бы раз в жизни стоит каждый: в рубище или в нарядной одежде, босой, со сбитыми в кровь ногами или в новеньких сапогах — не суть важно. Этот перекресток ждет всех.

— Ну, командир, ты прям как бегущая по волнам, — покатывались со смеху бойцы, когда одежда была высушена, а котелок над костром исходил густым духом тушенки. — Будешь теперь зваться Грином!

— Я Сашку не брошу! — зачастил Стас. Он все делал быстро: разговаривал, двигался, словно жил в своем собственном измерении, которое опережало общепринятое. — Тут делов-то — как два пальца оплевать: нырнуть в стойла, с нашей стороны они не простреливаются — только на выходе, но вы-то все равно меня прикроете. Дальше пробежать, пригнувшись, через стойла, там кормушки почти целые, перегородки между стойлами еще остались, а еще задние стенки местами не тронуты — так что ползти не придется, что главное. Потому что эти чувыдры с такого расстояния да по бегущей мишени черта с два попадут! Потом я начну стрелять, выберу одного из гадов, просчитаю, сколько очередей он даст. Дождусь, пока ему понадобится магазин поменять, а дальше — ловкость рук, и никакого мошенства.

Товарищи Стаса заулыбались, и я вместе с ними. Он так и не научился правильно выговаривать слово «мошенничество».

— Встаю, — продолжил тараторить Стас, — пуляю гранату в того, у кого магазин полный, он на несколько секунд затыкается, потому что ему заховаться нужно, и, пока второй перезаряжает, я выскакиваю, Сашку на рывке подхватываю, падаю с ним обратно и тащу сюда. А вы все это время поливаете их огнем, чтобы они на мне не могли сосредоточиться.

— Стойла на выходе простреливаются с двух сторон, а ты гранату бросишь только в одного. Приподнимешься, чтобы в одного швырнуть — тебя второй на подъеме скосит. Магазин поменять — это всего несколько секунд, а ты, Стас, не Бэтмен. И прикрыть мы тебя не сможем. Они хоть и не профессионалы, но засели, упыри, грамотно, потому что местные, каждый камень знают. Так что к ним ни с одной стороны не подберешься. А вызвать «вертушку» и огневую поддержку нет никакой возможности. Да и фейерверки устраивать нельзя! А нужно тихо, без пыли и шума вернуться в часть. Единственное, что мы можем, — тупо поливать их огнем, чтобы они, гады, нервничали и тратили боеприпасы, и один черт знает, сколько и чего у них припасено! — Грин закурил и пустил пачку сигарет по кругу.

Табачный дым защекотал ноздри, и мне стало не по себе. С тех пор, как я умер, не выношу запах любого дыма, особенно от костра.

— Кроме того, мы не знаем, живой ли он, — тихо добавил Грин.

— Если не живой, так хоть медальон заберем и похороним по-человечески, а не так, как… — Стас замолчал, не договорив.

Остальные бойцы закивали. Все знали, что противник делает с трупами русских солдат.

— Он живой, я знаю — и могу его вытащить, — тихо сказала Настя.

Вот она, моя должница! За ней я и пришел. Молодая женщина двадцати шести лет. Рыжие волосы, карие с золотинкой глаза, невысокая, ладно скроенная. Не красавица, но есть в ней что-то, заставляющее мужчин провожать ее долгими взглядами. Замуж ни разу не сходила, и вообще отношения с мужчинами складываются непросто, потому что не умеет сыграть слабость, когда нужно. Вместо того, чтобы пискнуть, охнуть, заплакать и благодарно прислониться к широкой мужской груди, Настя стоит плечом к плечу с мужчинами и даже чуть впереди. Поэтому и ходит всю жизнь в «боевых подругах» и «своих парнях». А кто женится на «своем парне»? Но сегодня она отступит — я чувствую, поэтому и пришел. У каждого есть свой предел страха, и Настя к нему вплотную подошла. Не сможет она Сашке помочь, а говорит просто так, по привычке, по дурацкой привычке поступать правильно. Как будто кто-то где-то написал, что правильно, а что нет.

Настя была придана разведгруппе в качестве снайпера. В школьные годы она занималась стрелковым спортом. После школы с отличием закончила училище МВД и попросилась в Чечню, где закончила курсы снайперов.

Настя была знакома с Сашей всего несколько недель. Впервые она увидела его во время подготовки группы к выходу, но этого хватило, чтобы понять — это ее мужчина, хотя и не роковой красавец и не бог весть какой умница. Просто он неуловимо напоминал девушке бывшего жениха, который бросил ее за два месяца до свадьбы. У Сашки была такая же улыбка, он так же прищуривал глаз, когда прикуривал сигарету. И было в нем что-то еще, чего Настя и сама не могла понять. Но женщинам этого и не требуется.

Женщины… они, как кошки, живут между реальностями, одновременно в прошлом и настоящем. Мужчины для них — чистый холст, на который они наносят густые мазки воображаемых достоинств и мнимых недостатков. И неважно, что этот совсем не похож на того. Ей многого не требуется: лишь незначительный жест, знакомая интонация, мелкая привычка — и она уже старательно рисует нужный ей образ. И не имеет значения, что поверх этой картины реальность нарисует совсем другую. Женщина, словно средневековые художники, которые писали одну картину поверх другой, знает, чей лик спрятан под верхним слоем краски. Код женщины сложнее, чем код да Винчи.

Сашка относился к редкому типу мужчин, которые не любят слабых женщин. С девушками на гражданке у него не особо складывалось. Его пугал этот непонятный розовый мир, балансирующий на высоких каблуках, состоящий из накладных ногтей, милых сердечек на ярких сумочках и слез по смехотворным поводам. На немногочисленных свиданиях, которые мимоходом случались в его жизни, он терялся, смущенно бубнил нелепости. И вообще чувствовал себя слоном в посудной лавке: только повернись неловко, и моментально наступишь на что-то пушистое и хрупкое, которое немедленно горько заплачет и обвинит тебя во всех смертных грехах.

Поэтому ему сразу понравилась Настя — эта веселая девушка, с которой можно было запросто покурить, поговорить об интересных вещах: оружии, футболе, армейской жизни, а главное — спокойно обнять ее без риска помять сложную прическу или испортить изысканный макияж.

— Ты? — снисходительно улыбнулся Грин. — Если на командирское место метишь, то оно уже занято. И добавил, помрачнев: — Одного уже потеряли. И хватит об этом! Выдвигаемся!

Бойцы поднялись с травы и направились к лесу. Настя пошла за всеми и вдруг остановилась возле меня — я замыкал группу. И, хотя она точно не могла меня видеть, на мгновение мне вдруг почудилось, что девушка смотрит мне в глаза. Бред! Я невидим для простых смертных, хоть иногда они чувствуют, что кто-то стоит рядом. Тот, кто приходит в моменты выбора.

Настя отстала от отряда на несколько шагов. Я чувствовал ее страх, видел вспотевшие ладони, ощущал ее дрожь в ногах. Ну, давай же! Заплати мытарю! Я приготовился принять долг, но вдруг Настя побежала к стойлам и, пригнувшись, нырнула под уцелевший парапет.

— М-м-м-мать…! — надсаживаясь, заорал, Грин. — Да куда же ты прешь, дура рыжая! Назад! Назад, я сказал! — он вскинул автомат. — А вы чего замерли, как невеста перед… — Грин внезапно охрип и в сердцах плюнул, — прикрывайте нас, только аккуратно! Кто под пули сунется — сам лично порву ко всем чертям! — Грин, пригибаясь, побежал за Настей, прячась за парапетами стойл.

Настя, пригнувшись, добежала до конца стойл и затаилась в нескольких шагах от выхода на открытую местность. Пули свистели со всех сторон, выбивая щепки прямо над головой. Бандиты крыли плотно, не высунешься. На что она рассчитывает, глупая? Я присел на корточки рядом с ней.

— Ой, мамочки! — шептала она, задыхаясь.

— Я твою мать тоже вспомнил, — Грин присел рядом с ней.

— Зачем вы, командир? Я сама! — Интонация совершенно не вязалась со смыслом фразы: в голосе девушки послышалась благодарность.

— Ага, сама хрен чего садила, сама буду собирать! Была бы ты мужней женой, я бы тебе подробно так расписал, что вы, девки, сами можете! Подожди, дай выбраться отсюда, я с тебя за самоволку семь шкур спущу! Тоже мне, декабристка чертова!

Сашка был еще жив, но лежал неподвижно. Его так научили: не можешь отползти, потому что некуда, — притворись мертвым, чтобы не получить лишнюю пулю в довесок к тем, которые уже сидят в теле. И тогда, если очень повезет, дождешься помощи.

Когда его подстрелили, он упал и прополз еще несколько метров, спрятавшись за большую бочку, прикрытую редким кустарником, которая худо-бедно, но все же прикрывала от пуль. Сашка лежал на животе, голова повернута в сторону Насти и Грина. Боевики со своих позиций не могли видеть его лицо. Парень смотрел в глаза Насти и шевелил губами.

— Сейчас… — прошептала девушка, — потерпи, Сашенька, я сейчас.

Грин выглянул, оценивая расстояние.

— Тот, что в левой пристройке, чуть ближе. До него будет легче добросить гранату, а тому, который справа, сложнее попасть в цель, — сказал Грин, — давай так: ты даешь очередь вправо, а я бросаю гранату. На счет три стреляй! Раз… два… три!

— Ой, Господи! — Настя выстрелила вправо.

Автомат чеченца захлебнулся ответной очередью.

Снайперы редко участвуют в боевых действиях. Главное в их профессии — терпение и выдержка. Настя умела часами, а иногда и сутками лежать в грязи, целиком облепленная комарами, держа палец на спусковом крючке. Иногда приходилось лежать в снегу, и тонкий термоковрик не справлялся с холодом. Мир для Насти сужался до размеров копеечной монеты: она и цель. Терпеливая работа в полной тишине, особое состояние ожидания, почти медитация, а потом один-единственный выстрел. Она не привыкла к шуму боя, крикам, взрывам и бешеному адреналину, когда все тело, ускоряясь, переходит на особый счет по секундам.

— Теперь считай очереди!

— Раз, два, три… — принялась считать девушка.

Нужно встать и сделать шаг. Нужно… но так страшно, что даже страхом это назвать нельзя. Скорее животным ужасом, от которого холодный пот по спине, и тело — как натянутая струна. И тысячелетние инстинкты подсказывают: затаись, исчезни, закрой голову руками, и тогда этот многолапый черный паук пройдет мимо, не заметит. И в голову лезут дурацкие мысли. И нет в них никакого величия последний минуты, о которой так много говорят: мол, вся жизнь проносится перед глазами, и все самые счастливые моменты, и самые ужасные ошибки. Приторная, как дешевый леденец, ложь! Она, Настя, не чувствует сейчас никакого момента истины — я слышу ее мысли. И думает лишь о мелочах и шелухе, из которой и складывается человеческая жизнь: о новом платье, черном, в подсолнухах, которое ни разу не надела. И о брошенной в сердцах фразе завистницы-соседки с верхнего этажа: «Может, хоть на войне себе мужика найдешь! А то в мирной жизни они все сильно разборчивые, а на войне хватают всех, кто под руку попадается, включая тебя, Настена».

— Господи, чем я думаю! — прошептала девушка.

— О том же, что и все, — вслух сказал я.

За столько веков никак не могу избавиться от человеческой привычки разговаривать, хотя меня и не слышат.

— Ангел-хранитель, заступник и спаситель, помоги! — она слегка высунулась из укрытия и снова выстрелила в правую сторону.

А вот это уже не ко мне! Мытари с ангелами не дружат!

Снайпер справа замолчал.

— Пора! — Грин сорвал с гранаты чеку, приподнялся и, размахнувшись так, что хрустнули суставы, метнул гранату влево.

Грохнул взрыв, все смолкло. Это пролетел растрепанный, чумазый от копоти ангел военной тишины. Сейчас я возьму свою пошлину, когда ты, влюбленная дурочка, не решишься сделать этот последний шаг и бросишься назад, в свою привычную жизнь. К бытовой шелухе и платью в подсолнухах. Я приготовился. Я уже почти получил то, что хотел. Но она вдруг решилась. Чеченец слева еще сидел оглушенный, скорчившись на полу. Чеченец справа отщелкнул пустой магазин и потянулся за новым. Настя прыгнула вперед, упала на колени возле Сашки, схватила его под мышки. Раненый подался вперед, помогая ей. Она приподняла парня, рванула на себя, закричала от боли — в животе словно что-то оборвалось — и отпрыгнула назад, как можно дальше от открытого места. Но сил не хватило. Они в обнимку упали на бок и поползли к стойлам. Еще чуть-чуть, и стойла прикроют их от огня. Грин подался вперед, вытянул руки, чтобы схватить их и втащить в укрытие. Сашка начал терять сознание.

— Ну, давай! Давай! — хотела закричать она Сашке, но голос сорвался, и из горла вырвался только хрип.

— Давай! — эхом отозвался Грин, обращаясь к кому-то там наверху, к невидимому командиру, который слишком часто отдавал невыполнимые приказы.

Из последних сил Сашка приподнялся, увлекая ее за собой, и они оба почти упали за уцелевшую перегородку стойла. Грин вцепился в них и рванул на себя.

— Проскочили! — хотел сказать командир, но последняя пуля — самая быстрая и злая — догнала Настю и вошла в спину, пробив легкое. Девушка захлебнулась от боли, ткнулась лицом в Сашкино плечо. Он обхватил ее руками.

Мне здесь больше нечего делать. Я проиграл. Нужно уходить к другим должникам. Но до меня донесся тихий шепот, и захотелось послушать, о чем они говорят в эти последние минуты, что ей остались. Любопытство всегда было моим главным недостатком, а может быть, наоборот, достоинством.

Они лежали в обнимку, лицом к лицу, похожие на утомленных любовников, которые никак не могут оторваться друг от друга, продлевая тот миг, когда не существуют «ты» и я», а есть только «мы». И общее дыхание, и вены на двоих, и одна пара крыльев. На двоих.

— Хочешь… — шептал он.

— …сладких апельсинов? — с трудом отвечала она, превозмогая боль.

— Хочешь…

— Вслух… рассказов… длинных?

Люди… они считают бесстрашие главным достоинством. Но даже не догадываются о том, что знает каждый мытарь: когда приходит момент выбирать, страх — это пошлина на удачу, везение и долголетие, которую платят, чтобы жить дальше. Уступить страху — значит заплатить мытарю. А тот, кто не платит, уходит раньше всех. Поэтому говорят, что самых лучших забирают до срока. Не потому, что они достойны путешествовать по лучшим мирам во Вселенной вместо того, чтобы барахтаться в серой жиже будней. А потому, что тот, кто не заплатил пошлину, сам становится мытарем. Хотя это не значит, что здесь остаются только худшие. Нет! Просто некоторые бесстрашные рождаются мытарями. Им суждено рано уйти, для того чтобы всегда следовать за людьми, которые делают выбор. А те, кто заплатил пошлину и выжил… впрочем, это совсем другая история.

…Я вернулся с войны под вечер. В моем доме, сотканном из паутины сумерек, время течет по-другому. Я сел за стол, налил в бокал тягучего вина, рожденного от обрученного с солнцем винограда Галилеи.

Я слышу неуверенные, медленные шаги за спиной. Это она, Настя, — новый мытарь, который идет меня заменить. Теплые блики играют на дне бокала, вырезанного из цельного куска янтаря. Я уйду и все забуду. Вернусь к человеческой жизни. Мне полагается, я ее заработал. И когда-нибудь рядом со мной снова появится мытарь, которого я не увижу, но, возможно, почувствую его дыхание за спиной. Я никогда уже не вернусь к прежнему человеческому облику, в тот момент времени, когда не заплатил пошлину своему мытарю. Кем мне суждено быть, после того как…

Я уже начал забывать… янтарные блики… на бокале или на костре? На том костре, в который превратился когда-то мой пикирующий бомбардировщик…