Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 5(19), 2021.

Медовые августовские травы налиты тяжелым соком. Вдохнуть терпкую сладость, зарыться в нее лицом, потом перевернуться на спину, вглядеться в бесконечную синь неба. Но вместо этого приходится рыть окоп.

— Что же ты вздумала воевать в такую летнюю красотищу, Родина? — с сожалением сказал Володя Леонидов, закусил сочную травинку и вонзил саперную лопатку в жирную землю.

Со всех сторон послышался смех.

— Мы всегда в августе на дачу выезжали, — продолжил Володя, — бывает, валяешься в гамаке с книжкой, две строчки прочтешь и засыпаешь, а с веранды такой запах доносится! Такой аромат! Мама варенье варит, густое, вкусное, а за забором смех: соседские девчонки на реку бегут купаться.

— А почему ты за девчонками на речку не бежал? — Жора Саркисян озорно блеснул черными глазами, продолжая энергично копать.

— Да малой он еще, — рассмеялся Егорыч — самый старший из бойцов, за что его уважительно прозвали Батькой. — У него еще женилка не выросла, оттого в башке книжки да варенье. Одно слово: студент.

Володя смущенно кашлянул и порозовел.

— Ты гляди, как краской залился, ну точно девка! — Егорыч воткнул саперную лопатку в край окопа, вытащил из кармана кисет, ловко свернул самокрутку, вкусно закурил, выпустив густой дым.

— Батька, можно у тебя махрой разжиться? Свою всю высмолил, етить твою недолгу! — Федька устало прислонился к стене окопа.

— А то как же! — разрешил Егорыч. — Мужики, налетай на курево!

— У меня тоже есть, — Володя открыл вещмешок. — Возьмите, мне выдали пайку, а я некурящий.

— Спасибо, друг! — обрадовался Жора. — А как насчет того, чтобы немножко перекусить? У нас говорят: голодный воин — плохой воин.

— Лейтенант сказал рыть и укреплять окоп, потому что завтра он для нас станет или могилой, или этой… как ее…— Федька закатил глаза, словно на небесах было написано трудное для деревенского парня слово.

— Цитаделью, — негромко подсказал Володя.

— Во! — обрадовался Федька. — Цитаделью, етить твою недолгу! Хороший он мужик, наш лейтенант, образованный, как ты, Володька, тожа, видать, из студентов. Только как вот закрутит слово какое, так как будто по башке оглоблей огрели, аж звезды из глаз сыпятся, етить твою недолгу!

Егорыч вскрыл банку тушенки, прижал к груди буханку хлеба, аккуратно отрезая щедрые ломти. Все он делал неспешно, с крестьянской обстоятельностью, словно перекидывая мостик из той, другой жизни, в которой не было войны. После ужина закурили. Леонидов достал из вещмешка томик Есенина, обернутый газетой, любовно огладил обложку, стряхивая пыль. От книги пахло домом и мирной жизнью. Володе повезло, что книгу опального поэта не отобрали при досмотре личного имущества. Лейтенант с интеллигентным уставшим лицом, проводя досмотр, лишь мельком взглянул на обложку и шепнул:

— Оберните газетой.

— Володя, почитай что-нибудь душевное, — попросил Жора.

Володя прочитал по памяти, не заглядывая в книгу:

Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне…

…Володя всегда любил рассвет. Гулкую есенинскую рань, когда в прозрачной чистоте воздуха слышны даже самые потаенные мысли, и, кажется, если задержать дыханье и прислушаться, то можно услышать, как по мокрой от росы мостовой процокает копытами розовый конь из снов, которые Леонидов видел с детства.

На фронт он ушел тоже на рассвете, так и не решившись разбудить мать. Она бы не пустила его на войну. Она бы раскинула руки, закрывая собой дверь, и, плача, молила бы остаться. Володя тихо собрался, побросав в вещмешок белье, документы, задумчиво остановился возле книжной полки, любовно огладил корешки и наконец, выбрав маленький, размером с ладонь томик Есенина, положил его в вещмешок. Книги были страстью Володи. С детских лет он знал, кем будет, когда вырастет: учителем литературы. Выскользнув в коридор коммуналки, он прокрался к двери, держа ботинки в руках, стараясь не задеть огромный железный чан для стирок, висевший на стене. В ванной горел свет. Тетя Фира, несколько лет назад переехавшая в Москву из Одессы, всегда вставала раньше всех, чтобы не стоять в длинной очереди к умывальнику. Она вышла из ванной с огромным тюрбаном из полотенца на голове, в шелковом халате с грузными, как сама хозяйка халата, кистями. Халат пережил революцию, НЭП, торгсины и не собирался сдаваться, как и тетя Фира.

— Ой, он таки собрался на войну! — тетя Фира вскинула руки и прижала их к необъятной груди, халат неодобрительно зашелестел от резкого движения.

— Тише, пожалуйста! — взмолился Володя.

— Разве приличные мальчики уходят на войну на рассвете, не сказав ничего ни матери, ни соседям? Как какие-то босяки, которым не с кем попрощаться?

— Тетя Фирочка, я прошу вас: не кричите!

— Подожди, — соседка понизила голос, — я принесу тебе камфорное масло и полотенце! Там же все время дует, а ты болеешь ушами с детства. Так будешь ставить себе компрессы. Чтоб ты мне был здоров! И не надо со мной спорить, потому что это никому еще не помогало!

Володя шел по предрассветной Москве, ощетинившейся заколоченными окнами, испуганно прикрывшейся мешками с песком, а за ним понуро опустив голову, брел розовый конь…

…— Красивые стихи! — негромко сказал Жора. — У каждого мужчины должны быть три вещи, с которыми он никогда не расстанется и не поделится: конь, женщина и оружие — так мой дед говорил.

— Это не просто конь, — Володя лег, подложив под голову мешок, — это душа Есенина. У всех души выглядят по-разному: птица, зверь диковинный, а может быть, даже жук.

— А у меня? У меня какая? — заволновался Федька.

— Сапог сыми, — негромко сказал Егорыч, подмигнув остальным.

— Зачем это? — привычный к насмешкам Федька недоверчиво глянул на Егорыча, чуя подвох.

— А чтоб душу твою увидеть! Она ж у тебя в пятках засела, вот я и говорю: сапог сыми — и увидишь.

— Ничего не в пятках! — вскочил Федька. — Че ты брешешь, Батька? Етить твою недолгу!

— Да успокойся, Федь! Пошутил он! Сядь на место и не ори! — принялись утешать Федьку товарищи.

— Не, а чего он? А? Я даже пулям не кланяюсь, как некоторые! Вот свистит она, зараза, над ухом, а я все равно не кланяюсь!

— Прямо так и свистит? — спросил ни разу не бывший в бою Володя.

— А то!

— Ты, студент, свиста не бойся, — Егорыч пыхнул самокруткой, — если она свистит, значит, не твоя. По чужую душу пришла, мимо тебя проскочила. Не в тебя она, гадина, влюбленная!

— Как это — влюбленная? — рассмеялся Володя. — Это ведь не девушка.

— Пуля — она тоже баба, в смысле женску полу. Отец мой славным был солдатом. И в Первую мировую воевал, и в белофинскую. Так вот рассказывал мне отец, что у каждого солдата есть своя пуля, которая только для него отлита. Вроде как невеста, что с рожденья каждому там приготовлена, — Егорыч поднял глаза к небу.

— Хорош заливать, Батька! — прыснул Федька.

На него зашикали со всех сторон.

— Так вот, — Егорыч строго посмотрел на притихшего Федьку, — пуля эта, которая твоя, она в тебя влюбленная. Кровь твою чует, о тебе думает и ищет. Не всех, конечно, находит, но если вдруг отыщет, а ты успеешь ей в черные, окаянные глаза заглянуть, то она тебя пожалеет и помилует. Одна беда: жалость ее гибельная, закрутит, зачарует, морок наведет, в темное царство утащит, — Егорыч раздавил окурок. — Ладно, мужики, давайте спать.

Володя не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок. Война немного отступила в сторону, дав ему небольшую передышку. От волшебной истории, рассказанной Егорычем, пахло домом, пыльным уютом университетской библиотеки, мирной жизнью, наполненной книгами и мечтами, привычной, как старый плед. Несколько лет Володя собирал материалы, мечтая написать работу о научной основе сказок. В звенящую фанфарами эпоху развенчания мифов у него даже был шанс ее напечатать. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!»

Сказки, легенды, мифы — в них было так много несуразностей и смешных глупостей. Скатерть-самобранка — на первый взгляд чушь, но если присмотреться и подумать, то и она, и шапка-невидимка — все это осколки каких-то иных, древних знаний, спрятанные в мифах. Некоторые из них уже стали реальностью, как ковер-самолет, например. Или телевизор. Чем не говорящее зеркало? «Кто на свете всех милее?»

Люди просто придумали новые имена для старых мифов и назвали это наукой.

Новые реалии, новые сказки. Как пуля может превратиться в женщину? Так же, как и лягушка в царевну. Душа пули в женском обличье, словно Хозяйка Медной горы. Она ведь тоже, по сути, духом горы была. Но что значит «в темное царство утащит»?

…Немецкие танки появились на рассвете. Они шли клином: впереди неспешно двигались приземистые, с низкой посадкой, похожие на варанов Т-III. Сзади легкая бронетехника и цепочки пехоты. Володя затаил дыхание, припав к прицелу винтовки.

— Приказ командира: танки пропускать, пехоту гасить, передай дальше! — пронеслось шепотом по рядам солдат.

В воздухе повис тяжелый металлический лязг, от которого сводило живот и ломило зубы. Володю стошнило. Танк неумолимо приближался, еще немного, и он раздавит его, втопчет в рыжую пыль.

— Сейчас над головой пройдет, — прошептал Жора. — Ты, главное, пригнись и не высовывайся. Не бойся! Он тебя не тронет!

Володя хотел ответить, но сухой ком сдавил горло, и он лишь молча кивнул. Танк добрался до окопа, гусеницы чуть помедлили, словно раздумывая: давить или не давить. Володя вжался в дно окопа, свет померк. Темнота, сердце почти остановилось, поднявшись к горлу, удар, еще удар, горячий пот по спине. Вот она, его могила! Накрыло, как муху в банке. И ничего больше не будет: ни рассветов, ни закатов, только темнота и лязг над головой. И вдруг сверху ударил солнечный свет. Лязг переместился назад.

— Ну, понеслась душа в рай! — заорал Жора.

Сзади тяжело ухнула противотанковая пушка ЗиС. Грохнули советские винтовки, в ответ зачастили немецкие винтовки и автоматы.

— Ты как, студент? — прокричал Егорыч в ухо Володе. — Портки-то хоть сухие?

— Да.

— Это хорошо! Многие по первому разу сразу в штаны напускают.

Какой-то рыжий парень высунулся из окопа, крикнул:

— Прикройте, мужики!

Он упал на землю, пополз навстречу немецкой бронированной самоходке, подпустил поближе и, вскочив на ноги, швырнул гранату. Машина взорвалась, рыжий пополз обратно. И когда оставалась пару шагов, чуть приподнялся, чтобы спрыгнуть в окоп. Володя протянул ему руку, хотел помочь и вдруг увидел, как рыжий вздрогнул и дернулся. Голубые глаза его остекленели. Парень так и замер с протянутой к Володе рукой. Леонидов высунулся из окопа, рядом просвистела пуля.

«Если слышишь свист, значит, она не твоя», — всплыли в памяти слова Егорыча.

Володя стащил рыжего в окоп. Худенький легкий парень вдруг стал грузным, тяжело привалившись к земляной стене. Леонидов никогда не видел мертвых. Его поразил этот остекленевший взгляд — рыжий и после смерти продолжал смотреть на него. Он походил на большую куклу, которой вдруг заменили живого подвижного парня. Володя не мог осознать эту странную метаморфозу, эту мертвую кукольность, которая вдруг сковала еще недавно живое тело.

— Отматерился, браток! — Егорыч прикрыл глаза рыжего.

Сверху раздался тяжелый гул самолетов. Громыхнула бомба, и противотанковая пушка захлебнулась и замолчала.

— Юнкерсы, етить твою недолгу! — закричал Федька.

— Где наша авиация? — закричал Жора. — Они же обещали авиацию!

— Там же, где и танки! — крикнул лейтенант, спрыгивая в окоп. — На подходе!

Лейтенант ошибся. Ни танки, ни авиация не пришли на подмогу. Немцы превосходили их по численности. Танки зашли с флангов. Замолчали уничтоженные ЗиСы. Немецкая пехота под прикрытием танков добралась до окопов. Густой дым превратил день в ночь. Сначала погиб Жора Саркисян. Он выскочил из окопа, выстрелил почти в упор в здоровенного фрица, но, падая, немец скосил его автоматной очередью. Невысокий, но ловкий Егорыч вогнал в немца штык. Другой немец навалился сзади, Егорыч выхватил из-за пояса остро заточенную саперную лопатку, ткнул назад, немецкий солдат, захлебнувшись, скорчился на земле. Но рядом с Егорычем разорвалась граната. Его подняло в воздух, швырнуло на дно окопа. Обезумевший от ужаса Володя подскочил к нему, и его едва не вывернуло наизнанку: у Егорыча не было ног, от них осталось окровавленное месиво.

Володя даже не успел попрощаться с погибшим другом. На него набросился немец.

Володя ткнул штыком в мягкое, в горле взбух тугой ком. Немец охнул и осел, обхватив Леонидова за колени. И вдруг спину охватило холодом, по шее поползли мурашки. Еще не повернувшись, Володя уже знал, что сзади стоит враг. Он не слышал звука затвора, не мог услышать, но где-то там далеко, через много весен и зим, в поднебесье, испуганно всхрапнул конь. Леонидов повернулся — на него уставилось, ощерясь, черное дуло винтовки «Маузер».

Сердце метнулось испуганной птицей.

…Я теперь скупее стал в желаньях…

Голубые, с белесыми ресницами глаза немца смотрят сквозь Володю из-под соломенной челки, словно его уже нет.

…Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..

Палец немца давит на спусковой крючок.

…Словно я весенней гулкой ранью…

Окоп вздыбился огромным черным обрывом, и по краю заскользил, срываясь и плача, конь. Время замерло, время охнуло, время вскрикнуло и захлебнулось на самой высокой ноте. От дула автомата отделилась пуля и медленно, с ленцой двинулась к Володе.

…Проскакал на розовом коне…

Полыхнуло. Ударило. Ослепило. Ледяным когтем вошло под сердце. Вздохнуть. Как же хочется вздохнуть! Но воздуха нет — лишь вязкое, плотное марево. Володя упал на спину.

Над ним склонилось бледное лицо с черными, слегка раскосыми глазами. Длинные черные волосы прикоснулись к Володиному лицу. Ему стало хорошо и спокойно, он закрыл глаза. Его подхватило и понесло на ласковых волнах. Но где-то далеко заржал конь, осыпались под копытами сухие камни, ухнул вниз с обрыва пласт земли, увлекая коня.

— Нет! — закричал Володя и протянул руки, пытаясь выхватить коня у жадного зева пропасти. — Нет!

…— Что ты, милый? Что ты, дорогой? Я здесь, с тобой! Все кончилось! Володенька, открой глаза!

Володя вскочил, оглядываясь. Уютная комната, обои в ромашках. Радостно тикают трофейные часы-ходики с кошачьими глазками. Обеденный стол накрыт ажурной скатертью. Такие же ажурные салфетки заботливо прикрывают радиоприемник. В углу громоздится в утреннем зябком свете довоенной работы шифоньер. Володя сидит на кровати с железной спинкой, украшенной затейливыми шишечками. Рядом с ним жена Вера. А страшный сон, который преследует его с войны, грязными клочьями выползает в приоткрытое окно.

— Опять приснился он? — Вера нарочно не говорит: «тот самый немецкий солдат, который тебя ранил». Эти слова у них под запретом.

Володя лишь молча кивнул.

— Сейчас чайку соображу! С пирожками! Они теплые еще, я их с вечера в твою старую шинель укутала!

Вера метнулась с кровати. Накинула на плечи шаль, взяла со стола чайник — пузатый и важный, словно кайзер, — и побежала на кухню. Володя накинул на плечи полотенце, взял бритву и помазок, намереваясь выйти в коридор и занять очередь к умывальнику. Но, открыв дверь, вдруг заметил движение в зеркале на стене, словно кто-то быстро пробежал за его спиной. Володя подошел к зеркалу. Ничего! В зеркале буднично отражалась комната. Однако он вдруг почувствовал холод и вкус земли на губах…

…Звонок уже прозвенел, но дети не вставали, продолжая зачарованно слушать учителя литературы, Владимира Михайловича Леонидова. Володя стоял у окна. Классная комната купалась в лучах солнца. Блестели чисто вымытые во время весеннего субботника стекла. Война закончилась не тогда, когда армия гордо прошла военным парадом по Красной площади. Война закончилась, когда с московских заколоченных окон сняли маскировку и счастливые хозяйки, водрузив на головы пилотки из газет, принялись мыть уцелевшие стекла. С тех прошло пять лет. Москва торопилась жить. А за партами сидели худенькие военные дети с взрослыми глазами и, улыбаясь, смотрели на любимого учителя. Штопанные, но чисто выстиранные белые носочки, разноцветные бантики в косичках, чернильные, а не пороховые пятна на пальцах.

— Урок окончен!

Дети, толкаясь и шумя, пошли к дверям. Володя сел за стол и открыл журнал. Нужно было заполнить его, проставить оценки, написать учебные планы. Все это можно было сделать завтра, но домой идти не хотелось, хотя Вера, которая всю неделю работала на ночных дежурствах в больнице, наверняка приготовила вкусный обед и ждет его возле окна. Преданная Вера, терпеливая, все понимающая Вера. Она выхаживала его в военном госпитале, почти не отходя от постели, даже когда военный врач печально покачал головой и тихо сказал:

— Не жилец!

— Выкарабкается! — Вера упрямо поджала губы, поправила непослушную черную прядь, упавшую на глаза.

Возвращаясь из небытия и снова соскальзывая в него, Володя каждый раз видел ее черные, слегка раскосые глаза.

— Ты выживешь, Володенька! — шептала она, смачивая ему губы.

И он ей верил. Разве можно не верить женщине по имени Вера?

Свадьбу сыграли в госпитале, который расположился в здании сельской школы. Мастерицы-медсестры сшили невесте платье из довоенных тюлевых занавесок, найденных в бывшем кабинете директора. Вместо фаты и шляпки сплели венок из ромашек.

Когда Володя закончил привычную бумажную канитель, школьные коридоры затихли. Он достал из портфеля пухлую папку с начатой недавно работой «Научная основа мифов». Он задумывал ее еще до войны. С тех пор папка распухла, наполнившись заметками и выписками. Володя развязал тесемки и достал пачку листов с переводом научной статьи из иностранного издания, чудом попавшего в закрытую, наглухо зашторенную страну.

Ветер войны расшевелил железный занавес. Солдаты, прошедшие всю Европу, везли домой осколки сытого буржуазного комфорта: стеганые халаты, серебряные ложки и прочую утварь. А некоторые чудики везли книги и иностранные журналы. В нескольких таких журналах Володя с замиранием сердца прочел о квантовой механике. Вот оно! Зарубежные физики научно обосновали то, о чем он, филолог, лишь догадывался: множественность миров, возможность своим собственным, ежечасным и ежеминутным выбором создавать параллельные, альтернативные реальности. Как в сказках: что выберешь — то и получишь. Налево пойдешь — смерть найдешь, направо пойдешь — коня потеряешь, прямо пойдешь — счастье найдешь.

Володя задумчиво посмотрел в окно. Остаться здесь до вечера, чтобы спокойно поработать? А там, глядишь, и с Верой разговаривать не нужно будет. Она уже на работу уйдет. Совесть тонкой иголочкой кольнула в сердце.

«Нет, нельзя, — вздохнул Володя, — не по-людски получается. Она меня там с обедом ждет».

В школе было тихо. Лишь на первом этаже мерно шлепала по полу тряпка уборщицы. Володя вышел из класса, прошел мимо пустой учительской, подошел к лестнице, чтобы спуститься на первый этаж, и вдруг заметил мужчину в другом конце коридора. Мужчина стоял у окна спиной к Володе. На нем была потертая гимнастерка, запыленные солдатские сапоги.

— Вы кого-то ищете? — Володя остановился, держась за перила.

Мужчина молчал.

«Контуженный, наверное, не слышит», — Леонидов пересек коридор, остановился за спиной мужчины, кашлянул и протянул руку, намереваясь дотронуться до плеча. И в этот момент мужчина повернулся. Володя вскрикнул, выронил портфель, попятился и едва не упал. Перед ним стоял Жора Саркисян. Лицо его было бледным, а на гимнастерке запеклась кровь.

— В верности погибель! — шепнул Жора и шагнул сквозь стекло.

Володя сжал виски. Сдернул очки, яростно протер их.

«Нужно выспаться! Хотя бы одну ночь не видеть странных снов, после которых встаешь разбитый и усталый, — думал он, продолжая натирать чистое стекло, — и тогда ты не увидишь снов наяву и погибших товарищей».

Володя вышел на улицу. Здесь царило радостное весеннее оживление. Все скамейки на бульваре оказались заняты. Мимо спешили радостные весенние девушки в легких туфельках и светлых плащах. В первые послевоенные годы на улицах было много мужчин в гимнастерках и женщин в перешитых из шинелей пальто. Этой весной военные цвета поблекли вместе с кошмарами войны, затаились в шкафах и чуланах, уступив место белому и кремовому, не покрытому пеплом войны.

Возле румяной мороженщицы столпились прохожие. Володя тоже купил порцию. Сливочный брикетик между двумя вафлями немедленно начал таять, и Володя торопливо облизывал его со всех сторон, глотая сладкую кашицу. Призрак убитого друга начал таять вместе с мороженым.

— Газировка! Сладкая газировка! — весело выкрикивала крупная лоточница в кружевном переднике и белой шапочке.

Ее крик заглушила гармонь. Возле лоточницы пристроился безногий инвалид на деревянной тележке. Перед ним лежала потертая кепка с медяками, стояла бутылка водки. Он лихо растянул меха, заиграл популярную песенку:

— У самовара я и моя Маша, — хрипло затянул инвалид, — подходим, товарищи-граждане! Пособим фронтовику! Эй, братишка, дай папироску! Курить охота, аж мочи нет! А ты, шляпа, подкинь на поправку здоровья! Я ж за тебя на фронте кровь проливал!

Голос инвалида показался Володе знакомым. И он сразу понял, кому этот голос принадлежит. Понял, но еще не поверил. Он выбросил остатки мороженого в урну, медленно подошел к безногому, присел на корточки. Сомнений быть не могло: перед ним сидел Егорыч.

— Егорыч! — выдохнул Володя. — Егорыч, жив, курилка! Елки-моталки!

Инвалид испуганно посмотрел на него. Гармонь жалобно всхлипнула и замолчала.

— Это же я, Володька Леонидов, студент! Ты что, не признал меня, Егорыч?

Егорыч схватил бутылку, свинтил пробку, глотнул водки, закашлялся, утерся рукавом и шепотом сказал:

— Не трожь меня! Я ж ни в чем не виноватый! Нет на мне смерти твоей!

— Да ты что, Егорыч? — засмеялся Володя. — Я живой! А тебя мертвым считал!

— Не живой ты, Володька, — тихо сказал Егорыч, в глазах блеснули слезы.

Егорыч всхлипнул, глотнул еще водки и сипло сказал:

— Мы с тобой вместе в госпитале лежали после того боя. При мне тебя хоронили. Я тогда еле до могилы дополз, ноги-то мне отхватили по самое не балуй. Проводил я тебя, Володька, помянул по-людски, чтобы земля пухом.

Володя медленно встал, глядя сверху на Егорыча. В коленях появилась слабость. Он взглянул под ноги: земля разверзлась жадным зевом пропасти. Володя стоял на краю обрыва. Пласт земли начал съезжать вниз, Леонидов упал на спину, перевернулся, ухватился за край. Егорыч плакал, глядя на него.

— А как же вся моя жизнь? — спросил Володя. — Я же стал учителем в школе, закончил институт.

— Это пуля, Володька! Влюбилась она в тебя и заморочила! Душу твою забрала! В темное царство утащила. Морок это, ненастоящая жизнь.

— Не слушай его! — На краю обрыва появилась Вера. Она оттолкнула Егорыча, протянула руку Володе. — Хватайся! Я тебя вытащу!

— Не слушай ее, Володька! Все равно это не жизнь!

Снизу послышалось ржание. Володя посмотрел вниз — там метался розовый конь.

— Скажи мне правду, Вера! — взмолился Володя.

— Давай руку!

— Не дам, пока не скажешь правду!

— Да кому она нужна, эта правда? Какая тебе разница? Ты чувствуешь себя живым, остальное не важно.

— Важно! Я хочу знать: была эта жизнь или не была?

Конь начал медленно взбираться по круче. Он оскальзывался, поднимался на шаг и съезжал вниз, но продолжал упорно карабкаться по отвесной стене обрыва.

— Не было ее, Володя! — Глаза Веры залила чернота, руки вдруг начали обрастать железом. — Я показала тебе, какой она могла быть, если бы ты вернулся живым. Но для тебя она была реальна. И если ты сейчас протянешь мне руку, я сделаю так, что ты все забудешь. И мы снова будем жить вместе долго и счастливо! Только конь твой… не может он с нами остаться.

Конь оторвался от стены обрыва, взлетел и замер в воздухе возле Володи, ткнувшись мягкими губами ему в ухо.

Налево пойдешь — смерть найдешь, направо пойдешь — коня потеряешь, прямо пойдешь — счастье найдешь.

Там, на войне, стоя перед белесым немцем, как перед камнем, Володя пошел прямо, на пулю. И она вместо того, чтобы убить, за секунду до смерти создала для него другую, параллельную нашей реальность. Темное царство между жизнью и смертью. Только души в ней нет. Не может душа в мороке выжить. Но можно ли назвать это жизнью?

Конь поднырнул под него, и Володя прижался к животному, обхватив руками теплую шею.

— Налево! — прошептал Володя в шелковую гриву.

— Зачем? — прошептала Вера, тая, словно мороженое. Только черные глаза неотрывно смотрели на Володю, медленно сливаясь и превращаясь в дуло немецкой винтовки.

Голубые, с белесыми ресницами глаза немца смотрят сквозь Володю, словно его уже нет.

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?

Палец немца давит на спусковой крючок.

Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.