Эпизоды прошлых веков

(Продолжение.)

Вернуться к содержанию номера: «Горизонт», № 12(14), 2020.

Продолжаем знакомить читателей с криптозоологическими наблюдениями, зафиксированными в прежние века.

Очередное сообщение — из Испании рубежа XVI—XVII вв.:

Инка Гарсиласо де ла Вега «История государства инков»

Несколько слов об авторе и тех, кого он цитирует. Сам Инка Гарсиласо де ла Вега (1539—1616) — метис, «первый латиноамериканец», по отцовской линии потомок конкистадора второй волны (его отец служил губернатором и верховным судьей Куско, Перу), а по матери — отпрыск высшей инкской аристократии: предпоследнему из «законных» верховных правителей Империи инков он приходится внучатым племянником. Родство все же не самое прямое — и это в конечном счете спасло его мать, когда последний законный правитель, Уаскар, был свергнут бастардом Атауальпой, правителем самым последним, однако, с точки зрения инков, незаконным. Атауальпа эту логику вполне понимал — и, прежде чем самому быть свергнутым (уже испанцами), начал массовую зачистку всей инкской знати, которая была чистокровней него… но такие, как юная мать еще не рожденного Гарсиласо, оказались в конце «списка на ликвидацию», и часть из них смогла уцелеть.

(Эти кровавые подробности, как вскоре узнаем, важны для нашего вопроса.)

Гарсиласо прожил в Перу до двадцати одного года и благодаря личному опыту, семейным связям, продолжавшемуся и в Испании знакомству со многими участниками событий, а также большой образованности считается одним из ключевых историков, создавших достоверную картину эпохи. Он, разумеется, всячески «подсуживал» инкам, описывая политическое устройство их державы, но к нашей теме это отношения не имеет: куда важнее огромное количество бытовых подробностей, сообщаемых со знанием дела.

«Отец учитель Акоста», которого с величайшим почтением цитирует Гарсиласо, — это Хосе Акоста (1539—1600), автор капитального труда «Естественная и моральная история Индий». Почтения он действительно заслуживает. Для современников отец Акоста прежде всего иезуит и миссионер, общественный деятель (кстати, очень гуманный и безукоризненно честный), а потом уже географ, историк, лингвист и натуралист; но последующие поколения сумели оценить, что ученый он был не просто выдающийся, а без преувеличения великий. Рассуждая об американской фауне, Акоста высказывал глубокие зоогеографические суждения — которые, как ни парадоксально такое для представителя испанской церковной науки XVI в., привели его к фактически эволюционным выводам. А еще он предвозвестник научной физиологии, сторонник прихода людей в Америку через ту даже гипотетически неизвестную тогда часть света, которую потом назовут Берингией, — и пр., и пр.

Мы не имеем сейчас возможности сверить приводимую цитату с соответствующими страницами «Естественной и моральной истории Индий», однако она наверняка буквально точна: эта книга была настольным изданием у многих читателей «Истории государства инков», и ни тогда, ни впоследствии никто не упрекнул Гарсиласо в неточном цитировании.

Франсиско Лопес де Гомара (ориентировочно 1511—1566) — испанский священник, гуманист, историограф Конкисты. В отличие от Гарсиласо и Акосты, никогда не был в Новом Свете лично, однако плотно общался со многими конкистадорами, видными и рядовыми, уже в Испании, так что его «Всеобщая история Индий», по мнению науки, очень информативна и достоверна. При этом «настольной книгой» она была для современников Гарсиласо, но не его соотечественников: в пределах Испанской империи ее скорее следовало держать подальше от чужих глаз, потому что в своем «разборе полетов» отец Гомара ухитрился задеть интересы многих могущественных фигур, чем вызвал королевский гнев. Даже странно, что Гарсиласо рискнул (и неоднократно) приводить цитаты из этого полуопального источника: вероятно, дело в том, что наиболее спорные моменты были связаны с т. 2, где описываются «разборки» между разными фракциями конкистадоров в Мексике, а тут речь идет о событиях в Перу, относящихся к т. 1.

Так или иначе, и тут в достоверности цитаты не сомневаемся: у Гарсиласо были на то свои причины (см. ниже).

Итак, приступаем у непосредственному цитированию «Истории государства инков»:

Книга 8, глава XVIII

«…Всех этих и других животных не так уж много в тех Андах, граничащих с Перу; ибо я, чтобы не отдаляться от темы, не касаюсь других Анд, стоящих еще дальше. Обезьяны и уистити водятся во множестве, крупные и мелкие; одни имеют хвост, у других его нет.

Об их натуре мы могли бы рассказать многое; однако, так как отец учитель Акоста пишет подробно об этом, книга четвертая, глава тридцать девятая, что является тем же самым, что я слышал от индейцев и испанцев и частично видел сам, я счел нужным вставить сюда то, что рассказывает его преподобие, что и последует дальше: „Имеется бесчисленное множество уистити во всех этих горах на островах, и на материке, и в Андах. Они из породы обезьян, но отличаются тем, что имеют хвост — и очень длинный, — среди них есть некоторые породы в три раза и в четыре раза более крупные телом, чем обычные обезьяны; одни целиком черные, другие коричневые, другие бурые, другие пятнистые и различные. Их ловкость и повадки восхищают, потому что кажется, что они обладают даром речи и разумом; а их передвижение по деревьям создает впечатление, что они почти хотят подражать птицам. В Капире, проехав Номбре-де-Диос в сторону Панамы, я видел прыжок одного из этих уистити с одного дерева на другое, находившееся на другом берегу реки, что восхитило меня. Они хватаются хвостом за ветку и бросаются куда захотят, а когда расстояние оказывается слишком большим, которое они не могут преодолеть одним прыжком, они пользуются одной забавной уловкой: хватая один другого за хвост, они делают таким путем как бы одну цепь из многих [обезьян]; затем, раскачиваясь все вместе в воздухе или покачиваясь, как на качелях, первый, используя силу остальных, прыгает, достигает ветви и хватается за нее, и он поддерживает всех остальных, пока они не схватятся, как я говорил, за хвост другого. Проказы, и выдумки, и баловство, проделываемое ими, требуют много места для описания; достигаемая ими изобретательность, когда их обучают, делает их похожими не на тупых животных, а на обладающих человеческим понятием. В Картахене я видел одного в доме губернатора; истории, которые о нем рассказывались, казались маловероятными; так, его направляли в таверну за вином, кладя в одну руку деньги, а в другую кувшин, и не было силы взять у него деньги, пока ему не отдавали кувшин с вином. Если по пути мальчишки кричали и кидали в него, [он догадывался] поставить кувшин в сторону, собрать камни и швырять их в мальчишек, пока дорога не становилась безопасной, и тогда он снова брал кувшин. А еще удивительнее то, что, будучи хорошим выпивохой вина (как я сам видел, он пил, оставив позади своего хозяина), если ему его не давали или не разрешали, он не касался кувшина. Мне рассказывали также, что если он видел накрасившихся женщин, [то] шел, и сдирал с них головной убор, и растрепывал их, и дурно обращался с ними. Возможно, что из этого что-то является преувеличенным, ибо я сам не видел этого, однако я действительно думаю, что нет животного, которое так воспринимало и приспосабливалось бы к человеческому разговору, как эта порода уистити. О них рассказывают такие вещи, что я, чтобы не показаться человеком, верящим в сказки, или для того, чтобы другие не воспринимали бы их за таковые, считаю за лучшее оставить этот предмет, благословляя лишь создателя всякого существа, ибо только лишь для отдыха и приятного времяпровождения людей он, похоже, создал вид животных, в которых все смешно или вызывает смех“».

Книга 9, глава XXXVIII

«…Один исторический рассказ, достойный памяти, мне вспоминается о нем, а дело в том, что Франсиско Лопес де Гомара говорит в своей истории, глава шестьдесят шесть, следующие слова, взятые текстуально: „Педрариас заселил Номбре-де-Диос и Панаму. Он открыл дорогу, которая проходит от одного места до другого с великими трудностями и усталостью, потому что она вся сплошь из гор и утесов; [там] было бесчисленное количество львов, тигров, медведей и рысей¹, как об этом рассказывают, и такое множество обезьян разных пород и размеров, что когда они приходили в раздражение, то так кричали, что оглушали рабочих; они поднимали камни на деревья и швыряли их в того, кто приближался [к ним]“. Досюда из Гомары. „Один из конкистадоров Перу сделал своей рукой пометки на полях одной из книг этого автора, которые я видел, а у этого отрывка он написал эти слова: Одна ранила камнем одного арбалетчика, который называл себя Вильякастин, и выбила ему два зуба; потом он стал конкистадором Перу и господином доброго репартимьенто, который называется Айа-вири; он умер пленником в Коско, потому что находился на стороне Писарро в Хакихагуана, где получил удар кинжалом в лицо после того, как был взят в плен, от одного враждовавшего с ним [испанца]; он был богатым человеком и многим сделал много добра, хотя и умер бедным и лишенным индейцев и имущества. Вильякастин убил обезьяну, которая его ранила, потому что они одновременно поспешили метнуть — он свою стрелу, а обезьяна камень“. Досюда [написано] конкистадором, а я добавлю, что видел у него сломанные зубы — два передних верхних, и в Перу было всем известно, что ему сломала их обезьяна; я вставил это здесь, имея свидетелей, поскольку это известный случай, и каждый раз, когда я их [свидетелей] обнаружу, я с удовольствием буду представлять их в подобных случаях».

Собирательное название «уистити» теперь употребляется для наиболее мелких южноамериканских обезьян, игрунок (обитающих, кстати, на противоположной, атлантической стороне Американского материка). Однако применительно к XVI в. это разделение явно выглядит как-то не так. Что важнее всего — даже крупнейшие из обезьян Нового Света совсем малы, им однозначно не по силам, не по росту и «не по мозгам» действия, которые совершал «уистити», описанный Акостой. Судя по этому описанию, речь идет о существе пускай не гигантских, но где-то человеческих размеров.

Интересно, какой величины достигали «уистити», которых Гарсиласо (именно он, а не цитируемый им автор) считает крупными. А какой — те «породы», которых Акоста именует «в три раза и в четыре раза более крупные телом, чем обычные обезьяны». И относился ли к ним именно тот «уистити».

Еще интересней, каких из них Гарсиласо считает бесхвостыми: науке такие неизвестны! Все американские обезьяны очень даже хвостаты; есть среди них и «короткохвостые» (уакари), но их хвост лишь немногим короче половины тела, он по-лисьи пушист и очень заметен. Кстати, Акоста ни словом не обмолвился, был ли хвост у виденного им «уистити»: способного выпить алкоголя больше, чем губернатор… способного нести кувшин с вином в одной руке, а в другой удерживать деньги так, что человеку не по силам разжать его ладонь (помимо прочего, это означает передвижение на задних ногах)… без труда дотягивающегося до головного убора взрослой женщины… умеющего прицельно швырять камни, причем не с дерева, а вперед!

Да, не все это отец Акоста видел лично, но он наблюдал существо, применительно к которому эти рассказы выглядели правдоподобно. Уж точно перед ним был не ревун, не капуцин и не коата! О настоящей обезьяне уистити просто речи нет…

А совсем уж интересно, какие именно из рассказов он решил не передавать, чтобы «не показаться человеком, верящим в сказки»…

О метких бросках камнями (пусть на сей раз сверху вниз, но по-прежнему прицельно) Гарсиласо сообщает и в следующей книге, снова подтверждая цитированием авторитетного источника то, что запомнилось ему самому. И снова перед нами не кто-то из известных видов. Даже капуцины, умнейшие из которых способны разбить о камень орех или раковину улитки, совершенно не вписываются в категорию «они поднимали камни на деревья и швыряли их в того, кто приближался». Ну и, безусловно, трудно представить себе арбалетчика, который вступит в дуэль (закончившуюся без малого равным счетом!) с обезьянкой, не превышающей мелкую кошку.

Мог ли Гарсиласо с какой-то целью приукрасить эту историю? Скорее уж наоборот!

Начнем с того, что там упомянут третий авторитетный источник: записки некоего конкистадора (возможно, его много старшего друга Гонсало Сильвестре — ветерана конкистадорских походов)… где фигурирует еще одна примета — след от удара кинжалом в лицо. Также очень примечательна фраза «я вставил это здесь, имея свидетелей, поскольку это известный случай, и каждый раз, когда я свидетелей обнаружу, я с удовольствием буду представлять их в подобных случаях». Что за «удовольствие», зачем вообще ссылаться на свидетелей по столь ничтожному поводу, как два сломанных зуба, пусть даже автор лично наблюдал их в юности?!

Дело в том, что для Гарсиласо данный повод не ничтожен. В основной части этой главы он говорит о «лагере смерти», куда Атауальпа согнал для уничтожения девочек из знатнейших инкских семейств и откуда впоследствии некоторым удалось бежать. Одной из спасшихся была его юная мать. А на другой такой беглянке впоследствии женился… арбалетчик Вильякастин, конкистадор первой волны, наиболее запоминающейся отличительной особенностью которого была метка, оставленная камнем, брошенным обезьяной. Ну, или каким-то другим приматом.

В этом и состоит задача Гарсиласо: доказать, что он, фигурально выражаясь, «королевского рода», так как происходит из среды высшей инкской аристократии. Свое послание он адресует испанскому королевскому двору, от которого ожидает (впрочем, тщетно) каких-либо дополнительных преференций за повышенно благородное происхождение. С тех пор протекли долгие десятилетия, большинства участников описываемых событий, включая Вильякастина, давно нет в живых, однако еще остались те, кто помнит их семейные связи и их самих — взрослых, даже пожилых. Особенно если назвать особую примету. А в качестве таковой даже шрам на лице от испанского кинжала уступает зубам, сломанным броском «обезьяньего» камня…

Наверно, Гарсиласо и сам бы предпочел упомянуть более «благородную» отметину и менее странный поединок. Но было то, что было.

Ги де Мопассан, из новеллы «Страх»

(цит. по: Собр. соч. в 12 т. М., 1958. Т. 10)

«…И вдруг я вспомнил историю, которую как-то раз в воскресенье у Густава Флобера рассказал нам Тургенев. Не знаю, записана ли она им или нет…

Будучи еще молодым, он как-то охотился в русском лесу. Он бродил весь день и к вечеру вышел на берег тихой речки.

Она струилась под сенью деревьев, вся заросшая травой, глубокая, холодная, чистая. Охотника охватило непреодолимое желание окунуться в эту прозрачную воду. Раздевшись, он бросился в нее.

Он был высокого роста, силен, крепок и хорошо плавал. Он спокойно отдался на волю течения, которое тихо его уносило. Травы и корни задевали тело, и легкое прикосновение стеблей было приятно.

Вдруг чья-то рука дотронулась до его плеча. Он быстро обернулся и увидел страшное существо, которое разглядывало его с жадным любопытством. Оно было похоже не то на женщину, не то на обезьяну. У него было широкое морщинистое гримасничающее и смеющееся лицо. Что-то неописуемое — два каких-то мешка, очевидно, груди болтались спереди; длинные спутанные волосы, порыжевшие от солнца, обрамляли лицо и развевались за спиной.

Тургенев почувствовал дикий страх, леденящий страх перед сверхъестественным.

Не раздумывая, не пытаясь понять, осмыслить, что это такое, он изо всех сил поплыл к берегу. Но чудовище плыло еще быстрее и с радостным визгом касалось его шеи, спины и ног. Наконец молодой человек, обезумевший от страха, добрался до берега и со всех ног пустился бежать по лесу, бросив одежду и ружье.

Страшное существо последовало за ним; оно бежало так же быстро и по-прежнему взвизгивало.

Обессиленный беглец — ноги у него подкашивались от ужаса — уже готов был свалиться, когда прибежал вооруженный кнутом мальчик, пасший стадо коз. Он стал хлестать отвратительного человекоподобного зверя, который пустился наутек, крича от боли. Вскоре это существо, похожее на самку гориллы, исчезло в зарослях.

Оказалось, что это была сумасшедшая, жившая в лесу уже свыше тридцати лет; ее кормили пастухи. Половину своей жизни она проводила, плавая в речке.

И великий русский писатель добавил:

— Никогда в жизни я так не пугался, потому что не мог понять, что это было за чудовище».

Тут следует уступить право комментирования этого случая недавно ушедшему коллеге, Дмитрию Юрьевичу Баянову — и великолепному анализу, опубликованному на страницах его книги «Леший по прозвищу „обезьяна“» (М., «Общество по изучению тайн и загадок Земли», 1991; книга была написана в 1984 г., но увидела свет лишь 6 лет спустя — и с тех пор не переиздавалась).

С некоторыми вариантами его трактовки — относительно непременной неандерталоидности искомого объекта, а не «древнечеловечности» в широком смысле, относительно происхождения слова «русалка» и т. п. — мы расходимся, но это никоим образом не меняет сути.

Приводим же анализ Д. М. Баянова, целиком занимающий предпоследнюю главу из вышеупомянутой книги — лишь с минимальными сокращениями: без сносок, ссылок на научные и литературные источники, которыми подкрепляется практически каждое утверждение. Как раз у читателей возникнет стимул ознакомиться с книгой и своими глазами увидеть эти сноски!

«С риском оказаться в положении человека, ломящегося в открытую дверь, для тех читателей, кому ясен ответ на поставленный вопрос, приступаю к анализу свидетельства Тургенева в изложении Мопассана.

Прежде всего отметим коренное отличие этого рассказа от всех предыдущих свидетельств: реальность его содержания никем не ставится под сомнение. Сотни рассказов крестьян, рыбаков, охотников, которые фольклористы обозначают народным словом „быличка“, толкуются ими как небылицы на том основании, что речь в них идет о демонических существах. Совсем иное толкование дает быличке (бывалке, бывальщине, былице) народ: „рассказ не вымышленный, а правдивый“, иногда вымысел, но „сбыточный, несказочный“ (В. Даль).

Тем не менее надо признать, что, будучи жанром народной словесности, быличка не обременяет себя стремлением к документальной точности и на ней лежит печать народных суеверий. По этой причине право свидетельства фольклор обретает лишь при учете множества данных, при сопоставлении и анализе обширного материала. Именно таким путем извлекал биологическую информацию из фольклора о вымершем быке туре этнограф Н. Ф. Сумцов.

Иное дело свидетельство Тургенева: к сфере фольклора оно не относится, и именно в этом его особая ценность для нас — способность служить контрольным материалом для проверки выводов, полученных из фольклора.

Что мы знаем об этом событии из литературоведения? Увы, очень мало. Известно, что до сих пор этот рассказ не найден в записи самого Тургенева, хотя не исключено, что такая запись существует или существовала. В книге „И. С. Тургенев в воспоминаниях современников“ сказано, что Мопассан „передал слышанный им от Тургенева рассказ о встрече в лесу с безумной женщиной и о его мучительных ощущениях, вызванных этим тяжелым зрелищем. Французский писатель, в сущности, сохранил для нас содержание одного из неосуществленных замыслов Тургенева, предназначенных им для книги „Записки охотника“.

В „Программе „Записок охотника“ № 10 за 1848 год рассказ „Безумная“ значится в качестве замысла одним своим названием, без намека на его содержание. „У меня было заготовлено много рассказов для „Записок охотника“, которые так и не попали в печать“, — не раз вспоминал Тургенев“. С надеждой, что эти рассказы могут быть обнаружены, Н. Бродский писал: „Может быть, судьба сберегла эти странички; извлеченные из архива П. Виардо, они приблизят к нам Тургенева в его подлинных строках. Но пока есть только записи тех, с кем он делился, воспоминания близких и случайных встречных“.

Коль скоро нам суждено узнать об этом случае в жизни Тургенева со слов Мопассана, необходимо установить, как Мопассан исполнил свою миссию. Известно, что Мопассан преклонялся перед Тургеневым и считал себя его учеником. По словам Мопассана, Тургенев по-французски „говорил медленно, подчас подыскивая слова, но всегда находил нужное или, вернее, единственно правильное слово. Все, о чем бы он ни повествовал, поражало своей образностью, хватало за сердце, как хищная птица, вонзающая когти в свою жертву“.

Что это значит? Это значит, что Мопассан запомнил дословно или почти дословно то, что услышал от Тургенева. Лучшего посредника в передаче услышанного потомкам просто быть не могло.

Следует еще отметить, что говорил Тургенев о себе самом как писателе: „Я не могу выдумывать… И фабулу и действующих лиц я всегда брал из жизни…“ Это к тому, что такой писатель особенно зорко вглядывался в жизнь, верно и подробно описывал натуру.

В нашем исследовании свидетельство Тургенева, переданное Мопассаном, — не просто факт художественной литературы и биографии писателя, а исторический документ огромной научной важности, причем на том языке, на каком его произнес Тургенев и записал Мопассан. Переводчик на русский язык, Валентин Дмитриев, естественно, не учитывал этого обстоятельства и, при общем высоком художественном качестве перевода, допустил ряд неточностей, неуместных в историческом документе.

После этих предварительных замечаний перехожу к текстологическому анализу свидетельства и попутному комментарию.

„Будучи еще молодым, он как-то охотился в русском лесу“. Il chassait, étant jeune homme, dans une forêt de Russie.

Здесь встает вопрос о времени и месте события. Точных данных ни о том, ни о другом у нас нет. Допустим, что Тургенев (год рождения 1818) стал уезжать далеко на охоту с 18 лет, оставаясь jeune homme в течение последующих 10 лет. В таком случае эта встреча произошла между 1836 и 1846 годами.

„Русский лес“ (une forêt de Russie) — вероятней всего, Полесье по берегам Десны, где любил охотиться Тургенев: „Я на днях вернулся с довольно большой охотничьей поездки. Был на берегах Десны, видел места, ни в чем не отличающиеся от того состояния, в котором они находились при Рюрике, видел леса безграничные, глухие, безмолвные“…

„…к вечеру вышел на берег тихой речки“. …il arriva, vers la fin de l’après-midi, sur le bord d’une calme rivière.

Здесь надо вспомнить слова Даля: „русалка почти отовсюду вытеснена людьми; а она любит пустые и глухие воды“. Глухие леса и тихая речка в местах охоты Тургенева как раз и были тем резерватом-исключением, который подразумевает у Даля слово „почти“. Уместно здесь, конечно, вспомнить и что „в тихом омуте черти водятся“.

„Вдруг чья-то рука дотронулась до его плеча“. Tout à coup une main se posa sur son épaule.

Тургенев охотился в тех лесах чуть ли не каждый год в течение многих лет и только один раз за все это время встретился со страшным человекоподобным существом. Встретился не по своей воле, а по воле этого существа. Если бы оно не захотело открыться будущему писателю, мы бы не имели этого свидетельства.

Это проливает свет на одну из основ демонологии — „невидимость“ демонов, как и на фольклорные объяснения этого феномена. Согласно славянской легенде, демоны невидимы по той причине, что Адам и Ева, народив их на свет, не решились показать богу, „от Бога ховали“. А вот легенда таджикская: „Не сумев побороть аллаха, шайтан выместил злобу на всех божьих творениях, в первую очередь людях, наслав на них демонов дэвов. …По велению шайтана злые духи стали выводить людей из терпения, показывая свою страшную морду… Люди стали просить бога убрать демонов подальше, чтобы они не показывались им на глаза (назаромоба нанамон). Милостивый бог — Рахмон, согласившись с жалобами людей, решил натянуть между людьми и сонмом демонов завесу (парда), чтобы прекратить возможность непосредственного общения. Якобы с тех пор между людьми и демонами имеется завеса, поэтому человек и не видит их наяву. Но если бог захочет наказать человека за его грехи, он на мгновение поднимает эту завесу и показывает провинившемуся страшный лик демонов“.

„Он быстро обернулся и увидел страшное существо, которое разглядывало его с жадным любопытством“. Il se retourna d’une secousse et il aperçut un être effroyable qui le regardait avidement.

Бог приподнял завесу, и человеку предстал страшный лик демона. Вспоминается тут же наснас, который человека „крайне любит. Где бы он ни увидел людей, он выходит на их путь и наблюдает за ними“.

„Оно было похоже не то на женщину, не то на обезьяну“. Cela ressemblait à une femme et à une guenon.

Дословный перевод: „Оно было похоже на женщину и на обезьяну“.

Это констатация исключительной важности. Польскую русалку (boginka) называют „обезьяной“ (mamuna). Одно из названий чувашского лешего — упате („обезьяна“). Фольклорист недоумевает: „Почему вдруг обезьяна? Откуда явилась и стала бродячим духом обезьяна в чувашских лесах, наяву же она тут не живет?”

Обезьяна не живет, но жило существо, похожее и на человека, и на обезьяну.

Обезьяна — демон — человек. Из-за сходства этой троицы каждого можно обозначать через другого. Орангутан в переводе с малайского значит „лесной человек“. Наснас — это и демон, живущий в пустыне, и лесной орангутан. Человека можно обозвать и обезьяной, и чертом. Лешего можно назвать „диким мужиком“, а лешачиху — „дикой бабо“.

Я назвал эту работу „Леший по прозвищу „обезьяна“, а можно написать и другую: ,,Обезьяна по прозвищу „леший“. Весьма вероятно, что изначально упате обозначало только лешего, а когда чуваши познакомились с обезьянами, то перенесли и на них это название. Такова же, полагаю, судьба греческого „питекос“ (обезьяна), этимологически родственного „бесу“.

Из-за сходства обезьян с демонами „по официальным установлениям церкви обезьяна стала олицетворением дьявола — Figura Diaboli, как это записано в первом компендиуме христианской зоологии „Физиологусе“ (II век), где собраны сведения о животных в виде аллегорий, басен, сказок. Такое представление официально существовало вплоть до XIII века, но на деле бытовало и позже. …В России даже в 1795 г. в „Любопытном словаре удивительных естеств и свойств животных“ живописнейший африканский мандрилл именовался дьяволом, а орангутан назван „лешим“ и в научном труде, причем в XIX веке. Так можно ли было в такой обстановке накапливать знания по биологии обезьян?“

А по биологии леших? Любопытно, что еще совсем недавно орангутана обозначали по-латыни термином Simia satyrus (обезьяна сатир), а родовой термин для шимпанзе — и поныне Pan.

От зрителей перед клеткой с обезьянами только и слышны сравнения обезьян с человеком. Понятно, что и демона народ сравнивает все больше с человеком: „похож на человека“, „вроде человека“, „у яе усе жаночча“. Нет, не „усе“! Как сообщает образованный наблюдатель, чье свидетельство мы сейчас разбираем, искомое существо похоже и на человека, и на определенное животное тропических стран.

Фольклор отражает это свойство нежити чувашским названием арсури, удмуртским palesmurt, татарским и башкирским jaramtak, латинским semihomo — „получеловек“, так что фольклористы даже изобрели термин „дух-половинник“. О работе народной фантазии, создающей ,,половинников“ и превращающей „получеловека“ в получертечто, дает представление следующая цитата из книги 1786 года издания:

„Вотяки называют лешего Алида и уверяют, что он живет в лесу. У него одна только, да и та наизворот нога, один большой глаз и превеликая титька, которую втискивает он людям в рот и тем их задушивает“.

Рот же у людей, как я понимаю, бывает открыт от великого изумления.

Отталкиваясь от этой же „половинчатости“ демона (получеловек, полуживотное), античное искусство украсило его рогами, хвостом, копытами — знаками отличия тех животных, с которыми демон экологически тесно связан.

„У него было широкое морщинистое гримасничающее и смеющееся лицо“. Elle avait une figure énorme, plissée, grimaçante et qui riait.

Дословный перевод: „У него было огромное лицо, (все) в складках, кривляющееся и смеющееся“.

В оригинале лицо не „широкое“, а „огромное“ (enorme), и это для антрополога очень важное указание. Дело в том, что в процессе возникновения Homo sapiens размер мозгового отдела черепа возрастал, а лицевого сокращался. Как пишет Е. Н. Хрисанфова, „увеличение относительных размеров мозговой коробки у Homo sapiens, сравнительно с неандертальцами, связано прежде всего со значительным сокращением лицевого отдела, главным образом в продольном направлении“. „Большеликость“ неандертальцев хорошо видна, например, на скульптурных реконструкциях работы М. Герасимова. Сокращение абсолютных размеров лица у Homo sapiens, поясняет Е. Н. Хрисанфова, связано „прежде всего с редукцией челюстного аппарата вследствие перехода к искусственной обработке и размягчению пищи. …Уменьшение тяжелой нижней челюсти имело значение для развития членораздельной речи“.

Превосходный физиономист Тургенев не мог не отметить дюжего лика представшего перед ним существа. Употребление народом таких слов, как „рожа“ и „морда“, в отношении лица демонов также подразумевает его внушительные размеры. В античном и средневековом искусстве вышеотмеченная краниометрическая закономерность, установленная наукой лишь в наше время, прослеживается, например, в изображениях троглодита на блюде из Палестрины, иногда в греческих демонах на вазах, в скульптуре волосатого „дикого человека“ на готическом соборе во Франции, в персидских, турецких, индийских миниатюрах, изображающих дивов, дэвов, шайтанов.

Большое лицо демона с массивными, выдвинутыми вперед челюстями должно определять посадку головы: лицо частенько опущено (смотрит исподлобья), а затылок приподнят. Отсюда, как я полагаю, „шиш“, „шишко“, „шишига“ и прочие „остроголовые черти“ и демоны с конической головой.

Для удержания головы с массивным лицом в вертикальном положении нужна мощная шейная и плечевая мускулатура, маскирующая и без того короткую, как у обезьяны, шею. Отсюда у „тундрового черта“, чучуны „голова как будто срослась вместе с туловищем. Шеи не было“.

„…лицо, (все) в складках (plissée)…“. Точное соответствие этому находим в немецком фольклоре. Американский автор Ричард Бернхаймер в книге „Дикие люди в Средние века“, ссылаясь на немецкий фольклор, пишет о волосатых „лесных и моховых девицах“ (the wood and moss damsels), „имеющих староватые, в складках лица, в странном контрасте с длинными и шелковистыми волосами на голове“ (having creased and oldish faces oddly contrasted against heads of long and silken hair).

„…лицо… кривляющееся и смеющееся“. Мы уже знаем: „В Белоруссии поселяне верят, что русалки бегают нагие и кривляются и, если кому случится их увидеть, тот сам будет всегда кривляться“. Что же, немудрено после такой встречи получить нервный тик. Нет недостатка в фольклоре и в хохочущих демонах.

„Что-то неописуемое — два какие-то мешка, очевидно, груди болтались спереди“… Deux choses innommables, deux mamelles sans doute, flottaient devant elle… Дословный перевод: „Две неописуемые вещи, две груди, без сомнения, плавали перед ней…“

Французско-русский словарь переводит innommable как „невыразимый, неслыханный, чудовищный“. Следовательно, возможен и такой вариант: „Две чудовищные вещи… плавали перед ней…“

Вспоминается впечатление от русалки очевидца из народа: „цыцки большие-большие, аж страшно“. Очевидно, из-за такого размера грудей албаслы, плывущая по реке, как мы помним, „закинула груди крест-накрест за спину“.

„…длинные спутанные волосы, порыжевшие от солнца, обрамляли лицо и развевались за спиной“. …des cheveux démesurés, mêlés roussis par le soleil, entouraient son visage et flottaient sur son dos.

„Распущенные по плечам длинные волосы — одна из главных отличительных особенностей русалок“ (Д. К. Зеленин). „Распустила волосы, как русалка“. „Ходит как русалка (о девке, т. е. нечесаная)“ (В. Даль).

„…волосы, порыжевшие от солнца…“: „Черт не зарудился, а таков уродился“. Любопытно, что этот цвет волос довольно часто приписывают демонам, включая леших и русалок. Все же, согласно Д. Зеленину, среди русалок преобладают русые, и именно от этого слова известный историк С. М. Соловьев производит название русалок. Вполне логично, если учесть, что и русак (заяц) назван таким образом.

„Тургенев почувствовал дикий страх, леденящий страх перед сверхъестественным“. Tourgueneff se sentit traversé par la peur hideuse, la peur glaciale des choses surnaturelles.

Вот он, панический (идущий от Пана) страх перед демоном в своей исконной, первозданной сущности. Собака приходит в большое волнение, почуяв волка, и страх ее естественен. В необычное волнение приходит и человек при неожиданной встрече со своим диким родичем, но при чем здесь мысль о сверхъестественном? Ведь существо выглядело до мозга костей земным, да еще похожим на обезьяну. Приходилось ли кому-либо испытывать „леденящий страх перед сверхъестественным“ при виде обезьяны?

В этом как нельзя ярче проявляется отличие демона от обезьяны. Сходство с человеком и отличие от него здесь как раз в той пропорции, которая наисильнейшим образом изумляет, поражает и устрашает человека. Не прикасаемся ли мы здесь к самой сердцевине загадки происхождения веры в сверхъестественное? Как бы ни боялась собака волка, ее страх лишен воображения, это чистый инстинкт, тогда как у человека страх перед демоном — это инстинкт, обретший крылья фантазии.

„Но чудовище плыло еще быстрее и с радостным визгом касалось его шеи, спины и ног“. Mais le monstre nageait plus vite encore et il lui touchait le cou, le dos, les jambes avec de petits ricanements de joie.

Чудовище плыло быстрее, чем молодой мужчина, который был „силен, крепок и хорошо плавал“. Купающегося человека заметить нетрудно. Наблюдательный охотник и будущий писатель находившегося в воде страшного существа не замечал до тех пор, пока оно само себя не обнаружило. То есть оно не купалось, как купаются люди, а просто обреталось в воде. Это подтверждает то, что Тургенев узнал позднее: „половину своей жизни“ существо проводило… плавая в речке“. Пусть не половину жизни, а только десятую или двадцатую ее часть, все равно ясно, что это существо чувствовало себя в воде так же вольготно, как черти в тихом омуте.

А теперь прикинем, что мы знаем об умении русских людей плавать в прошлые века. Обучение плаванию в русских войсках вводится в середине XVII века. Петр I включает его в программу подготовки новобранцев армии и флота („всем новым солдатам без изъятия должно учиться плавать, не всегда есть мосты“). Учил солдат плавать, переправляться через реки вброд и вплавь, и Суворов.

Речь идет о мужчинах крестьянского сословия. На протяжении XIX века никаких драматических перемен в этом отношении не произошло. Если бы Тургенев встретил существо мужского пола, которое бы плавало и чувствовало себя в воде так же свободно, как обсуждаемая здесь „сумасшедшая“, то и тогда мы были бы вправе сказать, что это не обычный человек, а какой-то очень странный йог. Что же касается русских женщин любого сословия, живших в XIX веке, то подобная дружба с водной стихией среди них полностью исключается. „Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет“, — писал Некрасов о русских крестьянках, но об их подвигах в воде истории ничего не известно.

И уж совсем немыслимо, чтобы такая способность проявилась у „сумасшедшей“, слабоумной, олигофрена, т. е. в случае патологии. Есть болезнь „водобоязнь“, но нет болезненного водолюбия, встречаются лунатики, но не „акватики“, бывает мания величия и мания преследования, но мании купания наука не знает. Если кто в припадке безумия и бросается в реку, так для того, чтобы прекратить существование, а не продлить его в воде.

Какая удача, что Тургенев повстречался с этой так называемой „сумасшедшей“ в воде, а не на суше, ибо это дает нам решающий аргумент (argumentum crucis) в обосновании того, что это была не только не сумасшедшая, но и вообще не человек вида Homo sapiens. „Не все то русалка, что в воду ныряет“, — говорит народ. Но в данном случае сомнения нет — это она.

„…с радостным визгом касалась его шеи, спины и ног“. На какие только хитрости и уловки не пускаются русалки, чтобы заманить молодого мужчину в воду, а этот сам пожаловал в гости. Как тут не визжать от радости. А прикасания к шее, спине и ногам — это ли не попытка приступить к процедуре щекотания? Попытка, которая могла бы кончиться невосполнимой потерей для русской и мировой литературы, если бы молодой человек не был таким хорошим пловцом.

„Страшное существо последовало за ним; оно бежало так же быстро и по-прежнему взвизгивало“. L’etre effroyable le suivit, courant aussi vite que lui et grognant toujours. Дословный перевод: „Страшное существо последовало за ним; оно бежало так же быстро, не переставая ворчать“.

Вспоминается определение чувашской арсури как „женщины, гоняющейся за мужчинами“. Русалка „если кинется бежать, то на лошади не догонишь“. Чучуна „очень быстро бегает — оленя догоняет“. Первое, что предлагают черти пушкинскому Балде, — это состязание в беге, которое Балда, без сомнения, проиграл бы в честном соревновании. В общем, спастись от демона бегством можно лишь в том случае, когда демону нет охоты вас догонять.

Еще отметим, что молодой человек бежал совсем налегке, а русалка бежала, обремененная тем неописуемым, что у нее было спереди. В „Словаре чувашского языка“ Н. И. Ашмарина читаем: „Груди у ар-сурри длинные, как мешки… Когда она бежит, то груди так и болтаются“.

„…прибежал вооруженный кнутом мальчик, пасший стадо коз. Он стал хлестать отвратительного человекоподобного зверя, который пустился наутек, крича от боли“. …un enfant qui gardait des chèvres accourut, armé d’un fouet; il se mit à frapper l’affreuse bête humaine, qui se sauva en poussant des cris de douleur. Дословный перевод (последнего предложения): „Он стал хлестать ужасного человекоподобного зверя, который пустился наутек, крича от боли“. (Слова „отвратительный“ в оригинале нет.)

Страшно подумать, что было бы с беглецом, если бы не мальчик с кнутом. Тургенев мог получить нервное потрясение, стать заикой, инвалидом… В фольклоре кнут упоминается среди прочих оберегов от нечистой силы, и мальчик, как видно, хорошо знал, как им пользоваться в таких случаях. Мальчик с кнутом спас сильного мужчину от страшного чудовища. Тут вспоминается эпизод из поэмы Низами: когда на дива был наброшен аркан, то „пропала вся мощь непостижного чуда“.

„Вскоре это существо, похожее на самку гориллы, исчезло в зарослях“. Et Tourgueneff la vit disparaître dans le feuillage, pareille à une femelle de gorrille. Дословный перевод: „И Тургенев видел, как она исчезла в листве, похожая на самку гориллы“.

Существо передвигалось на двух конечностях, тогда как гориллы ходят и бегают на четырех. У горилл нет ни длинных волос на голове, ни отвислых грудей. И тем не менее Тургенев говорит, что оно было похоже на самку гориллы. Мне думается, сходство с гориллой, несмотря на очевидные различия, существу придавал в немалой степени волосяной покров на теле, о котором в тексте нет ни слова.

Здесь надо сказать, что в рассказе передана безусловно правда, но не обязательно и даже совершенно точно не вся правда. (Абсолютно всю правду о чем-либо ни узнать, ни сказать невозможно.) В рассказе, например, нет ни слова об одежде (или, наоборот, отсутствии ее) на „сумасшедшей“. Думается, что, если бы на русалке был хоть рваный сарафан, такой писатель, как Тургенев, не преминул бы это упомянуть. По моему мнению, один из писателей решил обойти этот вопрос молчанием, так как рассказ о сумасшедшей, плавающей, как тюлень, бегающей, как борзая, да еще с обнаженным телом, обросшим волосами, прозвучал бы совсем в духе барона Мюнхгаузена, а не классиков реализма.

Не отмечают писатели и того, что за время встречи с Тургеневым „безумная“ не произнесла ни слова, но это и так ясно из упоминания тех звуков, которые она издавала. „Леший нем, но голосист“, и русалка тоже.

„Оказалось, что это была сумасшедшая, жившая в лесу уже свыше 30 лет; ее кормили пастухи“. C’était une folle, qui vivait depuis de trente ans dans ce bois, de la charite des bergers… Дословный перевод: „Это была сумасшедшая, которая уже тридцать лет жила в этом лесу подношениями пастухов…“ (слова „оказалось“ в оригинале нет).

Тут уж явно чье-то умолчание в вопросе, который совсем небезразличен читателю. Дорого бы я дал за то, чтобы узнать, кто и в каких словах снабдил Тургенева разъяснением. Был ли это только его спаситель-мальчик или и кто-то другой? Мог ли мальчик знать, что существо жило в лесу 30 лет, или Тургенев сам вывел эту цифру из каких-то косвенных данных?

Ключевое слово здесь folle — „помешанная, сумасшедшая, безумная“, а также „дура, сумасбродная, шальная“. Вспомним заговор против русалки, начинающийся словами „Водзяница, лесовица, шальная дзевица!“ Теперь, после свидетельства Тургенева, нам совершенно ясно, почему русалка названа „шальной девицей“. А как это звучит на французском? Опять же folle!

Соблазнительно предположить, что тот, кого Тургенев расспрашивал о напугавшем его чудовище, ответил примерно в таких словах: „Да что с нее взять — шальная (дурная, дикая) баба!“

Возможно, были еще такие вопросы и ответы:

— А где же она живет?

— Да тут в лесу и живет.

— А чем питается?

— Да чем попало. Бывает, и пастухи ей еды оставляют.

Чего наверняка не произнес информатор Тургенева, так это слов „русалка“, „шутовка“, „чертовка“… „Уж грех-то велик“, — записала В. Н. Харузина слова крестьянки, упомянувшей тех, кто знается с лешим. Знаться с „водяницей, лесовицей, шальной девицей“ было не меньшим грехом. Да и посмеяться мог барин над утверждением, что его чуть не утопила русалка.

Как бы то ни было, порадуемся тому, что Тургенев принял русалку за сумасшедшую и именно этот смысл вкладывал в слово folle. В силу этого великий писатель является совершенно беспристрастным свидетелем и непосредственным участником своего рода experimentum crucis, который поставила сама жизнь. Если бы Тургенев утверждал, что видел русалку, его беспристрастность оказалась бы под вопросом.

Но какова ирония судьбы, ирония истории! Писатель, который своим „Бежиным лугом“ убеждал поколения русских людей в том, что русалка — плод народной фантазии, оказывается, чуть сам не погиб от ее проказ и сейчас как никто другой помогает русалке обрести плоть и кровь.

Вспомним русалку из „Бежина луга“: „…Сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный…“

Насколько же русалка из сказки оказалась бледней и скромней своего реального прототипа. Неудивительно, что Тургеневу и в голову не пришло сопоставить одно с другим. Реальное существо он называет чудовищем, человекоподобным зверем, сравнивает с гориллой, а заканчивает тем, что признает в нем хоть и ненормального, но человека. Крестьяне верили, что, если на русалку надеть крест, она человеком сделается. Тургенев же сделал ее человеком, и не надевая креста, и в этом тоже глубокий смысл».

---

¹ Это не криптиды: по принятой тогда в среде испанцев терминологии, «львы» — пумы, «тигры» — ягуары, а «рыси» — оцелоты и ягуарунди. Очковые медведи водились в описываемой местности тогда, водятся и сейчас.