Подавляющее большинство читателей (перед выходом этого номера журнала мы проводили специальный опрос!) уверены, что формулировка «сбросить Пушкина с корабля современности» выдумана Маяковским для одной из публикаций «Окон РОСТА» и полностью отражает умонастроения революционной интеллигенции. Между тем эта фраза появилась на страницах кубофутуристского манифеста «Пощечина ответственному вкусу» аж в 1912 г., причем не совсем в нынешней форме: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности» — не с абстрактного корабля, а именно с парохода как высокотехнологического символа устремленной в будущее современности.

Основным ее автором был Алексей Крученых, в отрицании прошлой классики (и особенно Пушкина) зашедший гораздо дальше Маяковского (достаточно вспомнить «Дыр бул щыл»), причем без всякой революции. Сам Владимир Владимирович лишь придал этому высказыванию окончательную форму — кстати, смягченную по сравнению с вариантом Крученых! — но и в таком виде вызвавшую отторжение даже у многих футуристов, с Пушкиным расставаться не собиравшихся.

В послереволюционных изданиях, по соотношению плакатности и литературности приближающихся к «Окнам РОСТА», «наезды» на классиков вообще и на Пушкина в частности найти мудрено. Там чаще привлекают их к решению современных проблем: иногда, следует признать, в принудительном порядке… но почти всегда — с задействованием методов фантастики!

Правда, Пушкин там обычно не выходил на первый план: это скорее характерно для Гоголя. Тем не менее Александр Сергеевич тоже постоянный гость тогдашней «массовки». Особенно часто он начинает появляться во второй половине 1920-х гг.

Вот обложка питерского, вернее уже ленинградского, журнала «Смехач» (№ 4, 1927) художника Николая Радлова: «Сыпь, ребята: Мейерхольд идет!» Любопытно, что Тургенев, Достоевский, даже Толстой в подписи к иллюстрации названы, а Пушкин — нет: это излишне, даже читатель «недавней грамотности» узнает Александра Сергеевича в лицо. Не успевший полностью убежать «за кадр» классик, который сейчас беспомощно обвис в железной хватке Мейерхольда, — Грибоедов: суть сюжета в том, что Мейерхольд, только что поставивший пьесу «Ревизор» и недовольный результатом (поэтому Гоголя среди спасающихся бегством нет: он уже «отмучился»), решил взяться за «Горе от ума». А на очереди и другие классики — которые теперь трепещут, ожидая испытания мейерхольдовской «биомеханикой», которая заявлена как «основа театрального искусства будущего».

Почему у Тургенева и Пушкина в руках лукошки? Вот так, представьте, в ту пору обычно носили книги: портфель для этого применялся отнюдь не всегда, а остальная тогдашняя «тара» и того реже.

Тот же «Смехач», № 20, 1928, художник Борис Ефимов: цикл из четырех иллюстраций, представляющий, как в ближайшем будущем голливудские режиссеры будут экранизировать русскую классику. Гоголь лидирует по количеству, но Пушкин с Чеховым делят почетное второе место.

Журнал «Бегемот», № 6, 1928, художник Лев Бродаты: опять-таки цикл, на сей раз из трех иллюстраций, переносящий классиков в прекрасную (во всяком случае, по мнению читателей) современную действительность. Александр Сергеевич от нас отвернулся — но он выше всех!

И снова «Бегемот», обложка № 10, 1928, художник Борис Антоновский, один из ведущих мастеров той эпохи, во многом опередивший свое время, — кстати, и фантастику он иллюстрировал регулярно: Александра Беляева, Ефима Зозулю… На сей раз перед нами не сам Пушкин, а один из его образов, «сон Татьяны», причем в роли Татьяны — Луначарский! «И снится чудный сон наркому» — надпись вверху поясняет: «А. В. Луначарский высказывается за сохранение фантастики в детской литературе».

Это тогда был очень актуальный вопрос: ревнители «подлинно коммунистической идеологии» настаивали на вредоносности для детской психики всего «нереалистического», включая сказочных персонажей и говорящих зверюшек (которые в данном случае окружают спящего наркома, своего защитника). В этом соль радостной реплики попугая: «А мне и не запрещали говорить!» В результате юный читатель рисковал остаться не только без басен Крылова и сказок Андерсена, но также без сна Татьяны — да и без Пушкина как такового.

В этом смысле редакция «Бегемота» была полностью на стороне наркома просвещения, что не мешало ей подшучивать и над ним тоже. Такое было время…

Но оно уже истекало. Самые яркие и талантливые из советских сатирических журналов, в первую очередь как раз «Смехач» и «Бегемот», не пережили 1928 г., часть других еще побарахталась весь следующий год, некоторые даже до 1930 г. дотянули… Но не дальше. Одним из последних стал «Чудак», рассказ из которого мы публикуем в ретрорубрике этого номера.

Только «Крокодил», проглотивший (во многом не по своей воле) ряд недавних коллег по перу, беззубый, запуганный, одинокий, остался на простреливаемом участке — и все дальнейшие годы не смел ни на шаг отползти от генеральной линии.

И отношение к фантастике тоже изменилось. Причем не только в детской литературе.

Но это, как учат нас классики, совсем другая история…

Напоследок — пара примеров из «смежной» области: пушкинская фантастика в лаковой миниатюре Палеха, провинциальной иконописной школы, вовремя переориентировавшейся на работу со светской советской тематикой.

Вообще говоря, палехские мастера (как и их несколько менее «раскрученные» коллеги из Мстёры, Холуя, Федоскино) довоенной эпохи регулярно обращались к теме «дуба зеленого и кота ученого», палат царя Салтана и царя Додона, но обычно их визуализации соответствовали скорее сказке, чем фантастике. Нам удалось обнаружить, пожалуй, только два исключения из этого правила; оба связаны с именем художника Н. М. Зиновьева, оба датируются уже не 1920-ми, а 1930-ми годами — что сразу заметно.

Первая — крупная композиция (существует в двух вариантах: поднос и большая шкатулка) 1933 года «Суд пионеров над Бабой-ягой». Это вторжение советской реальности не в «фольклор вообще», а конкретно в пушкинское Лукоморье. Надпись на растянутом между деревьев кумачовом транспаранте гласит: «Показательный суд над Бабой-ягой, ведьмой, лешим и русалкой. Обвиняются преступники в запугивании детей. Требуем выслать преступников в незаселенные места».

Собственно, перед нами продолжение тех же споров о том, является фантастика губительной или благотворной для детской психики — но уже в новое время и новыми методами, что да, то да. С заранее предрешенным выводом и даже приговором.

Впрочем, можно допустить, что художник отнесся к сюжету с некоторой иронией: для 1933 года это еще не фантастика. Бодрые иконописные пионеры выполнены в стиле, характерном для положительных героев, но и ждущие приговора обитатели Лукоморья (русалка, впрочем, слилась с «не задекларированной» у Пушкина ведьмой, Баба-яга пересела из ступы в более привычный бывшему иконописцу церковный потир, а вот леший, порывая с каноном, обрел то ли силеновскую, то ли сократовскую внешность) тоже не выглядят отрицательными. Может быть, именно в «незаселенных местах» у них действительно появится шанс уцелеть.

Повторная встреча Зиновьева с пушкинской фантастикой относится к уже гораздо более суровой эпохе: за год до столетия смерти поэта. Это декоративное блюдо «Пушкин под деревом» (надо полагать, под тем самым дубом, хотя он изображен символически), на полях которого мы видим шесть сцен из разных пушкинских сюжетов, уже не связанных с Лукоморьем. Фантастичны из них три — ну, может быть, четыре, если считать «Сказку о рыбаке и рыбке», но как раз там фантастики никакой не видно… разве что старуха переместилась из избушки в пещеру, опять-таки согласно иконописному канону.

Из оставшихся наиболее узнаваем сюжет «Медного всадника», хотя революционное облачение бедного чиновника, кажется, заставило бронзового Петра прямо-таки окаменеть на месте, не покинув пьедестала. «Пиковая дама» выполнена в лучших традициях отечественного хоррора — однако словно бы представляет собой «альтернативное прочтение» пушкинской повести, играя не с пиковой, а с бубновой мастью. Да еще и исполинский паук откуда-то взялся (может быть, символ безумия?), тоже с каторжным «бубновым тузом» на спине…

Самым странным представляется «водный мир» слева-сверху. Что там изображено? Младенец Гвидон со своей матерью в окружении подводных жителей (бочка, получается, прозрачна или вовсе «виртуальна»)? Или все-таки главная героиня неоконченной поэмы «Русалка» со своей дочерью, рожденной уже на дне Днепра, и подданными? На второе больше похоже (кстати, если так, то перед нами — эпизод из «пропущенной главы»: Пушкин эту посмертно рожденную девочку показывает уже семилетней), но с каких это пор в Днепре водятся медузы?

Возможно, тут имеет место «опосредованное», через рассказчиков или какие-то книжные иллюстрации, влияние не самой поэмы, а декораций к опере Даргомыжского, «достраивающей» пушкинский замысел… между прочим, далеко не факт, что правильно: судя по некоторым намекам, поэт мог завершить историю совсем не так, как композитор и либреттисты. Но мы говорим о визуальном ряде, о декорациях, созданных Васнецовым, — где действительно вместо речного дна изображены глубины южных морей, гигантские причудливые раковины, кораллы…

Впрочем, можно назвать и еще один «источник медуз»: именно Зиновьев — насколько нам известно, единственный из всех мастеров лаковой миниатюры, прошедших традиционный путь, то есть с досоветским этапом обучения в иконописной артели, — создал цикл миниатюр на тему эволюции жизни на земле, и работа над первой его серией (письменный прибор из 11 предметов, каждый с соответствующей картинкой) была завершена уже в 1930 году. Сюжеты, повествующие о древней жизни кембрийских и силурийских морей, включают очень похожую флору и фауну — за вычетом русалок, конечно.

Если так, то не оттуда ли переползло в «Пиковую даму» и гигантское членистоногое? Совсем уж близкой аналогии у Зиновьева найти не удается, даже в каменноугольном периоде, который иллюстраторы обычно наполняют сходными тварями, но условно похожие существа (иногда даже не разобрать, ракоскорпионы это, голотурии или моллюски) действительно есть. Такая вот дополнительная связь времен между пушкинскими мирами и палеозойской эрой. Вообще же фантастика — не только пушкинская — регулярно встречается в лаковой миниатюре советского периода. Однако, как снова напоминают нам классики, это уже совсем другая история.

Вернуться к содержанию номера