Сбой системы управления произошёл, когда Йона была в медицинском отсеке, и ей пришлось выбежать из хроноковчега наружу как есть: в длинном, до пят, чехле иммуноподдержки, в венце из датчиков, плотно обхватившем голову, с двумя височными клипсами, спускавшимися почти до плеч. Венец сверкнул в лучах заходящего солнца кристаллами кибернита. Клипсы мерцали глубоким багряным светом в крохотных овальных линзах — это продолжало работать диагностическое оборудование, — и Йона не стала снимать венец.

Она подумала, что повезло: была бы босиком, пришлось бы сейчас топтаться по сырой траве… Выждала положенное по инструкции время и попыталась войти внутрь, но диафрагма входа не открылась. Йона пробовала сменить коды и долго стояла у наружной панели, перебирая немногие доступные ей отсюда программы. Ни одна не отозвалась.

Тени от деревьев, окружавших поляну, стали наливаться темнотой и дотянулись до пятнадцатилетней девочки, отвергнутой и бесприютной.

Это был не первый сбой системы в глубоком временном потоке, но ей никогда не приходилось принимать самостоятельное решение. В таком случае командовал срочной эвакуацией папа или кто-то из экипажа… Йоне хотелось вернуться в тепло. Корпус станции оптимально использовал для своей маскировки солнечный свет, не возвращая ни одной калории; невозможно было погреться возле него, такого стального с виду, установленного на солнечном пятачке влажной луговой проплешины посреди густых зарослей.

Йона отошла на десяток шагов и перестала видеть ковчег. Да, так и должно быть. Значит, сбоит не всё оборудование, а только МА4Ха. Йона поняла, что провести ночь до рассвета в медицинском балахоне — слишком жестокое испытание. Ночи здесь туманные, зябкие, да и дни на этих широтах не жаркие даже летом, и через лёгкую свою обувь она уже сейчас чувствует стылость непрогретой земли.

 Папа и команда вернутся через пять суток. Внедрение требует длительных приготовлений, и не имеет смысла устраивать весь этот маскарад ради коротких вылазок к местным, поэтому хронологи уходят на неделю, не меньше.

Йона была в отчаянном положении. У неё был выбор: не сходить с места, вдруг МА4Ха смилостивится и откроет ковчег, или искать пристанище на ночь. Воображение разыгралось, рисуя ей пасти ночных хищников.  Здешних животных хронологи тоже изучали, и Йона знала, кто живёт под пологом тысячелетней пущи, раскинувшейся от гор на востоке и до западного моря. Она отдавала себе отчёт, что спонтанное бегство наружу может стоить ей жизни, и не правильнее ли будет пройти через лес три километра на юг? Там есть человеческое жильё. Здешние люди навещали его всего один раз со времени появления ковчега и задержались ненадолго. Может быть, повезёт, может быть, её никто не потревожит. Если понадобится, она готова днём возвращаться к ковчегу, но по ночам у неё должна быть крыша над головой.

Йона раздышалась, чтобы унять страх, бивший дрожью её тело и парализовавший волю. Солнце клонится к закату, она сейчас пойдёт и отыщет лесной дом, который обнаружили разведчики-птицедроны. А завтра днём вернётся и придумает знак, указатель, где её искать. Оставалось включить Чернилку и попросить держать направление на юг, когда пойдёт через лес. Чернилка, игрушка детства, выскочила с наручня, уселась Йоне на ладонь и стала показывать дорогу, размахивая крохотными ручками, теряя антрацитово-чёрные пузырьки-пальцы, смеясь, болтая и отращивая себе новые пальцы.

Через час напрасных блужданий Йоне показалось, что Чернилка тоже сбоит. Йона попыталась выключить наручень, но он завис, что-то пошло не так. Чернилка не уходила, мялась и расшаркивалась на ладони, просила прощения за сбой, требовала времени «на подумать», и это тянулось, пока Йона не сняла наручень и окончательно осталась одна посреди непроглядно тёмных зарослей. Чернилка хотя бы развлекала её, а ещё указывала на поваленные стволы в полосах бурелома. А теперь только ночь, и между уханьем филинов тревожная тишина, в которой треск хвороста под ногой слышится, кажется, до края земли.

Вдруг с этого самого края земли до Йоны донёсся далёкий, но отчётливый лай собаки. Йона насторожилась. Она замерла на месте, прикидывая, что разумнее: выдать себя хозяевам собаки или затаиться? Она попробовала взобраться повыше по необъятному поваленному стволу и сидеть тихо-тихо, но соскользнула, наделав шума. Тут её и нашла собака, добродушный мохнатый пёс с широким ошейником. Пёс взял в зубы подол балахона Йоны и потащил за собой. Пришлось идти, ухватившись за собачий ошейник. Шли недолго: огороженный двор и дом посреди двора оказались рядом, и Йона вошла на подворье, удивляясь, что, в отличие от тесных, низких жилищ в городах и селищах, здешний терем, срубленный из огромных лесин, был высокий и просторный.

Пёс улёгся под крыльцом.

Это успокоило Йону. Значит, собака никого не ждёт, и можно осмотреться и подумать о ночлеге. Темнота, непривычная, враждебная, отступила, когда Йона ещё раз выпустила Чернилку, попросив сгенерировать искру, чтобы поджечь щепку в подставке местной светильни. От этого огонька Йона разожгла пламя под дровами, сложенными в печи: просто чтобы добавить света. Вскоре приятным сухим теплом отозвались бока печи. Йона похвалила себя, подержала в руках крыло тетерева, лежавшее под печью, попробовала его в деле. Птичьим крылом хозяйки сметали мелкий сор и пепел, она это знала. Следуя привычке хронологов к строгому порядку внутри ковчега, сложила отрезы рыхлого полотна — рядна, валявшиеся на широкой скамье.

…Гулкий топот множества копыт, конское ржание, мужские голоса в дальнем конце просторного двора, собачий брех им навстречу — и на крыльцо проворно взбежали несколько человек, а другие замешкались возле лошадей. Йона, сидевшая на большом резном табурете перед печью, спохватилась, запоздало поняв, что задремала, и метнулась наверх по какой-то лестнице, жалея, что не отыскала укромный угол раньше.

Она затаилась и смотрела сквозь щели в настиле, как в горницу вошли мужчины, причём каждый на пороге перекрестился в сторону тёмного лика, писанного на старой доске, как раз там Йона забыла наручень, и наручень, ещё не потерявший заряд, теплил точку бледного света.

Вошедших было семеро. Это были воины, и они были похожи друг на друга.

Все чего-то ждали. Оказалось, они ждали, когда заговорит старший. Этот крепкий усач, внимательно оглядев жилище, негромко произнёс:

— Хозяйничали без нас. Кто?

От взгляда Йоны не ускользнуло, что все семеро привычно насторожились. Один передумал снимать ножны, другой заложил большой палец за пояс, рядом с кинжалом, третий незаметным жестом пропустил ладонь в ременную петлю на конце длинной рукоятки клювастого топорика…

Молодой воин с густой гривой волос отозвался, слегка шепелявя:

— Собака не снуёт, спит под крыльцом. Кто приблудил из лесу — отышшем.

— Погодь! — бросил ему старший и принялся произносить слова, которые у хронологов проходили по разделу «Привечальные речи». Это было последовательное перечисление всех возрастов и родственных статусов в порядке убывания значимости: от патриарха семьи к младшему брату, от матери к незамужней младшей сестре. Йона знала, что человек, начинающий с традиционных форм вежливого приветствия, самый перспективный объект для палеоконтакта, потому что воспитывался в полной семье, потому что вменяемый, не склонен решать проблемы силой и открыт для переговоров. Отец подчёркивал, что лучше отозваться на этот ритуальный бубнёж, чем наоборот — не то обида и недоверие вам обеспечены. Йона взяла себя в руки и пошла по лестнице вниз.

Увидев её, воины остолбенели. Эти люди были просты, их лицо и тело легко выдавало эмоции, и это очень усложняло контакт с аборигенами: приходилось рефлексировать и «физиологически отвечать моменту» — по выражению хронологов, очень не любивших эту часть своих обязанностей. Йона, знавшая, но не практиковавшая язык тела, все эти движения плеч и головы, складывание рук, повороты, мучительно соображала: что должна сделать? Она низко поклонилась, положа ладонь на сердце. Это оказалось правильным. Воины расслабились и поклонились в ответ. Она поклонилась снова: ноги отказывались ей служить, а ум лихорадочно искал способ не насторожить этих людей. Воины снова ответили поклоном, ненадолго опуская лица, а сами внимательно оценивали гостью. То, что они видели, им нравилось. Сказать больше — они глазели на гостью, как на диковинную птицу, случайно влетевшую в окно. Они были смущены. После третьего поклона Йоны, решившей утомить хозяев терема, но дождаться подсказки, что делать дальше, старший, кашлянув, приблизился к ней, положил на свою ладонь кончики её пальцев и не спеша повёл вокруг огромного стола. Так начался ритуал встречи гостьи. Богатыри приободрились. То, что братья по здешним меркам — богатыри, Йона убедилась, спустившись с последней ступеньки лестницы. Люди из далёкого прошлого невысокие, но этим воинам Йона достала бы разве что до уха, а Йона девушка не мелкая, и рост у неё выше среднего.

 Её усадили в самый дальний от входа угол, — в почёте.

 Налили вина или пива; она не могла знать, что весёлой струёй плеснуло в одинокий кубок, появившийся из крепкого сундука. Переломили хлеб из котомки и почтительно положили перед ней немалый кусок. Стол перед мужчинами оставался пустым, они не решились есть в присутствии гостьи и во все глаза рассматривали Йону. У самого младшего парнишки, её ровесника, даже рот приоткрылся.

 Йона сосредоточилась на своей осанке — это было важно. Позвоночник, как хребет и хвост у животных, говорил этим людям о здоровье, уравновешенности и даже о её социальном статусе. Она отказалась от напитка, не дотронувшись до кубка. Но не посмела отказаться от хлеба, хоть чувствовала, что еда ей в рот не полезет: так опасалась совершить вторую за этот вечер фатальную ошибку. Когда её спросили, не устала ли девица с дороги, она медленно склонила голову, контролируя своё движение по тому, как плавно опускаются височные клипсы. Ничего не должно мотаться и трястись на девушке: ни косы, ни украшения, если она не из числа особенных, доступных девок с Подола, бедняцкой слободки. Это тоже общеизвестная часть инструкции.

 Когда-то Йона спросила Клементину, внедрявшуюся к аборигенам много раз:

— Как они вообще живут, если и пошевелиться без опаски нельзя?

— Ну, эти строгости касаются девушки-невесты, в её же интересах, между прочим. И потом, есть игры и особые дни, когда можно порезвиться. Троицкая неделя, например, или Масленая. Эти дни у нас всегда в графике контактов. Если накосячим, не страшно, они в разную нечисть верят, чудес ищут сами. В эти дни местной женщине даже можно убежать от постылого мужа к любимому — простят и блудом не назовут, такой священный обычай. Они понимают, что должны быть отдушины, иначе люди задохнутся от строгих запретов. Ты учись двигать ресницами. Пока научишься, скучать не придётся. Здешние внимательны к мелочам, ты всё им можешь говорить на языке ресниц, а ещё пальцами — вот так. И вот так. Но со взглядами будь осторожна. Могут обвинить в колдовстве. Прямой взгляд — это всегда вызов. У воинов принято смотреть в глаза, а женщина, по их понятиям, не воин и бросать вызов не должна. Мужчина может даже жениться на девушке, если она улучила момент и пристально посмотрела ему в глаза. Он чувствует себя так, как будто она предназначила его в отцы своим будущим детям: отголоски матриархата. Поэтому смотри мягко, не включай буравчики в глазах, как с отцом, когда ты просишься в рейд, а он тебя не пускает.

— Папа неправ! — возразила беспечная девчонка, которой Йона была до сегодняшнего вечера. И вспомнила, что Клементина горестно покачала головой, закрепляя сигнал тела, необходимый ей в рейдах. Клементина повела себя твёрдо:

— Он твою маму потерял, оставив её рожать, и не где-то — а в великокняжеских палатах! Хорошо, что тебя, царское дитятко, успели выкрасть у нянек, а то бы твой первый рейд не кончился до сих пор. А теперь ты вымахала, как колокольня — куда тебя отпускать такую?

Йона некстати вспомнила этот разговор, и ресницы стали влажными.

Братьев как ветром сдуло из горницы, причём выходили они все спиной к выходу, лицом к гостье, кланяясь и испытывая явное облегчение оттого, что наконец-то знают, что делать.

Йона в изнеможении рухнула на лаву и проспала крепким сном до рассвета. Ей было тепло. Кто-то возвращался, чтобы накрыть её овечьим тулупом, а на столе для неё оставили зеркальце. О, эти мужчины не дикари, и они хотели угодить своей гостье. У Клементины всегда было с собой такое зеркальце — для связи. Жаль, что это — простое стекло.

  …Они устроили для неё целое представление с вёдрами: обнажали торсы до пояса, плескали друг другу на спину холодную воду из колодца, напоказ играя тяжеленными вёдрами, смеялись, показывая полные подковы крепких зубов и фыркая под струями воды. Йона старалась не засматривать в их сторону так уж откровенно. Она испытала несколько неприятных минут, когда стали «пытать царевну» (а они приняли её за девушку из очень, очень знатного рода) — выспрашивать её историю. Она боялась, что её выдаст произношение слов родного языка, отзвучавших пару тысяч лет назад, если считать из её времени. Поэтому на вопрос, как девица оказалась в лесу, она отвечала коротко, что не может вернуться. Кто повинен в том? «Ма-чет-ха», — честно призналась она, с ужасом думая, как станет объяснять бессмысленное для этих людей название математического анализатора хронопотока, но мужчины закивали головой: «Мачеха! Ведомо ж, змея подколодная!» — и непритворно негодовали.

 Они поладили. Но Йона обнаружила, что братья стали накрепко закрывать все выходы со двора, когда уезжали: берегли высокую гостью. Йона подумала, что пока это не важно, папа и команда вернутся и найдут её с помощью птицедронов, нужно только подождать.

Через пять суток, в воскресенье, братья не уехали на рассвете. Они все явились к ней, торжественные, тщательно причёсанные, перепоясанные дорогими поясами, а брат Микула, красивый парень с только пробившимися усиками, даже заплёл две косички на висках: ему, молодому, позволительно прихорашиваться. Самый младший братец Любим волновался и страдал: он был уверен, что сейчас кто-то из старших братьев сговорит за себя его подружку. Губы у него кривились и дрожали, но парень держал лицо и выпячивал грудь колесом, стараясь не отставать от взрослых женихов.

Йона подумала, что всё это невозможный, странный и вязкий сон. Она ответила на их приветствие и, едва дослушав речь старшего, Ильи, сказала, что не свободна. Папа учил её не врать местным: они чувствуют фальшь просто трансцедентально. Нужно говорить правду. Думать о том, что является правдой для тебя, об этом и говорить. Тогда местные люди соглашаются и отступают, даже если не поняли, о чём им толковали. Всё просто. На самом деле не так-то это просто, но она представляла, что цивилизованная девушка не выходит замуж в пятнадцать лет, что у неё впереди Академия, годы учёбы, важная работа, и всё будет не так, не здесь и не с этими парнями, не говоря уже о бородатых старших братьях, годившихся ей в отцы…

А вечером она умерла.

Это случилось неожиданно, она не знала, что именно произошло с хроноковчегом, но, когда случается непредвиденная ситуация и ковчег досрочно выводят из радиуса, побочные эффекты неизбежны. Без ЦАРа — Центрального Аппарата Ретрансляции — хронолог впадает в коматозное состояние. Все они здесь внедренцы, поддерживаемые ЦАРом, они не принадлежат этому времени, поэтому без ковчега и его ретранслятора происходит рассогласование хроночастот организма и среды.

Йона ела яблоко, местное наливное кисловатое яблоко, брызнувшее на неё соком. Рядом сидел Любим, улыбался и был счастлив, что угодил царевне. У Йоны сбилось дыхание, слабость разлилась по телу, она испугалась, но как-то вяло, как будто всё происходит не с ней, прошептала гаснущим голосом: «ЦАР», — и обмякла. Под крыльцом выл старый Соколко и умер этой же ночью. Старший брат Илья унёс собаку за конюшню, вспорол брюхо псу — причина смерти не была диковинной. Илья похоронил верного пса.

 Царевна лежала, не тронутая тленом.

— Что делать будем? — совещались братья.

 Илья, в задумчивости дёргая себя за бороду, сказал Микуле:

— Помнишь поляну, где твоя стрела, пущенная в утицу, вместе с утицей на всём лету ударилась словно бы в стену невидимую? А из утицы достали странное яйцо, вроде как с иголками внутри?

— Помню, — повёл бровью Микула.

— Я сходил туда на заре. Стены нет. Девице приготовлен гроб, сверху не крышка, заслонка хрустальная. Положить её надобно во гроб. Царевна непростая.

Парень нарядом был похож на литвина: броня вроде как лёгкая, однако дорогой доспех, нездешний. Из оружия только корд на поясе в ножнах не местной работы, из-за голенища чуть кажет себя рукоятка второго ножа, в руке небольшая булава, которой парень время от времени тыкал перед собой.

 Ему не мешали, и он вошёл на подворье.

Илья прогудел себе под нос, но так, чтобы слышал тяжёлый на руку средний брат:

— Сколько народу с ним, знаем? Нет. А раз не знаем, подождём, поглядим. На собственном дворе лихое дело затевать не станем. Бери троих, рыскните в лес, проследите, что за человек, откуда.

Парень поднял лицо вверх и, не обращая на братьев внимания, спросил у неба: «Где Йона?» Ответа братья не слышали, но незнакомец хмуро кивнул: «Так», — и развернулся уходить прочь.

— Эй! — не выдержал, окликнул его самый младший, Любим. — Ты пытаешь, где она? У кого пытаешь?

Парень устало глянул на него. Подумал: «Что ж вы опять здесь толчётесь, братцы-дозорные? Раньше же в доме не задерживались. Кто границу охраняет, ё?.. А у нас, как назло, рассогласование временных координат, и я двое суток без сна мотаюсь в радиусе. Не я, моя голограмма наблюдает, но всё равно, устал смертельно, — попадаю или после точки события, или опережаю… А впереди ещё самое главное — физическое внедрение».

Вслух он сказал:

— Я у Ветра пытаю дороги. У Месяца ясного спрашивал, у Солнца спрашивал — они везде ходят, всё видят.

— Ты колдун?

— Я ищу свою невесту.

— Кто тебя учил у солнца и ветра пытать дороги?

— У нас все так делают в сильной печали, когда больше спросить не у кого.

— У меня спроси! У братьев моих спроси! Мы её берегли! Царевну! А ты… ты!

Незнакомец опустил голову и вздохнул.

Просто так голову не опускают. Винится.

Не горд, не спесив.

Что ж.

Ему указали, куда скакать — он говорил, что не пешком пришёл, ведомо ж, царевич. Но верховому подъехать к их засеке можно только с полдня, а гроб в полночной стороне, и дороги туда нет.

— Доберусь! — бросил им царевич.

И они поняли, что доберётся, что непрост, как и его царевна. Отложили хозяйские заботы и пошли пешком, как на охоту, а на самом деле навестить поляну, где оставили красавицу, и крались звериными тропами.

Парень наконец совместился с пост-событием: медкапсула цела, девочка внутри, но не сама активировала оставленный для неё тубус (да, по форме как гроб: у аборигенов вид гроба не вызывает удивления), её просто туда положили, а этого недостаточно. Нужно ещё повозиться, чтобы перезапустить программу ЦАРа. Без этого рискованно доставать Йону из медкапсулы. А время, время дорого!

Он спиной почувствовал, что братья на поляне, и напрягся: «Быстро же ходите, защитнички! Что ж так фатально не везёт нам, Йона?! Это уже не прокол, это полный провал!»

Чужак действительно оказался на поляне раньше их, семерых братьев, и на коне, только конь подрагивал как мара — видение такое. Гроб перед чужаком открылся, царевич собирался достать их красавицу, но Микула встал с луком наизготовку: стрелкой в голову царевичу. Тот испугался. Даже побледнел, не успев разогнуться. Поднял обе руки, словно кающийся грешник. Замер.

— Жених, стало быть? — спросил Микула, прицельно щуря глаз.

Незнакомец медленно распрямлял спину, уставившись на стрелу, повернув к Микуле пустые ладони. Отвечать не спешил. Остальные братья в грозном молчании окружили его и открытый тубус, в котором покоилась Йона с нежным лицом юной девушки, только-только вышедшей из возраста подростка. Руки сложены на груди, поверх наручня свежий соломенный браслет с единственной бирюзовой бусиной — подарок Любима. Любим упал перед капсулой на колени и плакал навзрыд.

— Ну, шшо? — грозно произнёс Микула.

— Жених.

— Целуй в уста! — приказали братья, и хронолог понял, что они издеваются. И смерть его внедрённого физического тела будет мучительной. Здесь не дом и не двор, где проливать кровь запрещает обычай; вокруг лес, глухая чащоба. Враждебная ярость вскипала внутри этих аборигенов, ревность таилась в межбровных морщинах, в суровых складках твёрдых губ, искала повод вылиться наружу.

Он, ожидая удара сзади — в спину, по шее, по голове, — всё же послушно склонился над Йоной. Девочку надо вернуть во что бы то ни стало. Если даже он погибнет здесь, есть шанс, что братья не тронут царевну. Дорога она им. Дорога как роскошная несбыточная мечта, как недосказанная сказка, ворвавшаяся в суровую, грубую их жизнь. Из ковчега организуют ещё одну попытку внедрения: отец Йоны с ума по дочке сходит, он уже жену здесь потерял…

 «Царевич» честно целовал девчонку: зрители у него были привередливые.

Думал о том, что МА4Ха, выбирая кандидата на эту экспедицию, сравнила степень риска и отобрала среди пятерых хронологов именно его. Значит, спасение для них с Йоной возможно. Но как? Математические модели не всегда оправдывали себя в полевых условиях, опыт ещё только нарабатывается…

Сначала к Йоне вернулись сновидения, а потом и способность думать. В медкапсуле всегда так.

 Оставалось вспомнить, с чего всё началось?..

Но собирать мысли не хотелось. Сон был слишком реальный, слишком осязаемый. Йону впервые в жизни целовали в губы, долго и нежно, по-настоящему, как должны целовать, когда любят. Кровь прилила к её щекам, по телу задвигались токи, затрепетали ресницы, она почувствовала себя живой, а мужской голос выдыхал над щеками слова: «…вернулся за тобой… молчи… я тебя увезу…» Она украдкой взглянула из-под ресниц и с трудом узнала младшего хронолога из папиной команды: заносчивого любителя спортивных тренажеров и молчуна. И у него, оказывается, горячие сладкие губы…

Любим вскочил с коленей и прыгнул на «коня». Хронолог не уследил, не поддержал миракль, скрывавший его кроссовер, и парнишка, увидев не животное, а воронёную скамейку на высоких ободах, с рогатым гребнем спереди, решился. Толкнулся ногами от поножных штук, заменявших стремена. Схватил, как берут бычка за рога, руль: интуитивное движение. Кроссовер под ним бесшумно сорвался с места и с короткого разгона взвился высоко вверх. Любим падал на жесткий корень, ребром выставившийся в дубовом выворотне.

Любим был ещё жив, но нижняя половина тела не повиновалась ему. Шестеро братьев склонились над несчастным. Видеть смерть и увечья им приходилось не в первый раз, быстро определили, что стряслось. По меркам их времени младший был не жилец.

Хронолог следил, как задумчиво каждый из братьев прикладывает, округло сложив, два пальца ко лбу: так начинают креститься, но братья не завершали крест. Он понял, что родичи молча совещаются и каждый даёт знать другим: Любиму надо помочь уйти. Сейчас примет решение последний из шестерых, и кто-то из братьев, наверняка старший, неуловимым движением вгонит острый клинок под ребро несчастного мальчишки…

 Парень в доспехах решительно обратился к этим людям:

— Не замайте, отпустите царевну! Она жива, только спит крепко. Я её увезу к батюшке родному. Коли поладим с вами, братца вашего положу на её место, правильно положу, как надо. Он ещё на ноги встанет. Всё-то лучше, чем с пёрышком железным под ребром. Вернусь скоро, поджидайте меня через три дня на четвёртый, на этом месте. Встанет ваш младший!

 Братья опять молча, косясь друг на друга, приложили ко лбу пальцы.

Наблюдали, как парень перенёс царевну на железного коня, выдвинул высокие столбы — не столбы: вроде как люлька для девицы получилась впереди седока, не упадёт. Чужак поднимал их младшего брата, положил его, беспомощного, в диковинный гроб, натянул тонкую, как стрекозьи крылышки, пеленею на тело парня. Не опустил, а откатил и потом надвинул хрустальную заслонку, провернул до сухого щелчка. Дым повалил и заполнил скрыню — богатыри видели. Напоследок царевич провёл по ободу скрыни ладонью, что-то проверяя, и дым рассеялся. Внутри лежал спокойный Любим с розовыми щеками. Спал.

  Царевич сел на железного коня, тесно прижал к себе красавицу, тронулся с места, и конь его взвился вверх, выше верхушек деревьев.

…Седой воевода, ещё в юности прозванный за малый рост и острый нос Ястребком, призвал Илью Большого, старшего из братьев-дозорных.

— Что люди толкуют о вас да о мёртвой девке в хрустальном гробу? Забаловали?

— Младший наш, Любим, чудит. Сказки бает, да так складно.

— Почто позволил ему языком чесать? Нехорошо! Я вашего батюшку знал, негоже это! Слухи ходят!

— Выдумки всё. Брательник ударился крепко, после этого глаза портиться стали. Он один из нас, семерых, в мать пошёл. Хороший парнишка, а материнские глаза подводят: среди звёзд ни Возок, ни Волосыни при ясной погоде не видит, белку уже не уследит. Матушка — та вообще перед смертью руками стены трогала. Чем парню кус хлеба себе добыть, если ослепнет? Пусть хоть сказки людям сказывает, люди прокормят убогого. Нас, старших, мобыть, уже и на свете тогда не будет — он же в сыновья мне годится. Любим-братец, эх, поскрёбыш родительский…

Вернуться к содержанию номера